Папа же очень одряхлел, не по годам осунулся и как-то вылинял. Ссутулившись, он слушал сына и не слышал. Колька задавал вопрос, уличал отца в том, что тот не слушал, и долго орал на него. Николай Николаевич даже не пытался оправдаться. Может быть, воплей и грубостей сына он тоже не слышал, отключался?
Страх перед Колькой возрастал тем больше, чем больше шло по городу мрачных слухов, что Колька собственноручно расстреливает за городом пойманных в городе офицеров и заговорщиков. Приписывалось ему и участие в расстреле отца Анисима, старого священника, хранившего у себя, невзирая на запреты, письма одного из великих князей, и убийство Потылицыных, супружеской пары, закопавшей на своем участке винтовку на всякий случай.
На самом деле единственной, кого расстрелял Колька, оказалась Зина Потылицына. Ада Лебедева давно благоволила Кольке, все хотела ему «помочь» и собственноручно раздела Зину до белья, втолкнула ее в комнату, где уже поддал спирту, закусил студнем и закурил папиросу революционер Колька Сорокин. Зина до такой степени одурела от матерщины, окриков, оплеух, угроз, что, очень может быть, окажись Колька поопытней, он и смог бы ее взять без особенного труда: очень уж все на свете перемешалось в светловолосой головке этой домашней, тихой девушки, слишком уж сместилось все «можно» и «неможно».
Но Колька был неопытен, и нет бы ему налить Зине спирту, дать закусить и закурить, рассказать что-нибудь героически-революционное, намекнуть на зависимость ее поведения и судьбы родителей…
Колька же действовал прямолинейно, и поцелуй, с которого он начал, мало отличался от заушин и окриков, а их в этот день Зина получила очень много. И, конечно же, шарахнулась от насильника. Попытка потянуть за руку, усадить на колени повлекла только судорожное сопротивление; спирт гудел в голове, звенел в ушах, разливался по всему телу мягким облегающим теплом, и Колька начал сердиться всерьез, замахал маузером перед носом несчастной Зины.
— Ты… Ты контрреволюционный эл-лемент, да? Контрреволюционерка, да?! Враг народа?!
— Отпусти ты меня… Не хочу!
— А за счет труд-дового нар-рода жить (ик!), это ты х-хочешь?! Т-тебя стрелить давно надо з-за твои все д-дела н-нехорош-шие…
— Ну и стреляй! Стреляй, палач!
Спирт продолжал кружить голову, перед Колькой стояла почти совсем голая девушка с дрожащими губами, с горящими недобрым огнем глазами, бросавшая ему «стреляй, палач!». Не выстрелить — значило дать слабину, не доказать ей, что готов применить оружие всерьез. Колька навел маузер между глаз Зины; у девушки дрожали губы, и все равно она проорала еще что-то про «все равно не отдамся», и Колька потянул за спуск. Оружие отдало сильнее, чем он думал, а лицо девушки исчезло. Какое-то время Колька даже не очень понимал, что произошло, и только через полминуты увидел неподвижную Зину, отверстие под ее правым глазом, извилистую струйку крови. И задохнулся, захлебнулся от жалости и отвращения пацан, разглядывая это тоненькое, еще толком не сформировавшееся тело, такое белое в сравнении с кожей его, Кольки, рук, такое отличное от его собственного и желанное.
В эту ночь он напился до полного забвения (что и намеревался сделать) и ужасно чувствовал себя наутро. Товарищи по партии похмелили Кольку, объяснили ему, что все это полная ерунда, и если психовать из-за каждой неуступчивой девки, то никакого коммунизма не построишь. Колька слушал советы старших товарищей, пил и приходил в себя, но это преступление оставалось единственным, которое он совершил собственноручно. Причем что интересно — именно этого убийства Кольке вовсе и не приписали в городе, но зато приписали убийство родителей Зины, к которому он не имел ни малейшего отношения.
Так же облыжно приписывали ему и участие в расстреле юнкеров — юнкера не подчинились новой власти и были расстреляны поголовно. Мертвых мальчиков сложили в подвале городской больницы — это здание и сейчас городская больница, на углу улиц Мира и Вейнбаума, и родители могли приходить туда, искать своих сыновей и хоронить.
Именно к этому преступлению Колька Сорокин никакого отношения не имел, будем к нему справедливы.
А дальше запахло все-таки чем-то хорошим… К лету 1918 наши все-таки подвинулись к городу, и большевики стали бежать. Бежать, конечно же, не просто так, а прихватывая с собой все, что только удавалось прихватить.
