Лестер привык ей верить, во многом полагался на нее, и с годами его чувство становилось все глубже.
А Дженни искренне, глубоко, преданно полюбила этого человека. Вначале, когда он, как вихрь, ворвался в ее жизнь, внес смятение в ее душу и, воспользовался ее горькой нуждой, как цепью, приковал ее к себе, она немного сомневалась в нем, немного боялась его, хотя он всегда ей нравился. Но, проведя подле него все эти годы, узнав его лучше, она постепенно его полюбила. Он такой сильный, красивый, у него такой чудесный голос. Его взгляды на все, его мнения всегда так вески. Его излюбленный девиз: «Шагай напролом, не оглядывайся», — поразил ее воображение. Как видно, ему ничто не страшно — ни люди, ни бог, ни дьявол. Нередко, взяв ее смуглыми пальцами за подбородок, он смотрел ей в глаза.
— Ты прелесть, что и говорить, вот бы только смелости и дерзости побольше. Этого тебе явно не хватает.
И Дженни отвечала ему безмолвным нежным взглядом.
— Ну, ничего, — добавлял Лестер, — зато у тебя есть другие достоинства, — и целовал ее.
Его очень трогало, что Дженни так наивно старается скрывать всякие пробелы в своем воспитании и образовании. Она недостаточно грамотно писала; и вот однажды он нашел лист бумаги, — на нем рукой Дженни были выписаны трудные слова, которые Лестер часто употреблял в разговоре, и их значения. Он улыбнулся и еще больше полюбил ее за это. В другой раз, в «Южном отеле» в Сент-Луисе, она сделала вид, будто ей не хочется есть, из страха, что ее манеры недостаточно хороши и обедающие за соседними столиками могут это заметить. Она не всегда была уверена, что возьмет именно ту вилку и тот нож, какие полагается, и непривычные на вид блюда приводили ее в смущение: как надо есть артишоки? А спаржу?
— Почему ты ничего не ешь? — весело спросил Лестер. — Ведь ты голодная?
— Не очень.
— Наверное, голодная. Послушай, Дженни, я знаю, в чем дело. Но ты напрасно беспокоишься. У тебя прекрасные манеры. Иначе я не повел бы тебя сюда. И у тебя верное чутье. Не смущайся. Если ты что-нибудь сделаешь не так, я тут же подскажу.
Его карие глаза блеснули весело и ласково.
Дженни ответила благодарной улыбкой.
— Мне и правда иногда бывает немножко не по себе, — призналась она.
— Не надо, — сказал он. — Все в порядке. Не беспокойся. Я тебе все покажу.
Так он и делал.
Постепенно Дженни научилась разбираться в светских правилах и обычаях. У Герхардтов никогда не было ничего, кроме самого необходимого. Теперь у нее было все, чего только можно пожелать: чемоданы, наряды, всевозможные мелочи туалета, все, из чего создается истинный комфорт, и, хотя это ей нравилось, она не утратила присущего ей чувства меры и умения здраво судить обо всем. В ней не было ни капли тщеславия, она только радовалась, что судьба ей улыбнулась. Она так благодарна Лестеру за все, что он сделал и делает для нее. Если б только удержать его — навсегда!
Устроив Весту у миссис Олсен, Дженни погрузилась в свои домашние хлопоты. Лестер, занятый бесчисленными делами, то приезжал, то уезжал. Он снимал номер-люкс в «Грэнд-Пасифик» — лучшем отеле Чикаго; предполагалось, что здесь-то он и живет. В «Юнион-клубе» он завтракал и встречался по вечерам с друзьями и деловыми знакомыми. Одним из первых оценив достоинства телефона, он установил аппарат на квартире и в любое время мог говорить с Дженни. Дома он ночевал два-три раза в неделю, иногда чаще. Сперва он настаивал, чтобы Дженни предоставила хозяйство служанке, но потом согласился, что разумнее договориться с какой-нибудь девушкой, которая будет только приходить и выполнять самую черную работу. Дженни нравилось хозяйничать самой, недаром она всегда отличалась трудолюбием и аккуратностью.
Лестер любил завтракать точно в восемь утра. Он привык, чтобы обед подавался ровно в семь. Ему нравилось серебро, хрусталь, китайский фарфор, всякие предметы роскоши. Его одежда и чемоданы хранились на квартире Дженни.
Первые месяцы все шло гладко. Изредка Лестер водил Дженни в театр и, если ему случалось встретить кого-либо из знакомых, всегда представлял ее как мисс Герхардт. Если они останавливались где-нибудь в отеле под видом мужа и жены, он называл портье вымышленную фамилию; если же не было опасности, что их узнают, он преспокойно ставил в книге для проезжающих свое настоящее имя. И пока что все сходило с рук.
