Это — время, бормочет он, а потом спрашивает себя, что бы чувствовал он сейчас, если бы все-таки повстречал в Фатиме Марсенду, если бы, как принято выражаться, они упали друг другу в объятия: Отныне мы не разлучимся никогда, лишь в тот миг, когда я счел, что ты потеряна для меня навеки, мне открылось, как сильно я люблю тебя, а она будет произносить нечто подобное, но по произнесении всех этих слов оба не будут знать, что еще сказать, и разве что забежать за ствол оливы и там, на собственный страх и риск повторить хихиканье, ахи и охи, свойственные всем людям, снова задумывается Рикардо Рейс над тем, что должно было бы последовать, и снова слышит, как перемалывает этот жучок — или червь? — его кости: Нет ответа для времени, мы пребываем в нем и за ним наблюдаем, вот и все. Старики уже прочли газету, теперь тянут жребий, кто заберет ее домой, и выигрыш пригодится даже неграмотному — ничего нет лучше газетной бумаги, чтобы застелить дно ящика.
И в тот же день, когда вошел он в поликлинику, сказала ему регистраторша Карлота: Доктор, вам письмо, я на стол положила, и Рикардо Рейс почувствовал, как сжалось сердце или свело желудок, поди-ка разбери, все мы в такие мгновения теряем хладнокровие и способность локализовать ощущение, а помимо того, что желудок и так невдалеке от сердца, между ними еще располагается диафрагма, чутко отзывающаяся и на сердечный перебой, и на желудочный спазм, и если бы Творец во всеоружии нынешнего опыта творил человека сегодня, Он, надо полагать, сделал бы его плоть менее замысловатой. Письмо от Марсенды, иначе и быть не может, она написала, что не смогла отправиться в Фатиму, или что была там и видела его издали и даже помахала здоровой рукой, пребывая в двойном отчаянии — во-первых, оттого что он ее не заметил, а, во-вторых — что Пресвятая Дева чуда не явила, руку не исцелила, а теперь, любимый мой, если ты все еще меня любишь, жду тебя на Кинта-дас-Лагримас. Письмо от Марсенды лежит в центре столешницы, затянутой зеленым клякс-па-пиром, блекло-лиловые чернила отсюда, от двери кажутся белыми, это такой оптический феномен, обман зрения, помню-помню, проходили в гимназии: соединение желтого цвета с синим дает зеленый, зеленого с фиолетовым — белый, белый цвет вкупе с душевным томлением вызывает бледность. Конверт подписан не лиловыми чернилами и пришел не из Коимбры. Рикардо Рейс медленно вскрыл его, извлек маленький листок бумаги, покрытый корявыми — типично медицинский почерк — буквами: Глубокоуважаемый коллега, настоящим письмом ставлю вас в известность, что в связи с благополучным выздоровлением я намерен приступить к исполнению своих обязанностей в клинике с первого числа следующего месяца и пользуюсь случаем выразить вам искреннейшую признательность за ваше любезное согласие заменить меня на срок моего недомогания и желаю вам как можно скорее найти то место, где наиболее полно вы смогли бы применить ваши огромные знания и профессиональное мастерство, и ниже — еще несколько строк, но это были приличествующие случаю формулы вежливости, которыми полагается завершать письма. Рикардо Рейс перечел витиеватые фразы, оценил элегантность коллеги, сумевшего представить любезность, сделанную им, любезностью по отношению к нему, что ж, теперь он может покинуть поликлинику с гордо поднятой головой, вправе даже, когда пойдет устраиваться на новую службу, предъявлять это письмецо в качестве рекомендательного, вот, не угодно ли ознакомиться, видите, черным по белому — «огромные знания и профессиональное мастерство», да нет, это скорее уж не рекомендательное письмо, а верительная грамота, аттестат, свидетельство того, что исполнял свои обязанности исправно и ревностно, вроде такого, которое отель «Браганса» когда-нибудь выдаст бывшей своей горничной Лидии, если она захочет приискать себе иное место или выйти замуж. Рикардо Рейс надел белый халат, пригласил первого пациента, в коридоре ждут приема еще пятеро, но уже нет времени вылечить их, да и состояние их здоровья не столь уж плачевно, чтобы в течение девятнадцати дней, остающихся до истечения месяца, скончались они в его, так сказать, руках, избави нас, Боже, хоть от этого.
