Я видел…
Я все видел…
Дрожь сотрясала хрупкое тело старика. Слезы застилали глаза, лицо начало искажаться гримасой ужаса — такой страшной, такой чудовищной, что Ксар непроизвольно отступил перед ней.
Тонкие губы старика раскрылись, как будто он хотел закричать, но крика не последовало. Глаза раскрывались все шире и шире, оживляя в памяти ужасы, которые только он смог увидеть, только он смог запомнить.
— Пожары, уничтожающие города, поля, леса. Кроваво-красные реки. Океаны кипят так, что пар скрывает солнце. Горы обуглившихся тел. А те, кто еще живы, бегут и бегут, хотя им некуда скрыться.
— Кто ты? — со страхом спросил Ксар. — Кто тебя послал?
Дыхание старика с хрипом вырывалось из горла, на губах выступила пена.
— Когда все было кончено, Самах поймал меня и отправил в Лабиринт. Я бежал. На Нексусе книги, что ты читал, — мои. Их написал я. Это мои произведения, — старик произнес это не без гордости. — Это было еще до болезни. Сам я болезни не помню, но мой дракон рассказывал мне о ней. Как раз тогда он меня нашел и стал обо мне заботиться…
— Кто ты? — повторил Ксар.
Он вгляделся в глаза старика… и увидел в них безумие.
Оно упало на него как последний занавес, усыпляя воспоминания, гася пожары, покрывая облаками раскаленное докрасна небо, стирая из памяти ужас.
Безумие. Дар? Или наказание?
— Кто ты? — в третий раз спросил Ксар.
— То есть как меня зовут? — старик улыбнулся бессмысленной счастливой улыбкой. — Бонд. Джеймс Бонд.
Глава 31. ЦИТАДЕЛЬ. Приан
Алеата метнулась в ворота, ведущие в лабиринт. Ее юбка зацепилась за куст ежевики. В сердцах она рванула ее, выдрала клок, испытав при этом мрачное удовлетворение от звука рвущейся ткани. Ну и пусть ее одежда превратится в лохмотья! Какая разница! Она никогда больше никуда не пойдет, никогда не встретит никого интересного…
Рассерженная и несчастная, она села, подобрав ноги, на мраморную скамью и предалась жалости к самой себе. Сквозь живую изгородь до нее доносились возбужденные возгласы — там, у входа в лабиринт, продолжали ссориться остальные. Роланд спросил, не сходить ли им за Алеатой? Пайтан сказал, что нет, оставьте ее в покое, далеко она не уйдет, да и что с ней может случиться?
— Ничего, — мрачно согласилась с ним Алеата. — Ничего не может случиться. Никогда.
Постепенно их голоса стихли, шаги удалились. Она осталась одна.
— Все равно что в тюрьме, — сказала Алеата, оглядываясь вокруг на зеленые стены живой изгороди с их неестественно острыми углами, прямыми и резкими. — Только в тюрьме все-таки лучше. Из каждой тюрьмы есть хоть какой-то шанс убежать, а здесь — никакого. Некуда бежать, кроме того же самого места. Не с кем видеться, кроме как все с теми же узниками. И так каждый день… годами. Надоедая друг другу, пока все не превратятся в буйнопомешанных.
Она уткнулась лицом в скамейку и горько заплакала. Какая разница, если глаза ее покраснеют, а из носа начнет капать? Какая разница, кто ее такой увидит? Никто ее не любит, никто не заботится о ней. Они все ее ненавидят. А она ненавидит их. И ненавидит этого гадкого Повелителя Ксара. В нем есть что-то пугающее…
— Перестань, не надо, — послышался хриплый голос, — а то голова заболит.
Алеата быстро села, заморгала, чтобы скрыть слезы, и принялась на ощупь искать свой платочек, который от длительного употребления стал всего лишь измятым обрывком кружев. Не найдя его, она утерла глаза краем шали.
— А, это ты, — сказала она.
Перед ней стоял Другар, глядя на нее из-под насупленных бровей. Но голос его был добрым и, можно сказать, застенчиво-нежным. Алеата уловила в нем восхищение и, хотя оно исходило всего лишь от гнома, успокоилась.
— Извини, у меня просто так вырвалось, — поспешно заверила она его, понимая, что ее предыдущие слова были не очень-то любезны. — На самом деле я рада, что это ты. А не кто-нибудь из них. Ты единственный, кто способен мыслить. Все остальные — круглые дураки! Садись.
Она подвинулась, освобождая для гнома место на скамье.
Другар колебался. Он редко сидел в присутствии людей или эльфов, которые были много выше его ростом. Когда он садился на стул, сделанный по их меркам, оказывалось, что его ноги слишком коротки и не достают до земли. Приходилось болтать ногами, что, по его мнению, было недостойно и выглядело по-детски. Он видел по глазам собеседников — во всяком случае, ему так казалось, — что в результате они начинают относиться к нему менее почтительно. Но он никогда не замечал ничего подобного за Алеатой. Она улыбалась ему — конечно, когда была в хорошем настроении — и выслушивала с уважительным вниманием, даже, кажется, восхищалась его словами и поступками.