Дженни все время боялась одного: как бы Лестер не открыл ее обман и не узнал про Весту; кроме того, она тревожилась об отце и о доме. Из писем Вероники можно было понять, что они с Уильямом собираются переехать к Марте, которая теперь жила в меблированных комнатах там же, в Кливленде. Дженни беспокоило, что отец один. Ей было до боли жаль его; став калекой, он годился разве что в ночные сторожа, и Дженни с ужасом представляла себе, как он будет жить совсем один. Не переехать ли ему сюда, к ней? Но Дженни знала, что сейчас он на это не согласится. Да и захочет ли Лестер, чтобы Герхардт жил с ними? Она не была в этом уверена. К тому же, если отец приедет, неминуемо надо будет рассказать Лестеру о Весте. Все это очень мучило Дженни.
Да, с Вестой было не так-то просто. Чувствуя себя глубоко виноватой, Дженни особенно остро переживала все, что касалось дочери. Она всячески старалась искупить великую несправедливость, в которой была повинна перед своим ребенком, ибо этот самый большой свой долг она была не в силах исполнить. Каждый день она бывала у миссис Олсен, приносила игрушки, сласти — словом, все, что, как ей казалось, могло позабавить и обрадовать ребенка. Она любила подолгу сидеть с Вестой, рассказывать ей про фей и великанов, и девочка жадно слушала ее сказки. Наконец Дженни до того осмелела, что однажды, когда Лестер поехал в Цинциннати навестить родителей, привела девочку к себе и потом стала брать ее домой всякий раз, как он уезжал из города. Время шло, Дженни изучила привычки Лестера и понемногу становилась все более дерзкой, — хотя едва ли слово «дерзкая» применимо к Дженни. Она стала храброй, как может быть храбрым мышонок; она осмеливалась брать к себе Весту, даже когда Лестер был в отлучке всего два-три дня. И даже оставляла у себя кое-какие игрушки, чтобы Весте было чем заняться.
За те немногие дни, что дочурка провела у нее, Дженни с особенной силой почувствовала, какое это было бы счастье, если бы она была законной женой и матерью. Веста оказалась на редкость наблюдательным ребенком. Своими невинными детскими вопросами она то и дело бередила незаживающую рану в сердце Дженни.
— А можно мне всегда жить с тобой? — спрашивала она чаще всего.
Дженни отвечала, что пока нельзя, но очень скоро, как только можно будет, она возьмет свою девочку к себе насовсем.
— А когда это будет? — спрашивала Веста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
А Дженни искренне, глубоко, преданно полюбила этого человека. Вначале, когда он, как вихрь, ворвался в ее жизнь, внес смятение в ее душу и, воспользовался ее горькой нуждой, как цепью, приковал ее к себе, она немного сомневалась в нем, немного боялась его, хотя он всегда ей нравился. Но, проведя подле него все эти годы, узнав его лучше, она постепенно его полюбила. Он такой сильный, красивый, у него такой чудесный голос. Его взгляды на все, его мнения всегда так вески. Его излюбленный девиз: «Шагай напролом, не оглядывайся», — поразил ее воображение. Как видно, ему ничто не страшно — ни люди, ни бог, ни дьявол. Нередко, взяв ее смуглыми пальцами за подбородок, он смотрел ей в глаза.
— Ты прелесть, что и говорить, вот бы только смелости и дерзости побольше. Этого тебе явно не хватает.
И Дженни отвечала ему безмолвным нежным взглядом.
— Ну, ничего, — добавлял Лестер, — зато у тебя есть другие достоинства, — и целовал ее.
Его очень трогало, что Дженни так наивно старается скрывать всякие пробелы в своем воспитании и образовании. Она недостаточно грамотно писала; и вот однажды он нашел лист бумаги, — на нем рукой Дженни были выписаны трудные слова, которые Лестер часто употреблял в разговоре, и их значения. Он улыбнулся и еще больше полюбил ее за это. В другой раз, в «Южном отеле» в Сент-Луисе, она сделала вид, будто ей не хочется есть, из страха, что ее манеры недостаточно хороши и обедающие за соседними столиками могут это заметить. Она не всегда была уверена, что возьмет именно ту вилку и тот нож, какие полагается, и непривычные на вид блюда приводили ее в смущение: как надо есть артишоки? А спаржу?
— Почему ты ничего не ешь? — весело спросил Лестер. — Ведь ты голодная?
— Не очень.
— Наверное, голодная. Послушай, Дженни, я знаю, в чем дело. Но ты напрасно беспокоишься. У тебя прекрасные манеры. Иначе я не повел бы тебя сюда. И у тебя верное чутье. Не смущайся. Если ты что-нибудь сделаешь не так, я тут же подскажу.
Его карие глаза блеснули весело и ласково.
Дженни ответила благодарной улыбкой.
