Люди осунулись, устали, но никто не падал. Позади всех брел Свиной Стефан: он был хёвдингом над жестокими воинами конунга Сверрира. Однажды вечером, остановившись на ночлег, мы уже укладывались спать и развели костер, чтобы не замерзнуть. Тогда старик подошел к Свиному Стефану и без всякого спросу вытащил меч у него из ножен. И возвратил меч ему. В том пути меч больше не послужил Свиному Стефану оружием убийства.
Тяжел был переход через горы. С нами была Халльгейр Знахарка. Она вышла замуж за Хагбарда Монетчика, но баглеры спалили их дом в Нидаросе, и сам Хагбард сгорел живьем. А она доплыла на шхуне с севера до Бьёргюна, и ее нежные руки и снадобья служили теперь нам большим утешением и опорой. Она шла вместе с нами через горы: старая женщина в мужской одежде, выносливее многих молодых парней. Вечерами они выстраивались к ней в длинную цепочку: люди с ожогами, рублеными ранами, страдающие недугами. Она доставала из тяжелой сумы, которую носил за ней мальчик, мази, отвары и снадобья, мазала нас, читала над нами – и мы жили.
Когда туман сгущался, конунг перекликался с нами. Хёвдинги каждого отряда отвечали друг другу по цепочке. Сперва слышался голос конунга – сильный, красивый, проникающий всюду, до последнего воина. Потом начинали перекликаться остальные: голоса их были грубые, хриплые, усталые, тонкие, слабые. И между нами росло согласие, подобного которому я не припомню.
Начинался дождь. Последним в цепочке шел Свиной Стефан.
Мы все шли и шли, шаг за шагом, и горы казались нам вечными, йомфру Кристин, как мечты юноши о любви! Холм за холмом, час за часом, день за днем. И крутые вершины, которые угадывались в тумане. Так было в горах.
Оклик конунга. Ему отвечают другие. Мы идем и идем вперед.
Мы спускаемся в долину и приходим в Упплёнд.
Здесь он покидает нас, старик с запада. Кто он был и куда исчез, я не знаю; никто не знает. Но я продолжаю верить теперь, как и тогда. И все верили, как я.
В один прекрасный день мы вновь оказались в Нидаросе.
***
В ту зиму в Нидарос пришло известие о том, что папа в Ромаборге велел зачитать свой интердикт о короле Сверрире с алтаря главного собора. И архиепископ Эйрик, слепой душею, сделал то же самое в Лундском соборе. Интердикт означал, как ты знаешь, йомфру, что не только воины конунга Сверрира, но и каждый, кто не выйдет на конунга с оружием в руках, – попадут в ад.
Тогда конунг приказал людям из Нидароса и окрестных селений собраться в церкви Христа. Было солнечно в то воскресенье, и стоял сильный мороз. Дыхание людей поднималось белыми клубами к церковным сводам, но вскоре люди согрелись и перестали притаптывать ногами. Вошел конунг.
Вошел он молча, просто одетым. Волосы были подстрижены и расчесаны, одежда на нем была серого цвета. Никакого меча у пояса, никаких охранников. Те немногие священники, которые еще оставались в Нидаросе, были приглашены в церковь. Но конунг прошел мимо священников. Он не смотрел на них.
Он взошел к алтарю, где стояла рака с мощами святого конунга Олава. Пал на колени и помолился. Затем поднялся и оглядел собравшихся.
Так он стоял некоторое время – крепкий, приземистый человек. Плечи его еще не согнулись. И голова все так же гордо сидела на плечах. Волосы поседели, а глаза по-прежнему ясные, и если в них и таилась скорбь, то сегодня она была незаметна. Потом конунг медленно снял с себя одежду. Он тихо произнес:
– Нагим вышел я из утробы матери. Нагим хочу возвратиться в землю. Но знайте, – продолжал он, возвысив голос, – что рожден я был сыном конунга и умру конунгом. Это мое последнее слово. И в нем – моя истина. Здесь, перед алтарем, перед мощами святого Олава и пред лицом Всемогущего Господа я взываю: Убейте меня! Убейте на месте, если я солгал в храме Божьем! Покарайте меня на глазах у людей, лишите жизни! Или даруйте жизнь, если я говорю правду!
Папа в Ромаборге зачитывает теперь свой интердикт и проклинает меня и моих людей. Оставьте меня, если хотите! Повернитесь ко мне спиной! Мои воины получили приказ отпустить вас с миром. Но останьтесь, если верите моему слову! Я вновь взываю к тебе, Олав, конунг Норвегии: убей меня! Взываю к Деве Марии: ты, Богородица, все видишь и сострадаешь страждущим! Видишь ли ты мои страдания? Видишь, как я истекаю кровью вместе с ранеными и голодаю вместе с голодными? Но, как конунг, я должен идти дорогой конунга. Принеси мою мольбу, Богородица, Господу Всемогущему и скажи: «Он лжет! Убей его!» Или оставь мне жизнь, если я говорю правду.
