— и продолжал: — «Говорю тебе, Гарри, если ты думаешь, что я брешу, можешь плюнуть мне в глаза и назвать меня глупой лошадью»
В старом Французском квартале Монреаля жилые дома располагаются двумя рядами. То есть особнячки теснятся один за другим вдоль улицы, а также один позади другого. С первого взгляда на эти двойные шеренги домов становится понятно, как далеко мы продвинулись за последние триста лет в нашем развитии. Ведь теперь точно такие же курятники именуются «муниципальным жильем для малообеспеченных».
Стоило нам оторваться от погони, как Принц Гарри сразу стал для меня скорее обузой, чем оружием. Мне нужно было срочно раствориться в городской среде, но ведь трудновато соблюдать маскировку, сидя верхом на сбежавшей лошади. Я натянул поводья — на сей раз плавно, — и Принц Гарри перешел на шаг, а потом и вовсе остановился. Я спешился. На тротуаре играли два мальчугана. Заприметив коня, они с восторгом на него уставились. Я передал одному из них поводья и наказал позаботиться о лошадке. Он поинтересовался, нельзя ли эту лошадь оставить себе, на что я посоветовал ему спросить разрешения у мамы. Если она не станет возражать, то и я не буду.
В последующий час или около того я предпринял все, что в моих силах, для радикального изменения внешности некоего Ивена М. Таннера, находящегося в розыске. За пригоршню долларов франкоговорящий алкаш согласился поменять свои лохмотья на мою новенькую одежду. К счастью, он оказался моего роста и моей комплекции, так что его штаны, рубаха и пиджачишко сидели на мне так же мешковато, как и на нем. У меня все тело зачесалось еще прежде, чем я напялил нас себя это тряпье. Он ни в какую не соглашался отдать свою блинообразную кепчонку, да и у меня, по правде сказать, не было желания пачкать об нее волосы, но все же пришлось добавить ему еще пару монет, и вонючий блин перекочевал с его макушки на мою. И стоило мне нахлобучить сей головной убор, как я тотчас почувствовал себя в полной безопасности. Я изучил свое отражение в зеркальной витрине магазина и убедился, что совсем на себя не похож. Во всяком случае, судя по исходящей от меня вони, я сильно отличался от Ивена Таннера, да и от любого представителя homo sapiens.
Не помешала бы недельная щетина, подумал я. И попытался добиться аналогичного эффекта, вымазав щеки и лоб придорожной грязью, но нужного результата не получил. Может, я использовал не ту грязь? Но по крайней мере я добился того, что мои лицо и руки по уровню чумазости сравнялись с моей одеждой.
Наверное, все дело было все-таки в одежде. Не то чтобы я выглядел и испускал зловонное дыхание как уличный алкаш, но облачившись в эту потрепанную вонючую одежонку, я стал буквально ощущать себя алкашом. Наверное, старик Станиславский знал, что говорил про искусство перевоплощения. Памятуя о его заветах, я даже изобразил походку как у алкаша: медленно ковыляя по тротуару зигзагами, спотыкаясь на каждом шагу и размахивая руками, точно боясь поскользнуться. По пути мне несколько раз пришлось узнавать у прохожих дорогу, и я невнятно выговаривал свои вопросы заплетающимся языком, в точности как пьяный, и хотя мой французский был лишен специфического квебекского акцента, каша во рту скрывала сей недостаток. Ни у кого из добропорядочных монреальцев не возникало желания хоть на лишнюю секунду продлить общение со мной — а все из-за источаемого мной зловония — и ни у кого вроде бы не возникло ни малейшего подозрения, что под маской отвратного бродяги скрывается опасный диверсант.
Солнце уж клонилось к закату, когда я наконец добрел до старого города. Я благополучно нашел рю де Пуассон (надо сказать, ни одной вывески рыбного магазина я там что-то не заметил) и дом, куда я посылал письма Эмилю Лантенаку. Я не знал, живет он в этом явочном доме или нет. Эмиль — один из лидеров НДК, с которым я когда-то познакомился и, можно сказать, поладил.
Его дом располагался не на самой рю де Пуассон, а в глубине квартала, на приличном расстоянии от улицы. Ловя на себе недовольные взгляды, я миновал три стоящих друг за другом дома, прежде чем подошел к нужному. В этом районе, хоть и старой застройки, обитали представители зажиточного среднего класса и, шагая по аккуратно вымощенным тропинкам мимо ухоженных зеленых лужаек, я чувствовал себя ожившим персонажем учебного диафильма о венерических заболеваниях. Там бывают кадры с изображением страшных уродов и надписью внизу «Этот мужчина поражен сифилисом».