— Мне и правда иногда бывает немножко не по себе, — призналась она.
— Не надо, — сказал он. — Все в порядке. Не беспокойся. Я тебе все покажу.
Так он и делал.
Постепенно Дженни научилась разбираться в светских правилах и обычаях. У Герхардтов никогда не было ничего, кроме самого необходимого. Теперь у нее было все, чего только можно пожелать: чемоданы, наряды, всевозможные мелочи туалета, все, из чего создается истинный комфорт, и, хотя это ей нравилось, она не утратила присущего ей чувства меры и умения здраво судить обо всем. В ней не было ни капли тщеславия, она только радовалась, что судьба ей улыбнулась. Она так благодарна Лестеру за все, что он сделал и делает для нее. Если б только удержать его — навсегда!
Устроив Весту у миссис Олсен, Дженни погрузилась в свои домашние хлопоты. Лестер, занятый бесчисленными делами, то приезжал, то уезжал. Он снимал номер-люкс в «Грэнд-Пасифик» — лучшем отеле Чикаго; предполагалось, что здесь-то он и живет. В «Юнион-клубе» он завтракал и встречался по вечерам с друзьями и деловыми знакомыми. Одним из первых оценив достоинства телефона, он установил аппарат на квартире и в любое время мог говорить с Дженни. Дома он ночевал два-три раза в неделю, иногда чаще. Сперва он настаивал, чтобы Дженни предоставила хозяйство служанке, но потом согласился, что разумнее договориться с какой-нибудь девушкой, которая будет только приходить и выполнять самую черную работу. Дженни нравилось хозяйничать самой, недаром она всегда отличалась трудолюбием и аккуратностью.
Лестер любил завтракать точно в восемь утра. Он привык, чтобы обед подавался ровно в семь. Ему нравилось серебро, хрусталь, китайский фарфор, всякие предметы роскоши. Его одежда и чемоданы хранились на квартире Дженни.
Первые месяцы все шло гладко. Изредка Лестер водил Дженни в театр и, если ему случалось встретить кого-либо из знакомых, всегда представлял ее как мисс Герхардт. Если они останавливались где-нибудь в отеле под видом мужа и жены, он называл портье вымышленную фамилию; если же не было опасности, что их узнают, он преспокойно ставил в книге для проезжающих свое настоящее имя. И пока что все сходило с рук.
Дженни все время боялась одного: как бы Лестер не открыл ее обман и не узнал про Весту; кроме того, она тревожилась об отце и о доме. Из писем Вероники можно было понять, что они с Уильямом собираются переехать к Марте, которая теперь жила в меблированных комнатах там же, в Кливленде. Дженни беспокоило, что отец один. Ей было до боли жаль его; став калекой, он годился разве что в ночные сторожа, и Дженни с ужасом представляла себе, как он будет жить совсем один. Не переехать ли ему сюда, к ней? Но Дженни знала, что сейчас он на это не согласится. Да и захочет ли Лестер, чтобы Герхардт жил с ними? Она не была в этом уверена. К тому же, если отец приедет, неминуемо надо будет рассказать Лестеру о Весте. Все это очень мучило Дженни.
Да, с Вестой было не так-то просто. Чувствуя себя глубоко виноватой, Дженни особенно остро переживала все, что касалось дочери. Она всячески старалась искупить великую несправедливость, в которой была повинна перед своим ребенком, ибо этот самый большой свой долг она была не в силах исполнить. Каждый день она бывала у миссис Олсен, приносила игрушки, сласти — словом, все, что, как ей казалось, могло позабавить и обрадовать ребенка. Она любила подолгу сидеть с Вестой, рассказывать ей про фей и великанов, и девочка жадно слушала ее сказки. Наконец Дженни до того осмелела, что однажды, когда Лестер поехал в Цинциннати навестить родителей, привела девочку к себе и потом стала брать ее домой всякий раз, как он уезжал из города. Время шло, Дженни изучила привычки Лестера и понемногу становилась все более дерзкой, — хотя едва ли слово «дерзкая» применимо к Дженни. Она стала храброй, как может быть храбрым мышонок; она осмеливалась брать к себе Весту, даже когда Лестер был в отлучке всего два-три дня. И даже оставляла у себя кое-какие игрушки, чтобы Весте было чем заняться.
За те немногие дни, что дочурка провела у нее, Дженни с особенной силой почувствовала, какое это было бы счастье, если бы она была законной женой и матерью. Веста оказалась на редкость наблюдательным ребенком. Своими невинными детскими вопросами она то и дело бередила незаживающую рану в сердце Дженни.
— А можно мне всегда жить с тобой? — спрашивала она чаще всего.
Дженни отвечала, что пока нельзя, но очень скоро, как только можно будет, она возьмет свою девочку к себе насовсем.
— А когда это будет? — спрашивала Веста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101