О Боже, Тебе ведомо все. Ты знаешь, что наш святой отец в Ромаборге был введен в заблуждение злыми людьми. Они замышляют против нас недоброе. Просвети его, пусть мы будем жить по слову Твоему, а не папы. Убей меня, если язык мой говорит неправду! Или даруй мне жизнь.
Он сделал легкий жест рукой, и все вышли.
Последним вышел из церкви конунг. Он велел своим воинам окружить Нидарос и проверить свое оружие.
Ранней весной пришли баглеры.
Битва продолжалась шесть часов. Мы одолели их.
***
Мы задержались в Нидаросе на несколько дней, прежде чем следовать на юг, вдоль берега, нагоняя обратившихся в бегство баглеров. Вечером накануне отплытия конунг попросил меня пойти с ним в церковь Христа. Совершив короткую молитву, мы вышли наружу, и он сказал:
– Я вижу Нидарос в последний раз.
В этот миг к нам подошла женщина и попросила конунга принять от нее в дар вещицу. Это была красивая резная ложечка для воска. С другого конца она представляла собой зубочистку.
– Мой отец вырезал ее и желал преподнести в подарок конунгу, – сказала она. – Но он был человек скромный и не осмелился сделать это. Потом он умер. Примешь ли ты этот дар, государь?
Конунг ласково поблагодарил женщину и попросил поминать его в молитвах.
Женщина протянула мне луковицу.
На этом мы расстались.
***
Когда я вышел сегодня ночью на двор, йомфру Кристин, чтобы полюбоваться звездами в небе Господа Всемогущего, то в ветре над Рафнабергом я ощутил дыхание весны. И тогда я вспомнил, что скоро надо нам будет покинуть это место и отправиться в Бьёргюн – по суше, или, если удача будет нам сопутствовать, по морю на корабле. Ибо я понимал, что когда сойдет снег и дороги будут доступны, – баглеры снова будут преследовать нас.
Но есть еще в запасе ночи, и мы сможем мирно сидеть у огня в Рафнаберге. и жив еще наш добрый Гаут: он спит, положив обрубки рук поверх овчины, и лицо его повернуто к очагу. Взгляни на него! Не рассказать ли тебе сегодня, йомфру Кристин, сагу о влюбленных? После той крови, которую я тебе описал, пролитой в сражениях твоего отца, нас может успокоить и развлечь история о женской прелести и мужском желании.
Так слушай же! Она была уже немолода. Но в моей памяти она навсегда останется юной. Я знавал ее когда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Тяжел был переход через горы. С нами была Халльгейр Знахарка. Она вышла замуж за Хагбарда Монетчика, но баглеры спалили их дом в Нидаросе, и сам Хагбард сгорел живьем. А она доплыла на шхуне с севера до Бьёргюна, и ее нежные руки и снадобья служили теперь нам большим утешением и опорой. Она шла вместе с нами через горы: старая женщина в мужской одежде, выносливее многих молодых парней. Вечерами они выстраивались к ней в длинную цепочку: люди с ожогами, рублеными ранами, страдающие недугами. Она доставала из тяжелой сумы, которую носил за ней мальчик, мази, отвары и снадобья, мазала нас, читала над нами – и мы жили.
Когда туман сгущался, конунг перекликался с нами. Хёвдинги каждого отряда отвечали друг другу по цепочке. Сперва слышался голос конунга – сильный, красивый, проникающий всюду, до последнего воина. Потом начинали перекликаться остальные: голоса их были грубые, хриплые, усталые, тонкие, слабые. И между нами росло согласие, подобного которому я не припомню.
Начинался дождь. Последним в цепочке шел Свиной Стефан.
Мы все шли и шли, шаг за шагом, и горы казались нам вечными, йомфру Кристин, как мечты юноши о любви! Холм за холмом, час за часом, день за днем. И крутые вершины, которые угадывались в тумане. Так было в горах.
Оклик конунга. Ему отвечают другие. Мы идем и идем вперед.
Мы спускаемся в долину и приходим в Упплёнд.
Здесь он покидает нас, старик с запада. Кто он был и куда исчез, я не знаю; никто не знает. Но я продолжаю верить теперь, как и тогда. И все верили, как я.
В один прекрасный день мы вновь оказались в Нидаросе.
***
В ту зиму в Нидарос пришло известие о том, что папа в Ромаборге велел зачитать свой интердикт о короле Сверрире с алтаря главного собора. И архиепископ Эйрик, слепой душею, сделал то же самое в Лундском соборе. Интердикт означал, как ты знаешь, йомфру, что не только воины конунга Сверрира, но и каждый, кто не выйдет на конунга с оружием в руках, – попадут в ад.
