Издали донесся ровный слитный гул, производимый моторами «летающих крепостей», близится решительный миг, самые испуганные зрители спрашивают, а не всерьез ли все это, кое-кто удаляется, опасаясь осколков, но большинство с места не трогается, и после того, как бомбы доказали свою безвредность, толпа в считанные минуты удвоилась. Рвутся петарды, военные натягивают противогазы, на всех не хватило, но это и не важно, главное — создать впечатление реальности, мы тотчас узнаем, кто в ходе химической атаки погибнет, а кто — спасется, час всеобщей гибели пока еще не настал. Дым заволакивает все, толпа кашляет, чихает, кажется, что над фасадом Национального Театра возносится черный вулкан, кажется даже, что над ним — столб пламени. Но все же трудно принять эти происшествия всерьез. Полиция оттесняет напирающих зевак, которые мешают действиям спасателей, и тут выносят на носилках первых пострадавших, а те, позабыв, какую драматическую роль призваны исполнить, ржут как сумасшедшие, словно вдохнули веселящего газа, и даже санитары вынуждены остановиться на минутку, чтобы, плача от смеха, а не от газа слезоточивого, утереть глаза. И вот, как апофеоз всего этого подготовительного действа, когда одни лучше, а другие хуже проживают истину воображаемой опасности, появляется служитель Палаты, вооруженный шваброй и металлическим ящичком на палке, сметает бумажки, собирает их вместе с прочим мелким мусором в свой совок, делает свое дело, не обращая никакого внимания на суматоху, суету, толчею, шум, ныряет в облака дыма и без ущерба для здоровья выныривает из них, ни разу не подняв голову к небу, к испанским самолетам. Одного эпизода, как правило, — достаточно, два — уже перебор, но история, которой мало дела до законов литературной композиции, выпускает на сцену почтальона, и он с толстой сумкой на ремне преспокойно пересекает площадь, торопясь вручить корреспонденцию адресатам, они ведь ждут писем, волнуются, может быть, сегодня пришло письмо из Коимбры с сообщением: Завтра я буду в твоих объятиях, а письмоносец — человек, ответственно относящийся к своим обязанностям, он не станет терять время на всякие представления и уличные сценки. Среди этого множества народа только у Рикардо Рейса хватает образованности сравнить лиссабонских почтальона и уборщика с тем парижским мальчуганом, который продолжал торговать пирожками, когда разъяренная толпа штурмовала Бастилию, а и в самом деле мы, португальцы, ничем не отличаемся от цивилизованного мира — и у нас в избытке отчужденных от всего героев, углубленных в себя поэтов, беспрерывно подметающих дворников, рассеянных почтальонов, не замечающих, что письмо из Коимбры надлежит вручить вон тому господину: Но у меня нет писем из Коимбры, скажет он, а метельщик будет подметать, тогда как португальский пирожник — предлагать пончики из Синтры.
Спустя несколько дней Рикардо Рейс рассказал обо всем, что видел — о самолетах, дымах, о том, как грохотали зенитные орудия и тарахтели пулеметы, — Лидия же слушала со вниманием, сокрушалась, что ее там не было, смеялась над меткими наблюдениями и живописными подробностями, а потом вспомнила, что и ей есть что рассказать: Знаете, кто сбежал, и, не дожидаясь, пока Рикардо Рейс ответит, ответила сама: Мануэл Гедес, ну, тот моряк, о котором я вам говорила, помните? Помню, но откуда он сбежал? Его повезли в трибунал, а он возьми да сбеги! — и Лидия рассмеялась от всей души, Рикардо Рейс же ограничился улыбкой: Полный бардак в стране — корабли съезжают со стапеля раньше времени, арестованные убегают, письмоносцы не доставляют писем по назначению, дворники, гм, впрочем, о дворниках ничего худого он сказать не смог, а Лидия считала — очень хорошо, что Мануэл Гедес сбежал.
