Вспомните обо мне в следующий раз, когда скатитесь с кровати на иглу.
— Почему бы тебе не исчезнуть, громила? — предложил Барри. — Ты нам мешаешь.
— Я всю жизнь кому-то мешаю, — сказал я, обращаясь к башкунчикам. — Уж простите меня.
Башкунчик в темных очках снял их и зацепил дужкой за воротник Он и тот, в простыне, уставились на меня темными провалами глаз, совершенно неподвижные, несмотря на водовороты эмоциональных завихрений, наполнявших комнату. Два лица создавали своеобразный стереоэффект.
Я повернулся к Пэнси.
— Я ищу Челесту, — сказал я. — Вы видели ее?
— Вы опоздали. Она была здесь утром, но уже уехала.
— Она не говорила, куда собирается?
— Она была очень расстроена. Она сказала, что вы отказались помочь ей.
Она хотела позвонить инквизитору Моргенлендеру и сказать ему, что Ортон невиновен.
— Что вы ей ответили?
Рука Пэнси судорожно вцепилась в спинку кресла, а глаза уставились в пол. Потом она обиженно посмотрела на меня.
— Я сказала, что это глупо. Ясно же, что это сделал Ортон. — Ее щеки пылали, но она не отводила взгляда.
— Смелое заявление, — заметил я.
— Идите к черту, — сказала она, повернулась и вышла из комнаты.
Я прислушался и различил ее шаги по ковру лестницы. Потом скрип кроватных пружин наверху.
Барри казался довольным, как будто это он режиссировал поступки Пэнси и радовался тому, как точно она все исполняет. Стереопара только вращала глазами, словно зрители на теннисном матче.
— Почему ты вернулся? — спросил я.
— Я не был здесь несколько недель. И судя по вашим словам, здесь становится интересно.
— Ну и как?
— Я был прав. Интересно.
— Ты любишь свою мать, Барри?
— Я не люблю ничего. — Он произнес слово так, словно он знает, что оно означает, а я нет.
— Тогда то, что я собираюсь сказать, тебе без разницы.
— До сих пор было именно так.
Я сделал глубокий вдох До меня дошло.
— Твою мать зовут Челеста Стенхант, не Пэнси Гринлиф. Не сразу, но я понял это. Пэнси работает на Денни Фонеблюма, но никто не признается в том, что же она делает. Она работает нянькой, Барри. Или работала, пока ты не вылетел из гнезда.
Барри только ухмыльнулся.
— Знали бы вы, как мало это меня интересует.
— Я тебе не верю.
— Вам меня не понять.
— Возможно.
Я подошел к кухонному блоку, нашел стеклянный стакан и налил воды из-под крана.
— Вы так и не ответили на мой вопрос, — сказал Барри.
— Какой еще вопрос?
— Каково быть тем, кем вы есть?
— Ты задавал его по-другому. Там присутствовали слова, которых я не знаю.
— Вы жопа, — сказал Барри. — Самая гнусная жопа. Вам кажется, что вы представляете Справедливость, или Истину, или еще что.
Прежде чем ответить, я сделал большой глоток воды. Он начинал действовать мне на нервы, пусть ему было всего три года.
— Истина и Справедливость. Не уверен, что ты вообще понимаешь, о чем говоришь. Для тебя это просто слова. Истина и Справедливость. Красивые, звонкие слова.
Я взял себя в руки. Распинаться перед башкунчиками — пустая трата времени. Да и не только перед ними.
И тут я совершил ошибку, решив дать им повод для размышления.
— Я могу сказать вам, что считаю Истину и Справедливость двумя совершенно разными вещами.
Один из стереопары пришел в восторг. Он повернулся ко второму:
— Я могу сказать тебе, что считаю Истину и Справедливость четырьмя совершенно разными вещами.
— А я могу сказать вам, — подхватил второй, — что Любовь и Деньги — шесть совершенно разных вещей.
— В другой раз, — сказал я. — У меня нет настроения.
Я поставил стакан на стол и направился к двери.
— А я скажу, что считаю Время и Настроение двенадцатью совершенно разными вещами, — заявил за моей спиной Барри.
23
Мне раньше приходилось пару раз бывать в «Капризной Музе» в качестве посетителя — они поздно закрывались, и я пользовался этим, и еще пару раз я бывал там по работе, следя за какими-то алкашами. Я даже знал о существовании задней комнаты, но сам туда никогда не заглядывал. Имя
Оверхольт было мне незнакомо. Я сел в машину и поехал туда, хотя не был уверен, что они уже открыты.
Они уже открылись. Входить в «Музу» со стоянки — все равно что попадать в маленькую машину времени, переносящую тебя из шести вечера в глубокую ночь. Парни за стойкой выглядели так, словно они набираются уже не один час, а на полу валялся ночной слой сигаретных бычков, размокавших в лужах пролитого виски и растаявшего льда. Музыкальный автомат выдавал заунывную песню, хорошо идущую под последнюю рюмку, когда весь бар подпевает слова, хотя ясно, что последней рюмки в «Музе» не бывает. Вернее, бывает, но не одна.
