В субботу я присутствовал на похоронах Антуана Батийля. Видел его отца, мать, сестру. Хотелось бы, чтобы они знали: я ничего не имел против их сына. Не знал его. Никогда не видел. Я искренне раскаиваюсь в том зле, которое им причинил.
Остаюсь, господин редактор, вашим покорным слугой».
— Могу я это опубликовать?
— Не вижу никаких препятствий. Напротив. Это побудит его написать снова, а из каждого письма мы что-то узнаем про него. Когда снимете с письма копию, будьте добры переправить его мне. Не обязательно через рассыльного.
В двенадцать минут первого, когда Мегрэ решал, идти завтракать или нет, зазвонил телефон.
— Вы, наверное, звоните из кафе или бара, находящегося неподалеку от вашей конторы?
— Верно. Вы потеряли терпение?
— Я собирался пойти позавтракать.
— Вы не знали, что я позвоню?
— Знал.
— Прочли мое письмо? Я предполагал, что вам передадут его по телефону. Поэтому я и не послал вам копию.
— Вам нужно, чтобы публика читала ваши письма, не так ли?
— Мне хочется избежать ложных толкований. Когда кто-то совершает убийство, возникают всякие ложные представления. Да и у вас, возможно…
— Знаете, я всякого навидался.
— Знаю.
— Когда еще существовала каторга, некоторые регулярно писали мне из Гвианы. Другие, отбыв срок, заходили ко мне.
— В самом деле?
— Вы чувствуете себя немного лучше?
— Не знаю. Во всяком случае, сегодня утром я работал почти нормально. Забавно думать, что люди, которые держатся с тобой вполне естественно, резко изменились бы, произнеси я одну короткую фразу.
— Вам хочется ее произнести.
— Иногда мне приходится сдерживать себя. Например, при директоре конторы, который смотрит на меня свысока.
— Вы уроженец Парижа?
— Нет, провинциального городка. Какого — не скажу: это помогло бы вам установить мою личность.
— Чем занимался ваш отец?
— Он главный бухгалтер одного… Ну, скажем, одного довольно крупного предприятия. Доверенное лицо, понимаете ли. Дурак, которого хозяева могут задержать до десяти вечера или заставить выйти на работу в субботу днем, а то и в воскресенье.
— А ваша мать?
— Она очень больна. Сколько я ее помню, она всегда хворала. Кажется, это результат моего появления на свет.
— У вас нет ни сестер, ни братьев?
— Нет. Именно поэтому. Она все же поддерживает порядок в доме, там всегда очень чисто. В школе я тоже был одним из самых опрятных учеников. Родители мои люди честолюбивые. Им хотелось, чтобы я стал адвокатом или врачом. А мне опротивело учиться. Тогда они решили, что я поступлю на предприятие, где работает мой отец, — самое крупное в городе. Я же не хотел там оставаться. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я приехал в Париж…
— И задыхаетесь в конторе, да?
— Зато когда я выхожу оттуда, меня никто не знает. Я свободен.
Он говорил непринужденнее, естественнее, чем в прошлый раз. Меньше боялся. Паузы стали более редкими.
— Что вы обо мне думаете?
— Разве вы меня об этом не спрашивали?
— Я имею в виду обо мне вообще. Не принимая во внимание улицу Попенкур.
— Думаю, что таких, как вы, десятки, сотни, тысячи.
— Большинство женаты, у них есть дети.
— А вы почему не женились? Из-за своего… недуга?
— Вы и в самом деле думаете так, как говорите?
— Да.
— Дословно?
— Да.
— Не могу вас понять. Комиссара полиции я представлял совсем другим.
— Комиссар полиции такой же человек, как все. Здесь, на набережной дез Орфевр, мы тоже отличаемся друг от друга.
— Вот чего я совсем не понимаю — того, что вы сказали мне в прошлый раз. Вы утверждали, что можете установить мою личность за сутки.
— Верно.
— Каким образом?
— Я вам отвечу, когда вы окажетесь передо мной.
— Так почему бы вам этого не сделать и не арестовать меня прямо сейчас?
— А если я спрошу, почему вы решились на убийство?
Наступила пауза, более тревожная, чем прежние; комиссар подумал, что, возможно, зашел слишком далеко.
— Алло! — забеспокоился он.
— Да…
— Я был слишком, резок, извините. Но правде нужно смотреть в лицо.
— Знаю… И, поверьте, пытаюсь. Может, вы думаете, я писал в газеты и звоню вам, потому что хочу поговорить о себе? Нет — потому что все это ложь!
— Что ложь?
— То, что думают люди. Вопросы, которые будут задавать мне в суде, если я туда попаду. Обвинительная речь прокурора. И даже, возможно — в наибольшей степени, речь моего адвоката.
— Вы заглядываете так далеко?
— Приходится.
— Думаете явиться с повинной?
— Вы же убеждены, что я так и сделаю, верно?
— Да.
— Полагаете, мне станет легче?
— Уверен.
— Меня запрут в камере и будут обращаться со мной, как… — Он не закончил фразу, и Мегрэ решил не перебивать.
— Не хочу вас больше задерживать. Вас ждет жена.
— Уверен, что она не беспокоится. Привыкла. Опять молчание. Казалось, незнакомец не решается порвать нить, связывающую его с другим человеком.
— Вы счастливы? — робко спросил он, словно этот вопрос неотвязно его преследовал.
— Относительно. Счастлив, насколько человек вообще может быть счастливым.
— А вот я с четырнадцати лет не был счастлив никогда — ни дня, ни часа, ни минуты, — произнес незнакомец и внезапно сменил тон:
— Благодарю.
Разговор прервался.
Во второй половине дня комиссар поднялся к следователю Пуаре.
— Дознание продвигается? — спросил тот с оттенком нетерпения, свойственного всем следователям.
— Практически закончено.
— Вы хотите сказать, что знаете убийцу?
— Сегодня утром он опять звонил.
— Кто же он?
Мегрэ достал из кармана увеличенную фотографию мужского лица в толпе, снятую на солнечной набережной Анжу.
— Этот молодой человек?
— Не так уж он молод. Ему лет тридцать.
— Вы его арестовали?
— Еще нет.
— Где он живет?
— Я не знаю ни его фамилии, ни адреса. Если я опубликую этот снимок, люди, которые видятся с ним ежедневно, — коллеги, привратница, кто-нибудь еще, — узнают его и не замедлят мне сообщить.
— Почему же вы этого не делаете?
— Этот вопрос беспокоит и меня; сам убийца вторично задал мне его сегодня утром.
— Он звонил вам и раньше?
— Да, в субботу.
— Вы отдаете себе отчет, комиссар, в ответственности, которую на себя берете? К тому же, косвенно, ее несу и я, раз увидел его фотографию. Не нравится мне это…
— Мне тоже. Но только если я поспешу, он скорее всего не даст себя арестовать и покончит с собой.
— Опасаетесь самоубийства?
— Терять ему особенно нечего, как по-вашему?
— Задерживают сотни преступников, а тех, что покушаются на свою жизнь, можно сосчитать по пальцам.
— А если он все-таки относится к последним?
— В газеты он еще что-нибудь писал?
— Вчера вечером или ночью в почтовый ящик одной из редакций бросили письмо.
— Мне кажется, эта мания достаточно изучена. Насколько я помню лекции по криминологии, так обычно поступают параноики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30