Ничего. По крайней мере, я не вижу никаких следов тайника. Да и Гужонкин тут тоже поработал, а я Гужонкину доверяю. Хотя и проверяю – на всякий случай. Ведь Гужонкин не знал того, что теперь знаю я.
Потом он вернулся назад, в гостиную. Полы в коридоре, едва просохшие после наводнения, скрипели под моими ногами. В этой комнате он огляделся и начал с того, что раскрыл одну из створок финской стенки. Какую? Вот эту как будто. Мне тогда показалось, что сделал он это довольно небрежно, для проформы. Но если так, значит, какое-то свое действие он хотел замаскировать, как бы включить в общий ряд. Или я фантазирую? Попал человек в квартиру убитого любимого брата, стоит; растерявшись, не зная, за что взяться... Стоп! Растерянным он не выглядел. Посмотрим, что там, на полке. Постельное белье аккуратными стопками.
Я вынул все содержимое полки наружу и сложил на Кресле. Прощупал и перебрал каждую вещь в отдельности. Внимательно оглядел дно и стенки. Ничего. Пришлось сложить белье на место. Что он сделал потом? Раскрыл платяной шкаф.
Четыре костюма разных цветов, один из них – “тройка”. Два кожаных пиджака. Шесть пар брюк. Около дюжины рубашек. Покойник, однако, любил одеться. Я не торопясь обшарил все карманы. Ничего. А что я вообще ищу?
То, что искал Черкизов. Если, конечно, он действительно что-то искал.
Закрыв шкаф, он... да, он подошел к дивану и сел на него. Нет, диван он, кажется, не ощупывал. Он присел к журнальному столику, перебрал несколько журналов и вытащил с нижней полки семейный альбом. Вот он, и сейчас лежит сверху.
Что было потом? Потом Черкизов подозвал нас поближе полюбоваться на фотографию. Я раскрыл альбом и быстро нашел ее. Вытащил из уголков, перевернул. “Гудаута, 1935” – вот что там было написано. А, он еще сказал, что это очень редкий снимок их матери, семейная реликвия. Это память, сказал он и попросил отдать ему альбом. Но Панькин сказал “нет”. И Черкизов сразу согласился.
Я внимательно, от первой до последней страницы, пролистал альбом. Фотографии, ничего, кроме фотографий. Но это была единственная вещь, которую Черкизов пожелал получить.
Я еще раз хорошенько осмотрел его снаружи. Толстый кожаный переплет. Пожалуй, слишком толстый, а? Достав перочинный ножик, я просунул его лезвие между крышкой и муаровым форзацем. Слегка нажал, что-то щелкнуло, и картонка с натянутым на нее шелком отскочила в сторону. Прямо мне в руки вывалился средних размеров плотный белый пакет. Он не был закрыт. Я взял его за уголки и вытряс содержимое на журнальный столик. Это были прямоугольные бланки бледно-зеленого цвета с печатями w номерами. Мне приходилось иметь с ними дело – так выглядят вкладыши к сберегательным книжкам на предъявителя. Но они недействительны без книжек, так же как книжки недействительны без них.
Прошло довольно много времени, прежде чем я закончил подсчет общей суммы: четыре миллиона восемьсот пятьдесят тысяч рублей. Но еще больше мне понадобилось, чтобы осмыслить ситуацию и принять решение.
11
– Вас подвезти?
Я только вышел из своего подъезда на следующее утро и стоял, щурясь на весеннем солнышке и размышляя, зайти в отделение или сразу двинуть по делам. Рядом со мной притормозила бежевая “восьмерка”, из окна которой мне улыбалась давешняя Марина.
– Подвезите, – согласился я. – А вы в какую сторону?
– В любую, – беспечно заявила она. – Я второй день за рулем, мне надо тренироваться.
Перепрыгивая лужи, я обошел машину и сел с другой стороны. Автомобиль был новенький, внутри стоял специфический запах свежего кожзаменителя. Я не удержался и сказал:
– Цвет не ваш. К голубым глазам надо было подобрать что-нибудь соответствующее.
– Откуда у советского участкового такая утонченность вкуса? – ответила она иронически, со второго или третьего раза включая первую скорость. – К тому же машину выбирала не я, а мой папa, так что все претензии к нему. Куда едем?
– Жаров переулок, – сказал я.
В Жаровом переулке жил Шкут. Вчера еще Дыскин по моей просьбе установил по телефону его адрес. И сегодня я решил, не откладывая, нанести ему визит.
– Жаров? – наморщила она лобик. – А где это? Далеко?
– Рядом. Поехали прямо, за вторым домом направо, дальше я покажу. Мигалочку включите...
– Благодарю за напоминание, – надменно сказала она, но мигалку все-таки включила.
Дом, в котором жил Шкут, я, кажется, себе зрительно представлял. Мрачная серая махина времен позднего сталинанса, внизу универмаг. Подъезды, если память мне не изменяла, со двора.