Тогда конунг приказал людям из Нидароса и окрестных селений собраться в церкви Христа. Было солнечно в то воскресенье, и стоял сильный мороз. Дыхание людей поднималось белыми клубами к церковным сводам, но вскоре люди согрелись и перестали притаптывать ногами. Вошел конунг.
Вошел он молча, просто одетым. Волосы были подстрижены и расчесаны, одежда на нем была серого цвета. Никакого меча у пояса, никаких охранников. Те немногие священники, которые еще оставались в Нидаросе, были приглашены в церковь. Но конунг прошел мимо священников. Он не смотрел на них.
Он взошел к алтарю, где стояла рака с мощами святого конунга Олава. Пал на колени и помолился. Затем поднялся и оглядел собравшихся.
Так он стоял некоторое время – крепкий, приземистый человек. Плечи его еще не согнулись. И голова все так же гордо сидела на плечах. Волосы поседели, а глаза по-прежнему ясные, и если в них и таилась скорбь, то сегодня она была незаметна. Потом конунг медленно снял с себя одежду. Он тихо произнес:
– Нагим вышел я из утробы матери. Нагим хочу возвратиться в землю. Но знайте, – продолжал он, возвысив голос, – что рожден я был сыном конунга и умру конунгом. Это мое последнее слово. И в нем – моя истина. Здесь, перед алтарем, перед мощами святого Олава и пред лицом Всемогущего Господа я взываю: Убейте меня! Убейте на месте, если я солгал в храме Божьем! Покарайте меня на глазах у людей, лишите жизни! Или даруйте жизнь, если я говорю правду!
Папа в Ромаборге зачитывает теперь свой интердикт и проклинает меня и моих людей. Оставьте меня, если хотите! Повернитесь ко мне спиной! Мои воины получили приказ отпустить вас с миром. Но останьтесь, если верите моему слову! Я вновь взываю к тебе, Олав, конунг Норвегии: убей меня! Взываю к Деве Марии: ты, Богородица, все видишь и сострадаешь страждущим! Видишь ли ты мои страдания? Видишь, как я истекаю кровью вместе с ранеными и голодаю вместе с голодными? Но, как конунг, я должен идти дорогой конунга. Принеси мою мольбу, Богородица, Господу Всемогущему и скажи: «Он лжет! Убей его!» Или оставь мне жизнь, если я говорю правду.
О Боже, Тебе ведомо все. Ты знаешь, что наш святой отец в Ромаборге был введен в заблуждение злыми людьми. Они замышляют против нас недоброе. Просвети его, пусть мы будем жить по слову Твоему, а не папы. Убей меня, если язык мой говорит неправду! Или даруй мне жизнь.
Он сделал легкий жест рукой, и все вышли.
Последним вышел из церкви конунг. Он велел своим воинам окружить Нидарос и проверить свое оружие.
Ранней весной пришли баглеры.
Битва продолжалась шесть часов. Мы одолели их.
***
Мы задержались в Нидаросе на несколько дней, прежде чем следовать на юг, вдоль берега, нагоняя обратившихся в бегство баглеров. Вечером накануне отплытия конунг попросил меня пойти с ним в церковь Христа. Совершив короткую молитву, мы вышли наружу, и он сказал:
– Я вижу Нидарос в последний раз.
В этот миг к нам подошла женщина и попросила конунга принять от нее в дар вещицу. Это была красивая резная ложечка для воска. С другого конца она представляла собой зубочистку.
– Мой отец вырезал ее и желал преподнести в подарок конунгу, – сказала она. – Но он был человек скромный и не осмелился сделать это. Потом он умер. Примешь ли ты этот дар, государь?
Конунг ласково поблагодарил женщину и попросил поминать его в молитвах.
Женщина протянула мне луковицу.
На этом мы расстались.
***
Когда я вышел сегодня ночью на двор, йомфру Кристин, чтобы полюбоваться звездами в небе Господа Всемогущего, то в ветре над Рафнабергом я ощутил дыхание весны. И тогда я вспомнил, что скоро надо нам будет покинуть это место и отправиться в Бьёргюн – по суше, или, если удача будет нам сопутствовать, по морю на корабле. Ибо я понимал, что когда сойдет снег и дороги будут доступны, – баглеры снова будут преследовать нас.
Но есть еще в запасе ночи, и мы сможем мирно сидеть у огня в Рафнаберге. и жив еще наш добрый Гаут: он спит, положив обрубки рук поверх овчины, и лицо его повернуто к очагу. Взгляни на него! Не рассказать ли тебе сегодня, йомфру Кристин, сагу о влюбленных? После той крови, которую я тебе описал, пролитой в сражениях твоего отца, нас может успокоить и развлечь история о женской прелести и мужском желании.
Так слушай же! Она была уже немолода. Но в моей памяти она навсегда останется юной. Я знавал ее когда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104