Наконец я нашел дом Эмиля и спустился по лестнице вниз ко входу в подвал. Застекленная дверь была покрыта толстым слоем сажи. Я невольно уловил сходство этой двери с собой.
Заметив кнопку звонка, я нажал на нее, но так и не понял, работает ли звонок. Во всяком случае, ни колокольного боя, ни дребезжащего зуммера я не услышал. Тогда я громко постучал. Опять ничего. Я снова постучал — на этот раз погромче. Никакого эффекта. Я приложил ухо к закопченному стеклу в надежде услышать хоть какие-то звуки в темном подвале. И ничего не услышал. Я постучал в последний раз и навострил слух.
Ни звука. Ни шороха.
Кончиком пальца я выковырял попавшую в ушную раковину сажу. Я знал в Монреале другие явки, где мог бы попытаться найти убежище, но с таким трудом добравшись до дома Эмиля, я отнюдь не испытывал желания снова оказаться на улице и мозолить глаза любопытным прохожим. К тому же у меня возникло ощущение, что я малость переборщил, выбирая себе защитную окраску. У меня был настолько отталкивающий вид, что я рисковал загреметь в каталажку за бродяжничество.
Если Эмиль все еще пользуется этим подвалом как явкой, рассуждал я, то рано или поздно он непременно здесь объявится. А если эта квартирка пустует, то по крайней мере я смогу в ней временно укрыться и дожидаться, когда ко мне кто-нибудь придет на помощь — или не придет. Я еще раз приложил ухо к двери и прислушался и снова ничего не услышал, а потом воровато оглянулся — так на моем месте поступил бы любой взломщик, собирающийся совершить незаконное проникновение в частное жилище. Никто за мной не наблюдал.
Я подергал дверь. Она оказалась заперта. Я надавил посильнее, но не смог просто так выбить замок. Тогда я снял пиджак и башмак, обернул башмак пиджаком и разбил стекло. После чего, просунув руку сквозь ощетинившиеся осколки, отомкнул дверной замок изнутри, открыл дверь и запрыгнул внутрь, все еще сжимая в руке обернутый пиджаком башмак. Я плотно закрыл за собой дверь и замер во мраке.
Звон разбитого стекла, похоже, не привлек внимания соседей. Я стоял, молча, в одном башмаке, сжимая второй башмак в руке, чувствуя себя как Шалтай-Болтай, сидевший на стене и свалившийся во сне. В кромешной тьме подвала, как пишут в старинных повестях, не было видно ни зги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
В старом Французском квартале Монреаля жилые дома располагаются двумя рядами. То есть особнячки теснятся один за другим вдоль улицы, а также один позади другого. С первого взгляда на эти двойные шеренги домов становится понятно, как далеко мы продвинулись за последние триста лет в нашем развитии. Ведь теперь точно такие же курятники именуются «муниципальным жильем для малообеспеченных».
Стоило нам оторваться от погони, как Принц Гарри сразу стал для меня скорее обузой, чем оружием. Мне нужно было срочно раствориться в городской среде, но ведь трудновато соблюдать маскировку, сидя верхом на сбежавшей лошади. Я натянул поводья — на сей раз плавно, — и Принц Гарри перешел на шаг, а потом и вовсе остановился. Я спешился. На тротуаре играли два мальчугана. Заприметив коня, они с восторгом на него уставились. Я передал одному из них поводья и наказал позаботиться о лошадке. Он поинтересовался, нельзя ли эту лошадь оставить себе, на что я посоветовал ему спросить разрешения у мамы. Если она не станет возражать, то и я не буду.
В последующий час или около того я предпринял все, что в моих силах, для радикального изменения внешности некоего Ивена М. Таннера, находящегося в розыске. За пригоршню долларов франкоговорящий алкаш согласился поменять свои лохмотья на мою новенькую одежду. К счастью, он оказался моего роста и моей комплекции, так что его штаны, рубаха и пиджачишко сидели на мне так же мешковато, как и на нем. У меня все тело зачесалось еще прежде, чем я напялил нас себя это тряпье. Он ни в какую не соглашался отдать свою блинообразную кепчонку, да и у меня, по правде сказать, не было желания пачкать об нее волосы, но все же пришлось добавить ему еще пару монет, и вонючий блин перекочевал с его макушки на мою. И стоило мне нахлобучить сей головной убор, как я тотчас почувствовал себя в полной безопасности. Я изучил свое отражение в зеркальной витрине магазина и убедился, что совсем на себя не похож. Во всяком случае, судя по исходящей от меня вони, я сильно отличался от Ивена Таннера, да и от любого представителя homo sapiens.