Руководимая мной, Марина не без некоторого напряжения въехала в арку и остановилась, конечно, посреди лужи, к тому же закрыв выезд двум другим машинам, приткнувшимся задом к газону. Уже войдя в роль инструктора, я терпеливо разъяснил ей ее ошибки. Подергавшись еще с полминуты по двору, она припарковалась наконец возле тротуара.
– Спасибо, – сказал я с чувством. – Обратную дорогу найдете?
– Постараюсь, – сказала она без особой уверенности и спросила жалобно: – А вы надолго?
Я совершенно искренне пожал плечами.
– Подождите минут пять. Если я не выйду, возвращайтесь. А если моего приятеля не окажется дома, покатаемся еще чуть-чуть.
Я действительно шел наобум. Звонить Шкуту и предупреждать о своем визите не входило в мои планы.
В подъезде было темно и гулко. Слушая свои шаги, я поднялся по ступенькам к лифту, глаз которого кроваво светился в высоте. Нудно скрипя, кабина шла вниз.
Из лифта вышли трое-двое высоких, крупных, один маленький, как мне показалось, полный. Больше я из полутьмы не разглядел и вообще обратил на них внимание только потому, что уж очень услужливо пропускали вперед высокие маленького, только что не под локоток выводили его на полутемную площадку. Они спустились вниз, и, уже когда лифт тронулся, я услышал, как грохнула за ними входная дверь.
Шкут жил на четвертом. На площадке было хоть глаз коли. Я оставил лифт приоткрытым, чтобы шел хоть какой-то свет. Мне была нужна квартира 14. Справа от меня отсвечивали прибитые на дерматине цифры, но я не мог разобрать, какие, и решил определить на ощупь. Протянул руку – и вдруг дверь в квартиру легко подалась от моего прикосновения. Свет, идущий из лифта, смешался со светом лампочки в коридоре, и я увидел, что подал туда, куда надо, в квартиру 14. Слегка помешкав, я толкнул дверь решительней и шагнул с порога в прихожую. Прямо передо мной были распахнутые стеклянные двери в комнату, и мне не понадобилось идти дальше, мне и отсюда было все хорошо видно.
На стуле у окна сидел человек. По неестественно вывернутым плечам было ясно, что руки у него скручены сзади, за спинкой стула. На голове у человека был прозрачный полиэтиленовый мешок, туго перехваченный у горла веревкой. Полиэтилен влип в ноздри и в разинутый для последнего вздоха рот, глаза страшно выкатились наружу, и казалось, что мертвый кричит из глыбы льда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Потом он вернулся назад, в гостиную. Полы в коридоре, едва просохшие после наводнения, скрипели под моими ногами. В этой комнате он огляделся и начал с того, что раскрыл одну из створок финской стенки. Какую? Вот эту как будто. Мне тогда показалось, что сделал он это довольно небрежно, для проформы. Но если так, значит, какое-то свое действие он хотел замаскировать, как бы включить в общий ряд. Или я фантазирую? Попал человек в квартиру убитого любимого брата, стоит; растерявшись, не зная, за что взяться... Стоп! Растерянным он не выглядел. Посмотрим, что там, на полке. Постельное белье аккуратными стопками.
Я вынул все содержимое полки наружу и сложил на Кресле. Прощупал и перебрал каждую вещь в отдельности. Внимательно оглядел дно и стенки. Ничего. Пришлось сложить белье на место. Что он сделал потом? Раскрыл платяной шкаф.
Четыре костюма разных цветов, один из них – “тройка”. Два кожаных пиджака. Шесть пар брюк. Около дюжины рубашек. Покойник, однако, любил одеться. Я не торопясь обшарил все карманы. Ничего. А что я вообще ищу?
То, что искал Черкизов. Если, конечно, он действительно что-то искал.
Закрыв шкаф, он... да, он подошел к дивану и сел на него. Нет, диван он, кажется, не ощупывал. Он присел к журнальному столику, перебрал несколько журналов и вытащил с нижней полки семейный альбом. Вот он, и сейчас лежит сверху.
Что было потом? Потом Черкизов подозвал нас поближе полюбоваться на фотографию. Я раскрыл альбом и быстро нашел ее. Вытащил из уголков, перевернул. “Гудаута, 1935” – вот что там было написано. А, он еще сказал, что это очень редкий снимок их матери, семейная реликвия. Это память, сказал он и попросил отдать ему альбом. Но Панькин сказал “нет”. И Черкизов сразу согласился.
Я внимательно, от первой до последней страницы, пролистал альбом. Фотографии, ничего, кроме фотографий. Но это была единственная вещь, которую Черкизов пожелал получить.