Лидия пока не объявлялась. Да, конечно, у нее еще не было выходных, но ведь ее предуведомили, что поездка в Фатиму будет недолгой — туда и обратно — но ведь ей известно, что в святилище Рикардо Рейс мог повстречать Марсенду, так что хотя бы для того, чтобы узнать, как здоровье подруги и наперсницы, поправилась ли она, исцелилась ли ее рука, можно было бы, за полчаса обернувшись, сбегать на Санта-Катарину и вернуться в отель, а еще проще — на площадь Камоэнса, это еще ближе, извиняюсь, сеньор доктор, что отрываю вас от работы, просто хотела спросить, что там слышно у барышни Марсенды, поправилась ли она, исцелилась ли ее рука. Нет, не пришла, не спросила, напрасно, значит, поцеловал ее Рикардо Рейс, не потревожив, впрочем, пламени своих чувств, быть может, она решила, что этим поцелуем ее подкупают, если подобные мысли приходят в голову представителям низших сословий, как в данном случае. Рикардо Рейс, выйдя пообедать, а потом — поужинать, пребывает в одиночестве, видит в окно реку и дали Монтижо, каменную глыбу Адамастора, пунктуальных стариков, пальмы, спускается в сад, прочитывает страничку-две в книжке, спать укладывается рано, думает о Фернандо Пессоа, который уже умер, об Алберто Каэйро, подававшем такие надежды и скончавшемся во цвете лет, об Алваро де Кампосе, который уехал в Глазго, по крайней мере, известив об этом телеграммой, и, по всей видимости, там и останется, будет строить корабли до конца жизни или до пенсии, время от времени ходит в кинематограф на «Хлеб наш насущный» с Кингом Видором или на «Тридцать девять ступеней» с Робером Дона и Мадлен Карроль и уступает искушению отправиться в «Сент-Луис» поглядеть стереофильм, прихватив домой на память специальные очки, помогающие получить трехмерное изображение — целлулоидные, с одной стороны зеленые, с другой — красные, поэтический инструмент эти очки: есть на свете такое, чего невооруженным глазом увидеть нельзя.
Поскольку принято считать, что время не стоит на месте, что нет силы, способной застопорить его безостановочный ход, поскольку так часто звучат и повторяются эти вот неизменные формулы, то многих начинает бесить та медлительность, с которой двадцать четыре часа образовывают сутки, нет, вы только представьте себе, а потом, когда сутки истекут, выяснится, что ничего и не было, и следующий день будет точно таким же, и как славно было бы перескочить через череду бесполезных недель, чтобы прожить хоть час полной и настоящей жизни, хоть одну ослепительную минуту, если, конечно, ослепление может быть столь долгим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
И в тот же день, когда вошел он в поликлинику, сказала ему регистраторша Карлота: Доктор, вам письмо, я на стол положила, и Рикардо Рейс почувствовал, как сжалось сердце или свело желудок, поди-ка разбери, все мы в такие мгновения теряем хладнокровие и способность локализовать ощущение, а помимо того, что желудок и так невдалеке от сердца, между ними еще располагается диафрагма, чутко отзывающаяся и на сердечный перебой, и на желудочный спазм, и если бы Творец во всеоружии нынешнего опыта творил человека сегодня, Он, надо полагать, сделал бы его плоть менее замысловатой. Письмо от Марсенды, иначе и быть не может, она написала, что не смогла отправиться в Фатиму, или что была там и видела его издали и даже помахала здоровой рукой, пребывая в двойном отчаянии — во-первых, оттого что он ее не заметил, а, во-вторых — что Пресвятая Дева чуда не явила, руку не исцелила, а теперь, любимый мой, если ты все еще меня любишь, жду тебя на Кинта-дас-Лагримас. Письмо от Марсенды лежит в центре столешницы, затянутой зеленым клякс-па-пиром, блекло-лиловые чернила отсюда, от двери кажутся белыми, это такой оптический феномен, обман зрения, помню-помню, проходили в гимназии: соединение желтого цвета с синим дает зеленый, зеленого с фиолетовым — белый, белый цвет вкупе с душевным томлением вызывает бледность. Конверт подписан не лиловыми чернилами и пришел не из Коимбры. Рикардо Рейс медленно вскрыл его, извлек маленький листок бумаги, покрытый корявыми — типично медицинский почерк — буквами: Глубокоуважаемый коллега, настоящим письмом ставлю вас в известность, что в связи