Не помешала бы недельная щетина, подумал я. И попытался добиться аналогичного эффекта, вымазав щеки и лоб придорожной грязью, но нужного результата не получил. Может, я использовал не ту грязь? Но по крайней мере я добился того, что мои лицо и руки по уровню чумазости сравнялись с моей одеждой.
Наверное, все дело было все-таки в одежде. Не то чтобы я выглядел и испускал зловонное дыхание как уличный алкаш, но облачившись в эту потрепанную вонючую одежонку, я стал буквально ощущать себя алкашом. Наверное, старик Станиславский знал, что говорил про искусство перевоплощения. Памятуя о его заветах, я даже изобразил походку как у алкаша: медленно ковыляя по тротуару зигзагами, спотыкаясь на каждом шагу и размахивая руками, точно боясь поскользнуться. По пути мне несколько раз пришлось узнавать у прохожих дорогу, и я невнятно выговаривал свои вопросы заплетающимся языком, в точности как пьяный, и хотя мой французский был лишен специфического квебекского акцента, каша во рту скрывала сей недостаток. Ни у кого из добропорядочных монреальцев не возникало желания хоть на лишнюю секунду продлить общение со мной — а все из-за источаемого мной зловония — и ни у кого вроде бы не возникло ни малейшего подозрения, что под маской отвратного бродяги скрывается опасный диверсант.
Солнце уж клонилось к закату, когда я наконец добрел до старого города. Я благополучно нашел рю де Пуассон (надо сказать, ни одной вывески рыбного магазина я там что-то не заметил) и дом, куда я посылал письма Эмилю Лантенаку. Я не знал, живет он в этом явочном доме или нет. Эмиль — один из лидеров НДК, с которым я когда-то познакомился и, можно сказать, поладил.
Его дом располагался не на самой рю де Пуассон, а в глубине квартала, на приличном расстоянии от улицы. Ловя на себе недовольные взгляды, я миновал три стоящих друг за другом дома, прежде чем подошел к нужному. В этом районе, хоть и старой застройки, обитали представители зажиточного среднего класса и, шагая по аккуратно вымощенным тропинкам мимо ухоженных зеленых лужаек, я чувствовал себя ожившим персонажем учебного диафильма о венерических заболеваниях. Там бывают кадры с изображением страшных уродов и надписью внизу «Этот мужчина поражен сифилисом».
Наконец я нашел дом Эмиля и спустился по лестнице вниз ко входу в подвал. Застекленная дверь была покрыта толстым слоем сажи. Я невольно уловил сходство этой двери с собой.
Заметив кнопку звонка, я нажал на нее, но так и не понял, работает ли звонок. Во всяком случае, ни колокольного боя, ни дребезжащего зуммера я не услышал. Тогда я громко постучал. Опять ничего. Я снова постучал — на этот раз погромче. Никакого эффекта. Я приложил ухо к закопченному стеклу в надежде услышать хоть какие-то звуки в темном подвале. И ничего не услышал. Я постучал в последний раз и навострил слух.
Ни звука. Ни шороха.
Кончиком пальца я выковырял попавшую в ушную раковину сажу. Я знал в Монреале другие явки, где мог бы попытаться найти убежище, но с таким трудом добравшись до дома Эмиля, я отнюдь не испытывал желания снова оказаться на улице и мозолить глаза любопытным прохожим. К тому же у меня возникло ощущение, что я малость переборщил, выбирая себе защитную окраску. У меня был настолько отталкивающий вид, что я рисковал загреметь в каталажку за бродяжничество.
Если Эмиль все еще пользуется этим подвалом как явкой, рассуждал я, то рано или поздно он непременно здесь объявится. А если эта квартирка пустует, то по крайней мере я смогу в ней временно укрыться и дожидаться, когда ко мне кто-нибудь придет на помощь — или не придет. Я еще раз приложил ухо к двери и прислушался и снова ничего не услышал, а потом воровато оглянулся — так на моем месте поступил бы любой взломщик, собирающийся совершить незаконное проникновение в частное жилище. Никто за мной не наблюдал.
Я подергал дверь. Она оказалась заперта. Я надавил посильнее, но не смог просто так выбить замок. Тогда я снял пиджак и башмак, обернул башмак пиджаком и разбил стекло. После чего, просунув руку сквозь ощетинившиеся осколки, отомкнул дверной замок изнутри, открыл дверь и запрыгнул внутрь, все еще сжимая в руке обернутый пиджаком башмак. Я плотно закрыл за собой дверь и замер во мраке.
Звон разбитого стекла, похоже, не привлек внимания соседей. Я стоял, молча, в одном башмаке, сжимая второй башмак в руке, чувствуя себя как Шалтай-Болтай, сидевший на стене и свалившийся во сне. В кромешной тьме подвала, как пишут в старинных повестях, не было видно ни зги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58