Я еще раз хорошенько осмотрел его снаружи. Толстый кожаный переплет. Пожалуй, слишком толстый, а? Достав перочинный ножик, я просунул его лезвие между крышкой и муаровым форзацем. Слегка нажал, что-то щелкнуло, и картонка с натянутым на нее шелком отскочила в сторону. Прямо мне в руки вывалился средних размеров плотный белый пакет. Он не был закрыт. Я взял его за уголки и вытряс содержимое на журнальный столик. Это были прямоугольные бланки бледно-зеленого цвета с печатями w номерами. Мне приходилось иметь с ними дело – так выглядят вкладыши к сберегательным книжкам на предъявителя. Но они недействительны без книжек, так же как книжки недействительны без них.
Прошло довольно много времени, прежде чем я закончил подсчет общей суммы: четыре миллиона восемьсот пятьдесят тысяч рублей. Но еще больше мне понадобилось, чтобы осмыслить ситуацию и принять решение.
11
– Вас подвезти?
Я только вышел из своего подъезда на следующее утро и стоял, щурясь на весеннем солнышке и размышляя, зайти в отделение или сразу двинуть по делам. Рядом со мной притормозила бежевая “восьмерка”, из окна которой мне улыбалась давешняя Марина.
– Подвезите, – согласился я. – А вы в какую сторону?
– В любую, – беспечно заявила она. – Я второй день за рулем, мне надо тренироваться.
Перепрыгивая лужи, я обошел машину и сел с другой стороны. Автомобиль был новенький, внутри стоял специфический запах свежего кожзаменителя. Я не удержался и сказал:
– Цвет не ваш. К голубым глазам надо было подобрать что-нибудь соответствующее.
– Откуда у советского участкового такая утонченность вкуса? – ответила она иронически, со второго или третьего раза включая первую скорость. – К тому же машину выбирала не я, а мой папa, так что все претензии к нему. Куда едем?
– Жаров переулок, – сказал я.
В Жаровом переулке жил Шкут. Вчера еще Дыскин по моей просьбе установил по телефону его адрес. И сегодня я решил, не откладывая, нанести ему визит.
– Жаров? – наморщила она лобик. – А где это? Далеко?
– Рядом. Поехали прямо, за вторым домом направо, дальше я покажу. Мигалочку включите...
– Благодарю за напоминание, – надменно сказала она, но мигалку все-таки включила.
Дом, в котором жил Шкут, я, кажется, себе зрительно представлял. Мрачная серая махина времен позднего сталинанса, внизу универмаг. Подъезды, если память мне не изменяла, со двора.
Руководимая мной, Марина не без некоторого напряжения въехала в арку и остановилась, конечно, посреди лужи, к тому же закрыв выезд двум другим машинам, приткнувшимся задом к газону. Уже войдя в роль инструктора, я терпеливо разъяснил ей ее ошибки. Подергавшись еще с полминуты по двору, она припарковалась наконец возле тротуара.
– Спасибо, – сказал я с чувством. – Обратную дорогу найдете?
– Постараюсь, – сказала она без особой уверенности и спросила жалобно: – А вы надолго?
Я совершенно искренне пожал плечами.
– Подождите минут пять. Если я не выйду, возвращайтесь. А если моего приятеля не окажется дома, покатаемся еще чуть-чуть.
Я действительно шел наобум. Звонить Шкуту и предупреждать о своем визите не входило в мои планы.
В подъезде было темно и гулко. Слушая свои шаги, я поднялся по ступенькам к лифту, глаз которого кроваво светился в высоте. Нудно скрипя, кабина шла вниз.
Из лифта вышли трое-двое высоких, крупных, один маленький, как мне показалось, полный. Больше я из полутьмы не разглядел и вообще обратил на них внимание только потому, что уж очень услужливо пропускали вперед высокие маленького, только что не под локоток выводили его на полутемную площадку. Они спустились вниз, и, уже когда лифт тронулся, я услышал, как грохнула за ними входная дверь.
Шкут жил на четвертом. На площадке было хоть глаз коли. Я оставил лифт приоткрытым, чтобы шел хоть какой-то свет. Мне была нужна квартира 14. Справа от меня отсвечивали прибитые на дерматине цифры, но я не мог разобрать, какие, и решил определить на ощупь. Протянул руку – и вдруг дверь в квартиру легко подалась от моего прикосновения. Свет, идущий из лифта, смешался со светом лампочки в коридоре, и я увидел, что подал туда, куда надо, в квартиру 14. Слегка помешкав, я толкнул дверь решительней и шагнул с порога в прихожую. Прямо передо мной были распахнутые стеклянные двери в комнату, и мне не понадобилось идти дальше, мне и отсюда было все хорошо видно.
На стуле у окна сидел человек. По неестественно вывернутым плечам было ясно, что руки у него скручены сзади, за спинкой стула. На голове у человека был прозрачный полиэтиленовый мешок, туго перехваченный у горла веревкой. Полиэтилен влип в ноздри и в разинутый для последнего вздоха рот, глаза страшно выкатились наружу, и казалось, что мертвый кричит из глыбы льда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46