На ее счастье вошел доктор Кожевников. Ленин отпустил ее руку и сделал кистью в воздухе какой-то слабый жест: то ли благословения, то ли прощания, то ли знак бессилия и беспомощности.
Она заперлась в туалете и там торопливо выплакалась.
Разве этого человека она видела в семнадцатом на Рождественской, когда прибежала с улицы и возбужденно рассказывала об агенте Вильгельма,не зная, что тот невысокий, который смеялся громче и искренней всех и есть "немецкий агент" Ленин?
Или на того, кто забегал на кухню, и она угощала его драниками и пирогами из муки грубого помола? Он называл это "прикармливать". Теперь он уходит навсегда, с каким мужеством, с каким достоинством! А она в это время покупает корсеты и шляпки - стыд. Надо сказать Иосифу, что бесчеловечно лишать его последней и единственной радости - работы и общения с людьми. Даже Фотиева поджатыми губами и взглядом куда-то ей в переносицу выражает неодобрение столь жестких мер.
Весь февраль он работал методично, то с Лидией Александровной, то с Марией Акимовной, а один раз уже в конце месяца диктовал Марии Ильиничне больше часа.
Она пришла домой торжествующая и прямо, почти с порога:
- Ты говоришь спёкся , а он диктовал сегодня вечером долго, очень долго, - часа полтора.
- Кому?
Вопрос - как выстрел, и глаза - как два дула.
- Марии Ильиничне.
- Перепечатывать дали тебе?
- Нет. И вообще это что-то личное, наверное. Она прошла с тетрадью. Знаешь, такие немецкие большие тетради с черными обложками, он их любит.
- Еще бы! Запомни - личного у него нет. Его личное - то сейчас борьба со... это борьба за дело рабочего класса. И она эту тетрадь унесла к себе?
- Какая разница. Кажется, нет. Определенно нет. Потому что после диктовки, к нему пошел врач, а она подошла ко мне, сказала, что я могу пойти домой, очень холодно и что-то еще... ты знаешь, мне последнее время трудно в секретариате, все как-то косо на меня смотрят, иногда замолкают, когда я вхожу, а Марья Ильинична разговаривает как с прислугой. Была неприятно удивлена, что я еще сижу, будто я по своей воле.
- Что она еще тебе сказала?
- Не помню.
- У тебя что мозгов только на тряпки хватает?
- Зачем ты так! Ведь это мамаша и Маруся меня уговорили, и пальто действительно...
- На хер твое пальто! Заткни его себе в пизду! Вспоминай, о чем мымра спросила.
- Это было так барственно, так недоброжелательно, я смешалась...
- Тогда я скажу. Она спросила, не передавал ли я чего-нибудь на словах.
- Да! Именно это.
- Даа.., - проблеял ей в лицо. - я так и думал, что о яде беспокоится. Она готова его с того света притащить, чтоб только своих привилегий не лишиться.
- Он опять просил яд?
- Просил, просил.
- Бедный!
- Не такой бедный, если в тетрадочку диктует по вечерам, тайком.
- Может, это завещание?
- Вот именно. Только не то, что ты думаешь.
Последнюю неделю перед резким ухудшением его состояние было сносным, сначала работал с Надеждой Константиновной, а у Марии Ильиничны было лицо "оскорбленной невинности" и между ними тоже что-то напряглось, что-то нарывало, Надежда подумала: "Везде одно и то же: сестра и жена недолюбливают друг друга, как у нас Сашико и Маруся".
Бешено жали с материалами комиссии Политбюро по грузинскому вопросу. Она печатала, не разгибаясь, а вокруг в полной тишине было что-то зловещее. У Володичевой глаза стали огромными и, словно бы, невидящими как у Филина, Лидия Александровна стала почему-то распоряжаться хриплым шепотом. По телефону читали письмо Троцкому, она вздрогнула, услышав имя мужа, кажется, вместе с именем Дзержинского "...и я не могу положиться на их беспристрастие".
Ломило в затылке, немели пальцы, нечаянно увидела как Мария Ильинична, не ответив на какой-то вопрос, показала глазами на нее. Ей все время хотелось плакать, бросить все и уйти. Таблетки нового доктора не помогали, лишь появилась слабость в ногах, и она перестала их принимать.
Потом наступил день, когда Володичева поедала неподвижным взором Надежду Константиновну, а та делала вид, что не видит взгляда филина. Из кабинета доносились гневные крики. Однажды расслышала: "Пришло?"
Без конца звонили Каменеву, который почему-то был очень нужен, но найти его не могли. К вечеру Ильичу стало худо, забегали врачи, Маруся рыдала в библиотеке. Шушаник отпаивала ее валерианкой. На вопрос "что случилось?" Маруся ответила сквозь рыдания: "Ах, Надя, если б ты знала!" Шушаник втягивала голову в плечи и опускала углы рта "мол, я тоже не понимаю".
Иосиф пришел поздно, она не слышала, как он пошел работать к себе в кабинет, утром, когда она убегала на службу, еще спал.
Теперь лицо у Володичевой было напряженным ым, глаза уменьшились, и она с непонятной решимостью поглядывала на дверь, из которой должна была появиться Надежда Константиновна.
Появилась в своей мышиного цвета толстовке, с еще более чем обычно небрежно убранными волосами. Глянула отстраненно. Лицо серое, щеки обвисли.
Володичева подошла к ней, что-то прошептала на ухо (такого еще не бывало), и они ушли в кабинет Надежды Константиновны.
Очень скоро Володичева вышла и тут же куда-то засобиралась, скользнула взглядом по ней, хотела что-то спросить, но передумала.
Она снова склонилась над машинкой. Ближе к вечеру вернулась Володичева и сразу - к Надежде Константиновне. Вышла понурая, спросила не надо ли помочь. Надежда, не поднимая головы, ответила: "Спасибо Маруся, я успеваю" и на этих словах из кабинета выбежала сиделка, нелепо заметалась перед дверью, словно перед ней разверзлась пропасть, и бросилась назад. Пробежала Мария Ильинична, потом доктор Валентинов.
- Умер?! - одними губами прошептала Володичева в ответ на ее испуганный взгляд.
Ясно было, одно: надо уходить из приемной. Так уже было в мае, когда его переносили в квартиру.
Домой не хотелось, опыт подсказывал: вчера ночевал в кабинете, сегодня жди или молчания, или злобной ругани.
Сырой мартовский ветер принес странный сладковато-тошнотный запах, тот, что помнила с Гражданской войны. Где-то что-то гнило. В новом пальто было тепло, и она решила прогуляться немного ну хоть до Дома Союзов, может быть зайти к Екатерине Павловне.
То ли от запаха, то ли от головной боли подступала тошнота. Фетровые боты намокли и стали тяжелыми. Прошла Александровским садом, день мерк, в саду было безлюдно, лишь вороны, сидя на голых деревьях громко орали над головой. За Тверской заставой, вдали светилась красная полоска заката. И вдруг она услышала траурную музыку, крики, увидела черно-серую ленту людей, вползающую в двери Дома союзов. Музыка звучала все громче и громче: "Грезы" Шумана, тара-тарарарара-тара, взмывала вверх почти визгливо и падала. Она оглянулась, сзади пустота, тишина, серые сугробы. Музыка звучала в голове, разрывая ее болью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79