– Не поджигай наш дом, – сказал он.
– Здесь хозяин – твой отец? – спросил конунг.
– Нет, это дом моего дяди, – ответил мальчик.
– Его что же, нет дома? – снова спросил конунг.
– Он укрылся в лесу и послал меня к тебе, – сказал мальчик.
– Твой дядя не отличается храбростью, – сказал конунг. – Но у детей я дома жечь не буду.
И мы повернули назад.
Конунг велел оставить его одного и сел под тенистым деревом. Но когда наступила ночь, он позвал меня, ибо не мог уснуть.
***
Этой ночью я взываю к тебе, Дагфинн из Рафнаберга, чтобы ты мучился час под розгами моего голоса. Правда твоя многолика, а я больше, чем ты думаешь, знаю о тех, кто противился конунгу Сверриру. Слушай же, йомфру Кристин, и сама посуди, достоин ли бонд Рафнаберга, кто дал нам ночлег, – умереть или жить.
Такою ночью, как эта, в самый разгар зимы, хочу я вспомнить другую зиму, когда конунг остался в Осло, чтобы удержать Вик под своей властью. Толстый лед сковал берега, и леса утопали в снегу. Нам было известно, что баглеры собирают силы и придут воевать со Сверриром. Конунг отправил своих людей по селениям – запасти пива, мяса, муки. Тяжелее поборов бонды еще не видели. Нередко случалось, что воины, израненные, возвращались назад, а то и вовсе исчезали. В ту зиму мы стали догадываться, что нищие бонды впервые взроптали на конунга Сверрира. Но разве не в них была его сила? Когда знать закипела от ненависти на человека с далеких островов, конунг всегда мог рассчитывать на бедный люд. Теперь бедняки от него отвернулись.
Так значит, он больше не тот, не отважный храбрец, за которым идет молодежь, и женщины поднимают младенцев повыше, чтобы они посмотрели на конунга? Отныне он только кровавый, и слишком уж долго сечет его меч и бондов, и горожан. Иных теперь слушают люди, а те собираются по ночам, лелея недобрые мысли. Мы знали об этом. И конунг знал. Но не случилось ли так, что его острый ум изменил ему в эту зиму? Ясно ли он сознавал, что все вокруг – против него?
И ты, Дагфинн, тоже был против. Я уже потом узнал об этом: однажды ночью ты переплыл в лодке через фьорд в Боргарсюссель, налегая на весла. Ты был перепуган. Молил Всемогущего о защите. Но тебе не удалось уйти. Разве ты не верил, что Господь Всемогущий поможет тебе в пути? Ибо ты выступаешь против проклятого конунга? Ты вез послание от богатого Халлькеля из Ангра к Симону-лагману в Боргарсюссель. В послании было вот что: встретимся в церкви Халльварда в Осло, оденься в рясу монаха, будь там за четыре недели до Рождества! Мы устроим заговор в собственном городе конунга.
Ха-ха, Дагфинн, ты побледнел! Я вижу, что побледнел. Ты и не знал, что всю эту долгую зиму я носил в себе твою тайну. Но зачем мне поднять над тобой свой топор и отсечь твою жалкую руку? Когда ты не нужен ни мне, ни моим людям? Смотри на меня. Смотри на меня! Нет, нет, не моли о пощаде. Просто сиди и смотри: теперь ты напуган. Я знаю – ты переплыл через Фольден-фьорд в зимнюю ночь. Тогда ты был храбрым. Но не сейчас, Дагфинн.
