Один из боевиков вывалил на пол несколько "лимонок" и перебирал их, словно очищал от грязи и прилипших травинок только что собранные грибы. Он сопел - так ему нравилось это занятие, и если его окликнуть, то он, пожалуй, и не отзовется, то ли оглохнув, то ли забыв свое имя. Завораживающая картина.
Мозг репортера работал с головокружительной скоростью, подстать компьютеру, обрабатывая мегабайты информации и проигрывая возможные варианты развития событий. Все они были незавидными. Он наконец решился, заговорил осторожно и вкрадчиво, точно шел по болоту и ощупывал кочки, чтобы не провалиться в трясину, которая его обязательно засосет. Кочками была та информация, которую он уже сообщал в своих сюжетах, а поскольку он не получил за это нагоняя от федерального командования и аккредитации его не лишили, то он полагал, что она не может повредить им. Хотя во время отечественной войны германская разведка выуживала из официальных газетных статей массу полезных сведений, точно писали их опытные шпионы, потерявшие каналы связи с центром.
Алазаев расположился поудобнее, откинулся назад, уперся спиной в стенку пещеры, вытянул вперед ноги. Изредка он кивал головой, что-то мычал себе под нос, тем самым подбадривая репортера и не превращая его речь исключительно в монолог, но вопросов не задавал. Незачем это, потому что и без того репортер изливал на него такие потоки информации, словно прежде они копились, как вода в плотине, а теперь ее прорвало и вода заливает всю округу. Репортер, судя по всему, вошел во вкус, стал получать удовольствие от своего рассказа, старался его расцветить подробностями и красивыми сравнениями, совсем как оратор на трибуне, почувствовавший, что у него получается своими речами привести собравшихся в гипнотический транс. Может, в голову ему пришла мысль, что, скажи он сейчас боевикам отпустить их, они удовлетворят эту просьбу, проводят их до дороги, дождутся, когда по ней проедет автомобиль, и сами сдадутся. Он не решился...
Но прием-то он использовал очень старый. Когда на тебя направлено дуло, а его обладатель держит палец на спусковом крючке, но что-то мешает ему надавить на него, надо говорить не умолкая, потому что стоит замолчать, и палец на крючке дрогнет.
Ничего нового Алазаев для себя не почерпнул. Основные положения он знал, просматривая большинство информационных телепередач, а из-за этого, пожалуй, разбирался в текущих событиях, происходящих в стране, даже лучше, чем большинство ее жителей, обычно смотревших только сериалы и фильмы, а на новости редко обращавших внимание. Подробности и нюансы, которые поведал репортер, были, конечно, интересны, но, увы, не очень важны.
Репортер немного огорчился, когда Алазаев жестом остановил его, но лишь для того, чтобы направить разговор в другое русло.
- О себе лучше расскажи.
За временем Алазаев не следил, не отметил в памяти, когда начался этот разговор, а потому не мог сказать, сколько он продолжался. Остальным боевикам рассказ этот был неинтересен. Каждый из них придумал для себя какое-то дело. Малик ерзал на лавке, отвлекал, и Алазаеву пришлось отправить его, чтобы не мешал, на улицу - наблюдать за обстановкой.
Первым не выдержал оператор. Он стал зевать, прикрывая рот ладонью. Потом чуть отодвинулся от репортера, голова его стала клониться на грудь, и вскоре он застыл в этой неудобной позе, в которой обязательно затечет шея.
Все, кажется, уже спали, за исключением Алазаева, Рамазана и репортера.
Алазаев покосился на Рамазана, тот в ответ лишь хлопнул два раза подряд веками, присел, предусмотрительно, чтобы не пугать репортера, дальше. Он сел так, чтобы лицо его оставалось в тени и никого, кроме Алазаева, не смущало.
Рамазан преобразился, точно перед ним забил фонтан света такой яркий, что ему пришлось закрыть веки, но он тут же открыл их, а свет - потускнел. Его взгляд метнулся к репортеру, крепко, как когти кошки, вцепился в его лицо, заставив замолчать на полуслове с приоткрытым ртом и выпученными остекленевшими глазами.
Воздух в пещере становился плотным, вязким, чуть ли не жидким. Давление на барабанные перепонки увеличивалось. Кожу покалывало, точно на нее плеснули минеральной водой. Если сейчас выбежишь из пещеры, то подхватишь кессонную болезнь, но ноги, к счастью, онемели, и даже если мозг, обезумевший от страха, даст им эту глупую команду, они все равно не смогут ее выполнить.
Репортер, наверное, уже не слышал даже пульсацию крови, только какой-то шепот. Вначале непонятный, точно это слова неведомого языка, но потом, когда он привык к ним, то понял, что говорят по-русски, а слова плавают у него в глубинах мозга, поднимаются на поверхность, бьются о черепную коробку, пульсируют в висках, точно хотят разбить череп, как газы "лимонку", из которой уже выдернули чеку.
Раз, два, три. Сколько она выдержит? Девять секунд. Но череп оказался потверже металла, не треснул, а его ошметки не разлетелись, как осколки, ни на десятой, ни на пятнадцатой секунде. Напротив, напряжение стало спадать, слова - утихать, и извлечь их обратно, даже если провести трепанацию черепа, запустить в мозг зонд и ловить на него слова, как рыбу на наживку, не получится. Бесполезно, а бомба оказалась пустышкой или... все же нет?
Воздух начал разряжаться, в нем еще, как обычно в высокогорье, не хватало кислорода, дышать приходилось чаще и глубже, чем на равнине.
Алазаев, придя в себя, посмотрел на Рамазана удивленно и испуганно. В эти минуты он понял, что Рамазан - самый важный член его отряда, которого обязательно, при любых условиях, нужно оставить при себе. Он не ожидал от него такого. Это все равно, как участники Манхэттенского проекта прикидывали, что сделают бомбу в тысячи раз мощнее прежних, но на самом деле получили принципиально новое оружие, которое сравнивать арифметически со всем, что было прежде, бессмысленно. Все равно, что говорить - во сколько раз пушка мощнее лука.
На Алазаева пришлась лишь взрывная волна.
Основной удар направлялся на репортера. Ох, как же ему, наверное, плохо пришлось.
Лицо у него стало белое-белое, точно от кожи отлила вся кровь. Лишь из-за отблесков керосиновой лампы это почти не замечалось и казалось, что оно сохраняет свой обычный цвет.
Он превратился в восковую статую, настолько искусно выполненную, что создавалось впечатление, будто это живой человек, но для того, чтобы она ожила, необходимо сказать какое-то заклинание, превращавшее в живое любой предмет. Произнеси его, и стол начнет бегать вместе со стульями, но никто в пещере не знал таких слов.
Зависло тягостное молчание, в котором пульсировало только дыхание.
Они боялись говорить, даже шевелиться боялись, потому что любой шорох мог нарушить равновесие, сложившееся в пещере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106