Не так давно в Красноярске вышла книга, в которой некий Бугаев [2, с. 165] описывает, как «наши», в смысле — «ихние», конечно же, собираясь драпать после падения советской власти в Красноярске, подчистую грабили город. Среди всего прочего упоминается и момент, когда «ихние» явились в сплавную контору, возглавляемую К.И.Ауэрбахом… Золота они там не нашли — его уже успели спрятать. Наверное, К.И.Ауэрбах уже начал понимать, с кем он имеет дело. Взяли только то золото, которое принадлежало лично К.И.Ауэрбаху, порядка полутора пудов. К сожалению, мы живем в эпоху, когда признание в соучастии в преступлениях сходит с рук.
Ну вот, награбив золота побольше, коммунисты рванули на север, и, конечно же, с ними и Колька. Это был, наверное, самый юный беглец на пароходе, который вез большевистское золото на север, к морю — туда, где есть шанс сбежать за границу. И тут, на этом пароходе, пришел конец бедному Кольке: парень наклонился, свесился за борт посмотреть, как работает в воде колесо, да и свалился за борт… Все-таки Колька оставался просто самым обыкновенным подростком!
Разумеется, никто и не подумал остановиться, спустить на воду спасательные шлюпки. А ширина Енисея в этом месте никак не меньше двух километров, и до ближайшего берега — порядка метров 800 в очень холодной, очень быстрой воде. Разумеется, Колька не выплыл. Есть и такая версия, что свалился он прямо перед самым колесом, и лопасть колеса, деревянная плаха толщиной сантиметров в 8, обрушилась на него уже в воде. Во всяком случае, с этого дня Кольку больше никто никогда не видел.
О том, что было дальше, официальная советская книжка повествует следующим образом: «Г.С.Вейнбаум по решению губисполкома вместе с группой членов губисполкома и красногвардейскими частями отступил по Енисею на пароходах в сторону Туруханска. Но колчаковцам и интервентам удалось пароходы настигнуть. Вместе с десятками других революционеров Г.С.Вейнбаум был направлен в красноярскую тюрьму. В ночь с 24 на 25 октября, в канун первой годовщины Великого Октября, он был расстрелян вместе с соратниками на станции Красноярск, в „эшелоне смерти“ белочешских интервентов» [3, с. 50].
Такова участь большевичков, у которых дата смерти помечена 1919 годом. У части другой — год смерти 1918, и про них, в частности про Аду Лебедеву, рассказано: «…27 июля 1918 года при переводе с пристани в тюрьму была зверски замучена белогвардейцами вместе с Т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Страх перед Колькой возрастал тем больше, чем больше шло по городу мрачных слухов, что Колька собственноручно расстреливает за городом пойманных в городе офицеров и заговорщиков. Приписывалось ему и участие в расстреле отца Анисима, старого священника, хранившего у себя, невзирая на запреты, письма одного из великих князей, и убийство Потылицыных, супружеской пары, закопавшей на своем участке винтовку на всякий случай.
На самом деле единственной, кого расстрелял Колька, оказалась Зина Потылицына. Ада Лебедева давно благоволила Кольке, все хотела ему «помочь» и собственноручно раздела Зину до белья, втолкнула ее в комнату, где уже поддал спирту, закусил студнем и закурил папиросу революционер Колька Сорокин. Зина до такой степени одурела от матерщины, окриков, оплеух, угроз, что, очень может быть, окажись Колька поопытней, он и смог бы ее взять без особенного труда: очень уж все на свете перемешалось в светловолосой головке этой домашней, тихой девушки, слишком уж сместилось все «можно» и «неможно».
Но Колька был неопытен, и нет бы ему налить Зине спирту, дать закусить и закурить, рассказать что-нибудь героически-революционное, намекнуть на зависимость ее поведения и судьбы родителей…
Колька же действовал прямолинейно, и поцелуй, с которого он начал, мало отличался от заушин и окриков, а их в этот день Зина получила очень много. И, конечно же, шарахнулась от насильника. Попытка потянуть за руку, усадить на колени повлекла только судорожное сопротивление; спирт гудел в голове, звенел в ушах, разливался по всему телу мягким облегающим теплом, и Колька начал сердиться всерьез, замахал маузером перед носом несчастной Зины.
— Ты… Ты контрреволюционный эл-лемент, да? Контрреволюционерка, да?! Враг народа?!
— Отпусти ты меня… Не хочу!
— А за счет труд-дового нар-рода жить (ик!), это ты х-хочешь?! Т-тебя стрелить давно надо з-за твои все д-дела н-нехорош-шие…
— Ну и стреляй! Стреляй, палач!