* * *
Сокрытые от взоров, заливаются среди пальм Санта-Катарины цикады. Хоровой стрекот, оглушительно отдающийся в ушах Адамастора, едва ли заслуживает причисления к сладостному разряду «музыка», но звуки эти в значительной степени зависят от расположения слушающего, и когда внимал им влюбленный гигант, прогуливаясь вдоль берега и поджидая сводницу Дориду , назначившую ему желанное свидание, то и море пело, и любимый голос Тетии носился над водою, хоть это действие и принято относить обычно к Духу Божьему. Здесь, у нас, распевают всего лишь цикады — цикады-самцы — вернее, не распевают, а трут жесткими крылышками друг о друга, издавая этот беспрестанный, назойливый стрекот, похожий на звук пилы, вгрызающейся в кусок мрамора, и вдруг знойный воздух содрогается от пронзительного резкого визга, словно зубья пилы натолкнулись в сердцевине камня на более твердую и неподатливую жилку. Жарко. Еще в Фатиме впервые повеяло настоящим нестерпимым летним зноем, однако потом потянулись серенькие пасмурные дни, даже и без дождичка не обошлось, зато теперь в низинах разом упал уровень воды, а от огромного разлива не осталось теперь ничего, кроме лужиц зловонной воды, которую постепенно высасывает солнце. Старики приходят сюда с утра пораньше, когда еще прохладно, приносят с собой зонтики на случай дождя, но когда раскрывают их, уже начинает припекать всерьез, так что служат они для защиты от солнца, то есть происходит превращение parapluie в parasol, лишний раз доказывающее, что назначение предмета важнее его названия, хотя одно зависит от другого, как мы только что отметили, волей-неволей опять и снова вернувшись к словам. Входят и выходят корабли со своими флагами, дымящими трубами, малюсенькими матросиками, могучим голосом сирен — люди так наслушались воя океанских шквалов, остервенело дующих в исполинские раковины, что мало-помалу научились разговаривать с богом морей на равных. Двое стариков никогда никуда не плавали, но не кровь стынет у них в жилах, когда раздается, чуть приглушенный расстоянием, могучий рев — нет, содрогается что-то в самой глубине нутра, словно фарватером вен и артерий проходят корабли в кромешной телесной тьме, лавируя меж исполинских костей мира. В недвижной духоте спускаются они по склону, идут обедать, проведут дома, как исстари повелось, сиесту, при первом дуновении вечерней прохлады вернутся на Алто, усядутся на ту же скамейку, раскроют зонт, ибо тень от деревьев, как нам известно, непостоянна, стоит солнцу чуть снизиться, как сдвинется тень, но сейчас, впрочем, она спасает от палящих лучей — это потому, что пальмы такие высокие. Помрут старики, так и не узнав, что пальма — это не дерево, даже невероятно, до каких пределов может простираться невежество человеческое, а иными словами — не поверят они, если мы скажем им, что пальма — это не дерево, что в сущности не имеет значения, ибо повторяется история с зонтиком: хоть горшком назови, лишь бы дарил защиту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Спустя несколько дней Рикардо Рейс рассказал обо всем, что видел — о самолетах, дымах, о том, как грохотали зенитные орудия и тарахтели пулеметы, — Лидия же слушала со вниманием, сокрушалась, что ее там не было, смеялась над меткими наблюдениями и живописными подробностями, а потом вспомнила, что и ей есть что рассказать: Знаете, кто сбежал, и, не дожидаясь, пока Рикардо Рейс ответит, ответила сама: Мануэл Гедес, ну, тот моряк, о котором я вам говорила, помните? Помню, но откуда он сбежал? Его повезли в трибунал, а он возьми да сбеги! — и Лидия рассмеялась от всей души, Рикардо Рейс же ограничился улыбкой: Полный бардак в стране — корабли съезжают со стапеля раньше времени, арестованные убегают, письмоносцы не доставляют писем по назначению, дворники, гм, впрочем, о дворниках ничего худого он сказать не смог, а Лидия считала — очень хорошо, что Мануэл Гедес сбежал.
* * *
Сокрытые от взоров, заливаются среди пальм Санта-Катарины цикады. Хоровой стрекот, оглушительно отдающийся в ушах Адамастора, едва ли заслуживает причисления к сладостному разряду «музыка», но звуки эти в значительной степени зависят от расположения слушающего, и когда внимал им влюбленный гигант, прогуливаясь вдоль берега и поджидая сводницу Дориду , назначившую ему желанное свидание, то и море пело, и любимый голос Тетии носился над водою, хоть это действие и принято относить обычно к Духу Божьему. Здесь, у нас, распевают всего лишь цикады — цикады-самцы — вернее, не распевают, а трут жесткими крылышками друг о друга, издавая этот беспрестанный, назойливый стрекот, похожий на звук пилы, вгрызающейся в кусок мрамора, и вдруг знойный воздух содрогается от пронзительного резкого визга, словно зубья пилы натолкнулись в сердцевине камня на более твердую и неподатливую жилку. Жарко. Еще в Фатиме впервые повеяло настоящим нестерпимым летним зноем, однако потом потянулись серенькие пасмурные дни, даже и без дождичка не обошлось, зато теперь в низинах разом упал уровень воды, а от огромного разлива не осталось теперь ничего, кроме лужиц зловонной воды, которую постепенно высасывает солнце. Старики приходят сюда с утра пораньше, когда еще прохладно, приносят с собой зонтики на случай дождя, но когда раскрывают их, уже начинает припекать всерьез, так что служат они для защиты от солнца, то есть происходит превращение parapluie в parasol, лишний раз доказывающее, что назначение предмета важнее его названия, хотя одно зависит от другого, как мы только что отметили, волей-неволей опять и снова вернувшись к словам. Входят и выходят корабли со своими флагами, дымящими трубами, малюсенькими матросиками, могучим голосом сирен — люди так наслушались воя океанских шквалов, остервенело дующих в исполинские раковины, что мало-помалу научились разговаривать с богом морей на равных. Двое стариков никогда никуда не плавали, но не кровь стынет у них в жилах, когда раздается, чуть приглушенный расстоянием, могучий рев — нет, содрогается что-то в самой глубине нутра, словно фарватером вен и артерий проходят корабли в кромешной телесной тьме, лавируя меж исполинских костей мира. В недвижной духоте спускаются они по склону, идут обедать, проведут дома, как исстари повелось, сиесту, при первом дуновении вечерней прохлады вернутся на Алто, усядутся на ту же скамейку, раскроют зонт, ибо тень от деревьев, как нам известно, непостоянна, стоит солнцу чуть снизиться, как сдвинется тень, но сейчас, впрочем, она спасает от палящих лучей — это потому, что пальмы такие высокие. Помрут старики, так и не узнав, что пальма — это не дерево, даже невероятно, до каких пределов может простираться невежество человеческое, а иными словами — не поверят они, если мы скажем им, что пальма — это не дерево, что в сущности не имеет значения, ибо повторяется история с зонтиком: хоть горшком назови, лишь бы дарил защиту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130