Итак, они встретились в церкви Халльварда, в Осло, – знатные люди из Вика и Упплёнда! Вспомни о них: в монашеских рясах, с посохом, согнувшись и кашляя, уставшие до смерти. Один на коленях полз через улицы Осло, чтоб приложиться к мощам святого Халльварда. Потом мы узнали об этом. Они встретились вместе, чтобы затеять недоброе против конунга страны. Назначили день и час. И снова взялись за посохи, в своих монашеских рясах и, утопая в снегу, двинулись в Вик. Но они приходили…
Они приходили к тебе, Дагфинн! И может, именно тот, кто потом рассказал мне об этом. Ха-ха, мое знание о твоих злых делах больше, чем ты думаешь. Слышишь, йомфру Кристин? Они были здесь, в Рафнаберге, эти жестокие баглеры. Они набирали в свое войско бондов. И вооружали их. Они сказали тебе, Дагфинн: «Однажды ты убил одного из людей Эрлинга Кривого. Теперь мы убьем тебя, если ты не пойдешь с нами против конунга Сверрира…»
Похоже, я угадал? Верно. Я знаю, чем эти люди воздействовали на тебя. Они говорили: «Ты убил одного из людей ярла Эрлинга! За это ты попадешь в ад. Но вспомни: конунг Сверрир проклят! Поднимись против проклятого конунга, и ты избежишь муки ада». Разве не так они говорили? Идем с нами, сказали тебе они, и убьем наместника конунга Сверрира в Тунсберге!
Разве не так?
Я догадываюсь, что пришла фру Гудвейг. Твоя бедняжка жена, разве она не упала им в ноги, обмазав себя навозом, рыдая, моля пощадить? Готовая сорвать с себя платье и обнажить жалкое тело, отдав им себя на бесчестие. Но они рассмеялись. У них были женщины помоложе. И они заставили тебя выбирать: смерть или битва на их стороне. Ты выбрал последнее.
Наместника конунга Сверрира в Тунсберге звали Бенедикт. Я знал его, но немного. Бонды восстали против него. Из всех окрестных селений: Ботны и Рэ, Андебу, Санде и Стокки. И ты был одним из них. Не ты ли сразил Бенедикта?
Разве они тебе не сказали: «Если ты не пойдешь, Дагфинн, впереди, то мы припомним тебе убийство того, кто был с ярлом Эрлингом!» Ха-ха! Разве не стыдно оказаться трусливым, когда вокруг – храбрецы? Но ты доказал свою смелость, когда нагнал Бенедикта: он спасался на крыше, а двор был охвачен огнем. И ты всадил в него меч.
Потом вернулся домой – и заплакал. Молил Всемогущего Бога, чтобы конунг Сверрир не проведал об этом убийстве. Но я-то все знаю. И знал об этом давно. Смотри на меня, смотри, Дагфинн!
И в этом – одна из причин, почему я избрал это место, почему мы сейчас в Рафнаберге, спасаясь вместе с йомфру Кристин от баглеров на кораблях. И я добрался до тебя.
Ты, Дагфинн из Рафнаберга, желал бы, конечно, сидеть у огня и стругать свою ручку лопаты. Ты хочешь покоя. Но так не пойдет. На бонда имеют виды и люди конунга, и враги. И они берут все, что им надо. Не спрашивая ни о чем.
Дагфинн, смотри на меня.
И ты, йомфру Кристин, смотри. Простишь ли ты этого бонда?
– Господин Аудун, именем своего отца-конунга я прощаю бонда из Рафнаберга.
***
Когда конунг узнал, что Бенедикт убит в Тунсберге баглерами, он разослал гонцов по всем остальным своим наместникам в Вике и Упплёнде. Гонцы возвратились в Осло, едва переводя дух. Они сообщили, что все без исключения наместники конунга, – а их было немало в селениях вокруг Фольден-фьорда, – убиты, а дома их сожжены.
Редко я видел конунга Сверрира таким, как тогда. Если бы он был один в зале, то он, я думаю, вцепился бы зубами в край стола и изрыгнул бы щепки. Не знаю, поймешь ли ты меня, йомфру. Когда человек остается наедине с собой, он может дать волю злости или отчаянию: вцепиться зубами в стол, схватить серебряный кубок и бросить его оземь, или выплеснуть брагу в огонь, а кубок согнуть узлом. Но в следующее мгновение неузнаваемо вдруг измениться: приветливо встретить почетного гостя и предложить ему сесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104