По правде говоря, Алеата вела себя с Другаром так, как с любым другим мужчиной — то есть кокетничала с ним. Это кокетство было невинным, почти неосознанным. Влюблять в себя мужчин был единственный известный ей способ общения с ними. А с женщинами она не умела общаться совсем. Алеата понимала, что Рега хотела бы подружиться с ней, и в глубине души думала, что было бы хорошо иметь возможность поболтать с другой женщиной, посмеяться, поделиться надеждами или опасениями. Но еще в детстве Алеата поняла, что ее старшая сестра, Калли, некрасивая и никем не любимая, страстно любя ее, в то же время ненавидит ее за красоту.
Алеата привыкла думать, что другие женщины относятся к ней так же, как Калли, и, надо признать, в большинстве случаев так оно и было. Алеата щеголяла своей красотой, бросала ее Реге в лицо с вызовом, как перчатку, втайне считая себя ниже Реги, зная, что она не так умна, не так обаятельна, не умеет так располагать к себе, как Рега. Алеата использовала свою красоту, как рапиру, чтобы заставить Регу держаться от нее на расстоянии.
Что же касается мужчин, Алеата считала, что как только они узнают, какая она плохая в душе, то тут же оставят ее. И взяла за правило уходить от них первой; правда, здесь ей некуда было идти. По этой же причине она была уверена, что Роланд рано или поздно во всем разберется и не то что разлюбит, а даже возненавидит ее. Если уже не возненавидел. Хотя, конечно, ей безразлично, что он о ней думает…
Ее глаза вновь наполнились слезами. Она одинока, так бесконечно одинока…
Другар кашлянул. Он присел на краешек скамьи, так чтобы носки его сапог чуть касались земли. Его сердце разрывалось при виде ее страданий, он понимал ее печаль и ее страх. Странным образом эти двое оказались в сходной ситуации. Особенности их внешности отдаляли их от других. На взгляд этих других он был уродливым коротышкой. На их же взгляд она была красавицей. Он протянул руку и неловко похлопал ее по плечу. К его изумлению, она прильнула к нему, положила голову на его широкую грудь и зарыдала в его густую черную бороду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Я все видел…
Дрожь сотрясала хрупкое тело старика. Слезы застилали глаза, лицо начало искажаться гримасой ужаса — такой страшной, такой чудовищной, что Ксар непроизвольно отступил перед ней.
Тонкие губы старика раскрылись, как будто он хотел закричать, но крика не последовало. Глаза раскрывались все шире и шире, оживляя в памяти ужасы, которые только он смог увидеть, только он смог запомнить.
— Пожары, уничтожающие города, поля, леса. Кроваво-красные реки. Океаны кипят так, что пар скрывает солнце. Горы обуглившихся тел. А те, кто еще живы, бегут и бегут, хотя им некуда скрыться.
— Кто ты? — со страхом спросил Ксар. — Кто тебя послал?
Дыхание старика с хрипом вырывалось из горла, на губах выступила пена.
— Когда все было кончено, Самах поймал меня и отправил в Лабиринт. Я бежал. На Нексусе книги, что ты читал, — мои. Их написал я. Это мои произведения, — старик произнес это не без гордости. — Это было еще до болезни. Сам я болезни не помню, но мой дракон рассказывал мне о ней. Как раз тогда он меня нашел и стал обо мне заботиться…
— Кто ты? — повторил Ксар.
Он вгляделся в глаза старика… и увидел в них безумие.
Оно упало на него как последний занавес, усыпляя воспоминания, гася пожары, покрывая облаками раскаленное докрасна небо, стирая из памяти ужас.
Безумие. Дар? Или наказание?
— Кто ты? — в третий раз спросил Ксар.
— То есть как меня зовут? — старик улыбнулся бессмысленной счастливой улыбкой. — Бонд. Джеймс Бонд.
Глава 31. ЦИТАДЕЛЬ. Приан
Алеата метнулась в ворота, ведущие в лабиринт. Ее юбка зацепилась за куст ежевики. В сердцах она рванула ее, выдрала клок, испытав при этом мрачное удовлетворение от звука рвущейся ткани. Ну и пусть ее одежда превратится в лохмотья! Какая разница! Она никогда больше никуда не пойдет, никогда не встретит никого интересного…
Рассерженная и несчастная, она села, подобрав ноги, на мраморную скамью и предалась жалости к самой себе. Сквозь живую изгородь до нее доносились возбужденные возгласы — там, у входа в лабиринт, продолжали ссориться остальные. Роланд спросил, не сходить ли им за Алеатой? Пайтан сказал, что нет, оставьте ее в покое, далеко она не уйдет, да и что с ней может случиться?