Я зашел и сел как можно ближе к задней двери. Барменом здесь был здоровяк, сам то и дело прикладывающийся к бутылке. Ему потребовалось некоторое время, чтобы уяснить мой заказ, и еще некоторое время, чтобы принести его мне. Я не обратил на это внимания. Мне стоило бы спешить, но здесь, в «Капризной Музе», тебя окутывал кокон безвременья. В самом деле кому нужна карма? Я осушил стакан и сунул под него на пятьдесят баксов больше, чем следовало.
Когда бармен увидел деньги, он повел бровью, но не сильно. Он взял бы их как должное, если бы я не поманил его пальцем.
Он наклонился ко мне.
— Я хочу поговорить с Оверхольтом.
— Он, может, и не пришел еще. — Он говорил так быстро, словно ответ был заготовлен у него заранее.
Я вынул одну из рваных сотенных, заполнявших теперь мой карман. Он принял ее за целую и не замечал этого, пока не взял в руки, тогда снова повел бровью.
— Я склею ее после того, как поговорю с Оверхольтом, — пояснил я. -
Будет как новенькая.
— Бог с ней, с новой, — сказал он. — И так сойдет. — Он повел глазами в сторону двери в задней стене.
— Спасибо.
— Не благодарите меня.
Он забрал у меня стакан, отнес его к шеренге бутылок у зеркала и принес обратно полным.
— Главное, платите больше за питье, вот и все.
Я взял стакан и прошел в дверь. Всю комнату занимал бильярдный стол — стены подходили к нему с трех сторон так близко, что это, должно быть, мешало прицеливаться кием. С четвертой стороны уходил вглубь темный коридор. Единственная лампочка свисала на проводе с потолка чуть выше шаров — неверное движение кием, и вы разобьете ее. У стола стояли двое, большой парень и маленький парень, и изучали стол, облокотясь на кии. Я закрыл за собой дверь и поставил стакан на сукно.
Когда большой парень посмотрел на меня, я уже знал, что мне нужен маленький. У некоторых людей все написано на лице, так вот у большого было явно написано что-то не то.
Впрочем, он не был лишен изящества. Он сделал шаг, снял стакан со стола и сунул его мне в руку. Потом пробил. Удар был неплох, и мы с Оверхольтом молча стояли и смотрели, как он один за другим заколачивает шары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Почему бы тебе не исчезнуть, громила? — предложил Барри. — Ты нам мешаешь.
— Я всю жизнь кому-то мешаю, — сказал я, обращаясь к башкунчикам. — Уж простите меня.
Башкунчик в темных очках снял их и зацепил дужкой за воротник Он и тот, в простыне, уставились на меня темными провалами глаз, совершенно неподвижные, несмотря на водовороты эмоциональных завихрений, наполнявших комнату. Два лица создавали своеобразный стереоэффект.
Я повернулся к Пэнси.
— Я ищу Челесту, — сказал я. — Вы видели ее?
— Вы опоздали. Она была здесь утром, но уже уехала.
— Она не говорила, куда собирается?
— Она была очень расстроена. Она сказала, что вы отказались помочь ей.
Она хотела позвонить инквизитору Моргенлендеру и сказать ему, что Ортон невиновен.
— Что вы ей ответили?
Рука Пэнси судорожно вцепилась в спинку кресла, а глаза уставились в пол. Потом она обиженно посмотрела на меня.
— Я сказала, что это глупо. Ясно же, что это сделал Ортон. — Ее щеки пылали, но она не отводила взгляда.
— Смелое заявление, — заметил я.
— Идите к черту, — сказала она, повернулась и вышла из комнаты.
Я прислушался и различил ее шаги по ковру лестницы. Потом скрип кроватных пружин наверху.
Барри казался довольным, как будто это он режиссировал поступки Пэнси и радовался тому, как точно она все исполняет. Стереопара только вращала глазами, словно зрители на теннисном матче.
— Почему ты вернулся? — спросил я.
— Я не был здесь несколько недель. И судя по вашим словам, здесь становится интересно.
— Ну и как?
— Я был прав. Интересно.
— Ты любишь свою мать, Барри?
— Я не люблю ничего. — Он произнес слово так, словно он знает, что оно означает, а я нет.
— Тогда то, что я собираюсь сказать, тебе без разницы.
— До сих пор было именно так.
Я сделал глубокий вдох До меня дошло.
— Твою мать зовут Челеста Стенхант, не Пэнси Гринлиф. Не сразу, но я понял это. Пэнси работает на Денни Фонеблюма, но никто не признается в том, что же она делает. Она работает нянькой, Барри. Или работала, пока ты не вылетел из гнезда.
Барри только ухмыльнулся.
— Знали бы вы, как мало это меня интересует.