Спирт продолжал кружить голову, перед Колькой стояла почти совсем голая девушка с дрожащими губами, с горящими недобрым огнем глазами, бросавшая ему «стреляй, палач!». Не выстрелить — значило дать слабину, не доказать ей, что готов применить оружие всерьез. Колька навел маузер между глаз Зины; у девушки дрожали губы, и все равно она проорала еще что-то про «все равно не отдамся», и Колька потянул за спуск. Оружие отдало сильнее, чем он думал, а лицо девушки исчезло. Какое-то время Колька даже не очень понимал, что произошло, и только через полминуты увидел неподвижную Зину, отверстие под ее правым глазом, извилистую струйку крови. И задохнулся, захлебнулся от жалости и отвращения пацан, разглядывая это тоненькое, еще толком не сформировавшееся тело, такое белое в сравнении с кожей его, Кольки, рук, такое отличное от его собственного и желанное.
В эту ночь он напился до полного забвения (что и намеревался сделать) и ужасно чувствовал себя наутро. Товарищи по партии похмелили Кольку, объяснили ему, что все это полная ерунда, и если психовать из-за каждой неуступчивой девки, то никакого коммунизма не построишь. Колька слушал советы старших товарищей, пил и приходил в себя, но это преступление оставалось единственным, которое он совершил собственноручно. Причем что интересно — именно этого убийства Кольке вовсе и не приписали в городе, но зато приписали убийство родителей Зины, к которому он не имел ни малейшего отношения.
Так же облыжно приписывали ему и участие в расстреле юнкеров — юнкера не подчинились новой власти и были расстреляны поголовно. Мертвых мальчиков сложили в подвале городской больницы — это здание и сейчас городская больница, на углу улиц Мира и Вейнбаума, и родители могли приходить туда, искать своих сыновей и хоронить.
Именно к этому преступлению Колька Сорокин никакого отношения не имел, будем к нему справедливы.
А дальше запахло все-таки чем-то хорошим… К лету 1918 наши все-таки подвинулись к городу, и большевики стали бежать. Бежать, конечно же, не просто так, а прихватывая с собой все, что только удавалось прихватить.
Не так давно в Красноярске вышла книга, в которой некий Бугаев [2, с. 165] описывает, как «наши», в смысле — «ихние», конечно же, собираясь драпать после падения советской власти в Красноярске, подчистую грабили город. Среди всего прочего упоминается и момент, когда «ихние» явились в сплавную контору, возглавляемую К.И.Ауэрбахом… Золота они там не нашли — его уже успели спрятать. Наверное, К.И.Ауэрбах уже начал понимать, с кем он имеет дело. Взяли только то золото, которое принадлежало лично К.И.Ауэрбаху, порядка полутора пудов. К сожалению, мы живем в эпоху, когда признание в соучастии в преступлениях сходит с рук.
Ну вот, награбив золота побольше, коммунисты рванули на север, и, конечно же, с ними и Колька. Это был, наверное, самый юный беглец на пароходе, который вез большевистское золото на север, к морю — туда, где есть шанс сбежать за границу. И тут, на этом пароходе, пришел конец бедному Кольке: парень наклонился, свесился за борт посмотреть, как работает в воде колесо, да и свалился за борт… Все-таки Колька оставался просто самым обыкновенным подростком!
Разумеется, никто и не подумал остановиться, спустить на воду спасательные шлюпки. А ширина Енисея в этом месте никак не меньше двух километров, и до ближайшего берега — порядка метров 800 в очень холодной, очень быстрой воде. Разумеется, Колька не выплыл. Есть и такая версия, что свалился он прямо перед самым колесом, и лопасть колеса, деревянная плаха толщиной сантиметров в 8, обрушилась на него уже в воде. Во всяком случае, с этого дня Кольку больше никто никогда не видел.
О том, что было дальше, официальная советская книжка повествует следующим образом: «Г.С.Вейнбаум по решению губисполкома вместе с группой членов губисполкома и красногвардейскими частями отступил по Енисею на пароходах в сторону Туруханска. Но колчаковцам и интервентам удалось пароходы настигнуть. Вместе с десятками других революционеров Г.С.Вейнбаум был направлен в красноярскую тюрьму. В ночь с 24 на 25 октября, в канун первой годовщины Великого Октября, он был расстрелян вместе с соратниками на станции Красноярск, в „эшелоне смерти“ белочешских интервентов» [3, с. 50].
Такова участь большевичков, у которых дата смерти помечена 1919 годом. У части другой — год смерти 1918, и про них, в частности про Аду Лебедеву, рассказано: «…27 июля 1918 года при переводе с пристани в тюрьму была зверски замучена белогвардейцами вместе с Т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112