с благополучным выздоровлением я намерен приступить к исполнению своих обязанностей в клинике с первого числа следующего месяца и пользуюсь случаем выразить вам искреннейшую признательность за ваше любезное согласие заменить меня на срок моего недомогания и желаю вам как можно скорее найти то место, где наиболее полно вы смогли бы применить ваши огромные знания и профессиональное мастерство, и ниже — еще несколько строк, но это были приличествующие случаю формулы вежливости, которыми полагается завершать письма. Рикардо Рейс перечел витиеватые фразы, оценил элегантность коллеги, сумевшего представить любезность, сделанную им, любезностью по отношению к нему, что ж, теперь он может покинуть поликлинику с гордо поднятой головой, вправе даже, когда пойдет устраиваться на новую службу, предъявлять это письмецо в качестве рекомендательного, вот, не угодно ли ознакомиться, видите, черным по белому — «огромные знания и профессиональное мастерство», да нет, это скорее уж не рекомендательное письмо, а верительная грамота, аттестат, свидетельство того, что исполнял свои обязанности исправно и ревностно, вроде такого, которое отель «Браганса» когда-нибудь выдаст бывшей своей горничной Лидии, если она захочет приискать себе иное место или выйти замуж. Рикардо Рейс надел белый халат, пригласил первого пациента, в коридоре ждут приема еще пятеро, но уже нет времени вылечить их, да и состояние их здоровья не столь уж плачевно, чтобы в течение девятнадцати дней, остающихся до истечения месяца, скончались они в его, так сказать, руках, избави нас, Боже, хоть от этого.
Лидия пока не объявлялась. Да, конечно, у нее еще не было выходных, но ведь ее предуведомили, что поездка в Фатиму будет недолгой — туда и обратно — но ведь ей известно, что в святилище Рикардо Рейс мог повстречать Марсенду, так что хотя бы для того, чтобы узнать, как здоровье подруги и наперсницы, поправилась ли она, исцелилась ли ее рука, можно было бы, за полчаса обернувшись, сбегать на Санта-Катарину и вернуться в отель, а еще проще — на площадь Камоэнса, это еще ближе, извиняюсь, сеньор доктор, что отрываю вас от работы, просто хотела спросить, что там слышно у барышни Марсенды, поправилась ли она, исцелилась ли ее рука. Нет, не пришла, не спросила, напрасно, значит, поцеловал ее Рикардо Рейс, не потревожив, впрочем, пламени своих чувств, быть может, она решила, что этим поцелуем ее подкупают, если подобные мысли приходят в голову представителям низших сословий, как в данном случае. Рикардо Рейс, выйдя пообедать, а потом — поужинать, пребывает в одиночестве, видит в окно реку и дали Монтижо, каменную глыбу Адамастора, пунктуальных стариков, пальмы, спускается в сад, прочитывает страничку-две в книжке, спать укладывается рано, думает о Фернандо Пессоа, который уже умер, об Алберто Каэйро, подававшем такие надежды и скончавшемся во цвете лет, об Алваро де Кампосе, который уехал в Глазго, по крайней мере, известив об этом телеграммой, и, по всей видимости, там и останется, будет строить корабли до конца жизни или до пенсии, время от времени ходит в кинематограф на «Хлеб наш насущный» с Кингом Видором или на «Тридцать девять ступеней» с Робером Дона и Мадлен Карроль и уступает искушению отправиться в «Сент-Луис» поглядеть стереофильм, прихватив домой на память специальные очки, помогающие получить трехмерное изображение — целлулоидные, с одной стороны зеленые, с другой — красные, поэтический инструмент эти очки: есть на свете такое, чего невооруженным глазом увидеть нельзя.
Поскольку принято считать, что время не стоит на месте, что нет силы, способной застопорить его безостановочный ход, поскольку так часто звучат и повторяются эти вот неизменные формулы, то многих начинает бесить та медлительность, с которой двадцать четыре часа образовывают сутки, нет, вы только представьте себе, а потом, когда сутки истекут, выяснится, что ничего и не было, и следующий день будет точно таким же, и как славно было бы перескочить через череду бесполезных недель, чтобы прожить хоть час полной и настоящей жизни, хоть одну ослепительную минуту, если, конечно, ослепление может быть столь долгим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130