— Я тебе не верю.
— Вам меня не понять.
— Возможно.
Я подошел к кухонному блоку, нашел стеклянный стакан и налил воды из-под крана.
— Вы так и не ответили на мой вопрос, — сказал Барри.
— Какой еще вопрос?
— Каково быть тем, кем вы есть?
— Ты задавал его по-другому. Там присутствовали слова, которых я не знаю.
— Вы жопа, — сказал Барри. — Самая гнусная жопа. Вам кажется, что вы представляете Справедливость, или Истину, или еще что.
Прежде чем ответить, я сделал большой глоток воды. Он начинал действовать мне на нервы, пусть ему было всего три года.
— Истина и Справедливость. Не уверен, что ты вообще понимаешь, о чем говоришь. Для тебя это просто слова. Истина и Справедливость. Красивые, звонкие слова.
Я взял себя в руки. Распинаться перед башкунчиками — пустая трата времени. Да и не только перед ними.
И тут я совершил ошибку, решив дать им повод для размышления.
— Я могу сказать вам, что считаю Истину и Справедливость двумя совершенно разными вещами.
Один из стереопары пришел в восторг. Он повернулся ко второму:
— Я могу сказать тебе, что считаю Истину и Справедливость четырьмя совершенно разными вещами.
— А я могу сказать вам, — подхватил второй, — что Любовь и Деньги — шесть совершенно разных вещей.
— В другой раз, — сказал я. — У меня нет настроения.
Я поставил стакан на стол и направился к двери.
— А я скажу, что считаю Время и Настроение двенадцатью совершенно разными вещами, — заявил за моей спиной Барри.
23
Мне раньше приходилось пару раз бывать в «Капризной Музе» в качестве посетителя — они поздно закрывались, и я пользовался этим, и еще пару раз я бывал там по работе, следя за какими-то алкашами. Я даже знал о существовании задней комнаты, но сам туда никогда не заглядывал. Имя
Оверхольт было мне незнакомо. Я сел в машину и поехал туда, хотя не был уверен, что они уже открыты.
Они уже открылись. Входить в «Музу» со стоянки — все равно что попадать в маленькую машину времени, переносящую тебя из шести вечера в глубокую ночь. Парни за стойкой выглядели так, словно они набираются уже не один час, а на полу валялся ночной слой сигаретных бычков, размокавших в лужах пролитого виски и растаявшего льда. Музыкальный автомат выдавал заунывную песню, хорошо идущую под последнюю рюмку, когда весь бар подпевает слова, хотя ясно, что последней рюмки в «Музе» не бывает. Вернее, бывает, но не одна.
Я зашел и сел как можно ближе к задней двери. Барменом здесь был здоровяк, сам то и дело прикладывающийся к бутылке. Ему потребовалось некоторое время, чтобы уяснить мой заказ, и еще некоторое время, чтобы принести его мне. Я не обратил на это внимания. Мне стоило бы спешить, но здесь, в «Капризной Музе», тебя окутывал кокон безвременья. В самом деле кому нужна карма? Я осушил стакан и сунул под него на пятьдесят баксов больше, чем следовало.
Когда бармен увидел деньги, он повел бровью, но не сильно. Он взял бы их как должное, если бы я не поманил его пальцем.
Он наклонился ко мне.
— Я хочу поговорить с Оверхольтом.
— Он, может, и не пришел еще. — Он говорил так быстро, словно ответ был заготовлен у него заранее.
Я вынул одну из рваных сотенных, заполнявших теперь мой карман. Он принял ее за целую и не замечал этого, пока не взял в руки, тогда снова повел бровью.
— Я склею ее после того, как поговорю с Оверхольтом, — пояснил я. -
Будет как новенькая.
— Бог с ней, с новой, — сказал он. — И так сойдет. — Он повел глазами в сторону двери в задней стене.
— Спасибо.
— Не благодарите меня.
Он забрал у меня стакан, отнес его к шеренге бутылок у зеркала и принес обратно полным.
— Главное, платите больше за питье, вот и все.
Я взял стакан и прошел в дверь. Всю комнату занимал бильярдный стол — стены подходили к нему с трех сторон так близко, что это, должно быть, мешало прицеливаться кием. С четвертой стороны уходил вглубь темный коридор. Единственная лампочка свисала на проводе с потолка чуть выше шаров — неверное движение кием, и вы разобьете ее. У стола стояли двое, большой парень и маленький парень, и изучали стол, облокотясь на кии. Я закрыл за собой дверь и поставил стакан на сукно.
Когда большой парень посмотрел на меня, я уже знал, что мне нужен маленький. У некоторых людей все написано на лице, так вот у большого было явно написано что-то не то.
Впрочем, он не был лишен изящества. Он сделал шаг, снял стакан со стола и сунул его мне в руку. Потом пробил. Удар был неплох, и мы с Оверхольтом молча стояли и смотрели, как он один за другим заколачивает шары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57