— Ничего, — мрачно согласилась с ним Алеата. — Ничего не может случиться. Никогда.
Постепенно их голоса стихли, шаги удалились. Она осталась одна.
— Все равно что в тюрьме, — сказала Алеата, оглядываясь вокруг на зеленые стены живой изгороди с их неестественно острыми углами, прямыми и резкими. — Только в тюрьме все-таки лучше. Из каждой тюрьмы есть хоть какой-то шанс убежать, а здесь — никакого. Некуда бежать, кроме того же самого места. Не с кем видеться, кроме как все с теми же узниками. И так каждый день… годами. Надоедая друг другу, пока все не превратятся в буйнопомешанных.
Она уткнулась лицом в скамейку и горько заплакала. Какая разница, если глаза ее покраснеют, а из носа начнет капать? Какая разница, кто ее такой увидит? Никто ее не любит, никто не заботится о ней. Они все ее ненавидят. А она ненавидит их. И ненавидит этого гадкого Повелителя Ксара. В нем есть что-то пугающее…
— Перестань, не надо, — послышался хриплый голос, — а то голова заболит.
Алеата быстро села, заморгала, чтобы скрыть слезы, и принялась на ощупь искать свой платочек, который от длительного употребления стал всего лишь измятым обрывком кружев. Не найдя его, она утерла глаза краем шали.
— А, это ты, — сказала она.
Перед ней стоял Другар, глядя на нее из-под насупленных бровей. Но голос его был добрым и, можно сказать, застенчиво-нежным. Алеата уловила в нем восхищение и, хотя оно исходило всего лишь от гнома, успокоилась.
— Извини, у меня просто так вырвалось, — поспешно заверила она его, понимая, что ее предыдущие слова были не очень-то любезны. — На самом деле я рада, что это ты. А не кто-нибудь из них. Ты единственный, кто способен мыслить. Все остальные — круглые дураки! Садись.
Она подвинулась, освобождая для гнома место на скамье.
Другар колебался. Он редко сидел в присутствии людей или эльфов, которые были много выше его ростом. Когда он садился на стул, сделанный по их меркам, оказывалось, что его ноги слишком коротки и не достают до земли. Приходилось болтать ногами, что, по его мнению, было недостойно и выглядело по-детски. Он видел по глазам собеседников — во всяком случае, ему так казалось, — что в результате они начинают относиться к нему менее почтительно. Но он никогда не замечал ничего подобного за Алеатой. Она улыбалась ему — конечно, когда была в хорошем настроении — и выслушивала с уважительным вниманием, даже, кажется, восхищалась его словами и поступками.
По правде говоря, Алеата вела себя с Другаром так, как с любым другим мужчиной — то есть кокетничала с ним. Это кокетство было невинным, почти неосознанным. Влюблять в себя мужчин был единственный известный ей способ общения с ними. А с женщинами она не умела общаться совсем. Алеата понимала, что Рега хотела бы подружиться с ней, и в глубине души думала, что было бы хорошо иметь возможность поболтать с другой женщиной, посмеяться, поделиться надеждами или опасениями. Но еще в детстве Алеата поняла, что ее старшая сестра, Калли, некрасивая и никем не любимая, страстно любя ее, в то же время ненавидит ее за красоту.
Алеата привыкла думать, что другие женщины относятся к ней так же, как Калли, и, надо признать, в большинстве случаев так оно и было. Алеата щеголяла своей красотой, бросала ее Реге в лицо с вызовом, как перчатку, втайне считая себя ниже Реги, зная, что она не так умна, не так обаятельна, не умеет так располагать к себе, как Рега. Алеата использовала свою красоту, как рапиру, чтобы заставить Регу держаться от нее на расстоянии.
Что же касается мужчин, Алеата считала, что как только они узнают, какая она плохая в душе, то тут же оставят ее. И взяла за правило уходить от них первой; правда, здесь ей некуда было идти. По этой же причине она была уверена, что Роланд рано или поздно во всем разберется и не то что разлюбит, а даже возненавидит ее. Если уже не возненавидел. Хотя, конечно, ей безразлично, что он о ней думает…
Ее глаза вновь наполнились слезами. Она одинока, так бесконечно одинока…
Другар кашлянул. Он присел на краешек скамьи, так чтобы носки его сапог чуть касались земли. Его сердце разрывалось при виде ее страданий, он понимал ее печаль и ее страх. Странным образом эти двое оказались в сходной ситуации. Особенности их внешности отдаляли их от других. На взгляд этих других он был уродливым коротышкой. На их же взгляд она была красавицей. Он протянул руку и неловко похлопал ее по плечу. К его изумлению, она прильнула к нему, положила голову на его широкую грудь и зарыдала в его густую черную бороду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125