Интересно, целиком ли он продает людей или по частям? Сейчас ведь, вон в газетах пишут, дошедшие до края люди, продают из себя и селезенку, и почки, и печень, и т.п.
7. Нет, подумал он, это вряд ли. То есть такая фирма возможна, но на заборах объявлений не стали бы писать, распространяли бы информацию нелегально, среди своих. А может, все объясняется просто: это крик о помощи? Человек стесняется просить, он гордо пишет, что готов продать себя, на самом же деле не продажен! Может, он хочет узнать цену себе — но лишь теоретически? А может, это тайный философ, каких много средь русских людей, и он решил испытыть глубину человеческой низости и лично заглянуть в глаза тому, кто откликнется на объявление и явится покупать живого человека?
8. Нет, подумал он, это вряд ли. Слишком я усложняю и фантазирую. Может, всего лишь шел человек мимо заборов, стендов и столбов — и везде: продаю, продаю, продаю! И, будучи от природы юмористом, видя, что люди продают все на свете, решил дополнить тем, что никто не продает, вот и написал в шутку: продаю, дескать, себя, а адрес — вымышленный.
Так размышлял он день, другой, третий.
Несколько раз порывался пойти по указанному адресу, но урезонивал себя: хорошо ли лезть в чужую беду? — да еше и денег при себе не имея! Пусть не для покупки, а чтобы помочь материально.
И не выдержал. Ведь не любопытство праздное тянуло его туда, а распалившаяся жажда души — понять, что же там такое?
И он пошел по указанному адресу, нашел дом и квартиру.
На обшарпанной двери было косо и крупно написано тем же почерком и тем же фломастером: «ПРОДАНО!»
март 1999 г.
Род городов
росчерк очерка
Неразрывность имени города с родом его — удивительна. Трудно представить, что Москва могла быть не женского рода. Именно женского — лукавого, изменчивого, соблазнительного, жестокого, на славу и деньги падкого, слезам не верящего, но иногда и сердобольного до слез. А Петербург — только мужского. Исторически: чиновник, воин, мореплаватель, плотник, академик, герой...
Или, например, Самара. Ка-а-анешно же — баба. И ха-а-арошая баба! Она бабою была, даже будучи Куйбышевым. Екатеринбург же, бывший Свердловск, характеру исключительно мужского, с тенденцией схватиться то за кайло, то за хайло, то за горлышко, то за горло.
Вологда — барышня-крестьянка, Ярославль — мужичок-самородок.
Взять даже и иностранные, сопредельные и запредельные.
Киев (теперь тоже иностранный) — несомненный «чоловик», незалежный и самостийный. Пани Варшава, ах, пани Варшава! Злата Прага. Джентльмен Лондон. Купец Антверпен.
Впрочем, это не образы ихних городов, а наше о них представление, да еще на русском языке. Я многое понял в Берлине, когда узнал, что по-немецки он — среднего рода. А само, кстати, слово «город» — женского. Но зато еще больше загадочности прибавилось к Вене, ибо, выяснилось, и она — среднего рода. Ну, представьте, как наше какое-нибудь Выхино или Бологое. Впрочем, у немцев и смерть мужского рода, а жизнь — среднего. Все не по-нашему. Много простора для пустопорожних размышлений. Опустим.
Речь все-таки о звучании родных городов на родном языке. Тут, повторяю, слиянность полная.
Одесса-мама, Ростов-отец.
Но вот — Саратов. По имени — определенно мужчина... Но иногда всмотришься: ох, баба, женщина, гражданка, теща, супруга, любовница! Как же так?
А вот так. То ли он бисексуал у нас, то ли, упаси Бог, трансвестит какой-нибудь.
Или дело в том, что тюркское его название — Сары-Тау, Желтая Гора?
Тогда яснее.
Тогда понятно, почему разборки мои с ним бывают сугубо мужскими, тяжелыми, вплоть до мордобоя — а потом переходят в ласкание неприлично нежное: и он мне в ушко нашептывает, и я ему спинку глажу, глядим друг другу в глаза влюбленно. Только женщину можно так любить — и только женщину так ненавидят. Только от женщины так хочется убежать, и только женщина так умеет удержать тебя.
Поэтому бесконечен и неисчерпаем он во мне, поэтому бесконечен спор двух моих желаний: навсегда уехать — и навсегда остаться.
И, кстати, со школьных времен запомнил народное саратовское речение, что, дескать, в России три города-матери: Москва-мать, Одесса-мама и Саратов, так его мать!
Кино, которого нет
С другом моим Володей Яценко, упокой, Господи, его душу, большим знатоком кино и большим вообще человеком, мы часто говорили и спорили о фильмах, которые видели, а еще чаще о тех, которые нам хотелось бы самим сделать, — понимая, что такой возможности у нас никогда не будет. Мы пробовали даже составлять заявки и никуда не посылали их. Хорошими они были или плохими, но для них требовался опять-таки режиссер, какого мы не знали — при несомненной талантливости живущих и действующих. Просто нам виделся какой-то другой. Которого нет.
Володи нет, а я продолжаю время от времени сочинять эти никому не нужные заявки; кино постоянно представляется и даже снится мне: фрагментами, кадрами, музыкой, шумами — и целыми фильмами.
Заманчива сама форма, неприемлемая в настоящей литературе: разрабатываешь две-три сцены, остальное — пунктиром, а в финале объясняешь режиссеру (которого небудет), что за идея заложена в тексте, какова, так сказать, мораль.
Дескать, этот фильм о том, как молодой человек, дорожащий родственными узами, ради этих самых уз идет на преступление. Мораль: чистая совесть дороже родственности. Или: в этом фильме доказывается, что и богатый человек может быть душевным и полюбить бескорыстно бедную женщину... Мораль: и в мирной богатой жизни есть место подвигу.
Это я не о своих фильмах, это — к примеру.
И я рассказываю мысленно Володе (кто ж еще оценит, кто поймет?), рассказываю взахлеб:
— Представь, говорю. Психологическая драма. Название? Ну, например, ЛЮБОВЬ ПРО ЛЮБОВЬ. Там у героя будут такие слова, они название оправдают.
— Главное, чтобы слово «любовь» было, — замечает Володя.
— Вот именно. Итак, представь: герой лет сорока с лишним, зовут, допустим, Станислав Мечькин. С мягким знаком.
— Почему?
— Ну, так надо. Потом скажу.
— Это слова, это буквы, это проза. В кино это не читается. Забудь, однако, что ты писака.
— Ладно. Но все равно, Мечькин, с мягким знаком. Так надо — пусть не для кино, а для меня самого. Мне так интересней.
— Ну, хорошо. И что этот Мечькин? Ты сначала, ты подробно.
— Ладно. Итак...
Станислав Мечькин, человек лет сорока с лишним, высокий, тяжелый, пришел к бывшему соседу своему, газетчику Прохорову. Они соседствовали всего полгода, а потом Прохоров женился, переехал в центр, развелся, оставшись в центре, а Мечькин живет на окраине (тоже разведясь с женою). Живет тихо, спокойно. И вот — зачем-то пришел. И сказал:
—Как ты это показывать будешь? — перебивает Володя.
—Что?
—Ну, вот это: что они соседями были, что женились-разводились, переезжали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65