Еще князь доверил игрецу переписать некоторые из книг. Также многие Мономаховы послания позже были написаны рукой Береста. Мало-помалу, день ото дня вникая в дела и мысли князя, игрец скоро понял, как велик Мономах! И преклонился перед ним, и полюбил его как отца. Глядя на происходящее вокруг себя глазами Мономаха, игрец многое понял иначе, чем понимал до сих пор. Прежде игрец видел себя малым мотыльком в огромном небе, оторванным листком на ветру – безропотным, еще не мертвым, но уже и не живым. А теперь почувствовал себя камнем в крепкой вечной кладке из множества таких же камней, в кладке, именуемой Русью; и уже совсем по-иному он произносил свое имя – Петр, что означает по-гречески – «камень».
Имея поручения Мономаха, Берест часто выезжал с княжьего двора. То в один монастырь, то в другой – за книгами и свитками либо с письменами к настоятелям. Ездил и к боярам с посланиями, к воеводам и князьям с наставлениями, к Мономаховым детям.
И не раз заезжал игрец к звонарю Глебушке. Домик Глебушки к тому времени совсем развалился, а у звонаря, которого в Киеве знали все, не было ни уменья, чтобы поправить домик, ни денег, чтобы отстроить новый. Поэтому Глебушка поселился в Дмитриевском монастыре поближе к деместику Лукиану. И теперь они с деместиком едва ли не каждый вечер вели бесконечные богословские споры, в которых игрец почти ничего не понимал, – однако спорщики постоянно обращались к нему с просьбой рассудить их и, называя по имени, добавляли уважительное – «кир». Глебушка, как и прежде, записывал крюками свою музыку. Многое из записанного деместик очень хвалил и, составив для этой музыки тексты, переводил ее на хоры. Берест слышал – это была хорошая глубокая музыка. Глебушка не любил текстов. Возможно, поэтому тексты не проясняли ничего в его музыке и не овладевали мыслями слушающих. Они не звучали. Зато властно увлекало за собой чувство. В маленьком Глебушке было много страсти.
Не один раз встречал Берест Олава из Бирки. Но говорил с ним об Эйрике лишь однажды. Олав не спрашивал – игрец говорил сам. Игрец понял, что между Эйриком и его отцом вышла крупная ссора. Вести об Эйрике не принесли радости Олаву – это раздосадовало игреца, и он подумал, что напрасно завел с Олавом разговор.
На службе при дворе Мономаха Берест состоял почти два года. Князь Владимир, видя многие достоинства игреца, сделал его сотником в своей дружине и дал ему сотню, состоящую из ляхов, торков, русов и варягов, и назвал эту сотню вавилонской, так как говорили в ней на разных языках. И дело для сотни скоро нашлось. Князь Мономах и князь Давыд послали на половцев своих сыновей, Ярополка и Всеволода. И хотели этим походом довершить начатое пять лет назад. Знали, что едва только поганый половец поднимет голову, как глаза его тут же с жадностью обратятся к Руси. Вот и задумали князья сделать так, чтобы уж не поднималась больше голова команд, – отсечь ему голову.
И пошло на Куманию большое русское войско.
Быстро продвигались по степи, не давая врагу опомниться. И жгли половецкие кочевья и вежи их. А легкие сотни, не обремененные обозом, князья посылали далеко от себя, во все стороны команской земли – широко шли. И сотня Береста шла – то к северу, то к югу, и днем и ночью не зная отдыха, оставляя после себя черную выжженную степь и разгромленные, истекающие кровью ополчения мелких ханов.
Нашествие русов в тот год было для Кумании великим бедствием!..
По тем местам, где игрец когда-то шел рабом, теперь он проезжал господином. Но это не доставляло ему радости. Тот игрец, что шел здесь прежде, был как будто другим человеком. И его уже не было, отзвучал его курай. И прежняя любовь поблекла в памяти, не тревожила. И люди, что жили возле него, многие уже не жили… Был другой игрец – игрец-сотник, был игрец, закованный в доспехи, игрец повелевающий, жесткий и хитрый, играющий в железа. Он становился таким постепенно, незаметно для себя. А когда изменился и оглянулся на пройденный путь, то подумал, что шел верно, и благодарил за это судьбу. Но в душе игреца медленно росла пустота, и она была все ощутимее и доставляла игрецу все больше беспокойства – словно он не менялся, а изменял. Пустота обращалась в одиночество; одиночество порождало злость, черного пса. Каждый прожитый день приносил сомнения. Каждый коман, павший под его мечом, снился ему ночами и кричал, и метался в его пустоте, причиняя боль. И ничто не успокаивало этой боли. В мыслях игрец советовался с Мономахом. Князь старчески посмеивался и говорил, что за свою жизнь он изменялся столько раз, сколько требовалось для того, чтобы выжить. «А уж сколько половцев порубил!., да и своих, русских… так это, брат, если всех пустотами считать – и князя-то не останется. Они – люди. Знали, на что шли. А меняться не хотели. И я стоял на своем! За Русь, за веру, за единство и стол киевский…»
Скоро игрецу стали попадаться знакомые места. И когда игрец узнал дорогу на Кумай, сердце в его груди как будто встрепенулось, очнулось от долгого сна. Войско с обозом двигалось к Донцу; Берест повернул свою сотню на юг, к Кумаю.
В аиле игрец нашел мало людей. Бедняки со своими легкими арбами откочевали. Всадников здесь не было и в помине. Они исчезли из Кумая в год гибели хана Окота. Остались старики, женщины и дети. Поредели стада и табуны, бахчи заросли сорняками, и в самом аиле обвалились крыши у многих землянок, у брошенных пустующих конюшен покосились саманные стены.
С приходом сотни жители аила попрятались в своих жилищах. Слышен был только лай собак, встревоженных появлением чужих всадников. Степной ветерок кружил пыль на кривых улочках и майдане, ветерок выдувал золу из-под остывающих котлов.
Торки и ляхи наспех скрутили из соломы факелы, но игрец запретил им жечь. Он спешился и вошел в жилище Окота. И двое торков вошли с ним – смотрели торки, что можно здесь взять. Но ничего не нашли, кроме вороха твердых невыделанных овчин и нескольких пересохших рыбин. Потом игрец заглянул в овчарню. И пока он был там, услышал, как кто-то, прошуршав соломой, скатился с крыши на землю и побежал к реке. Берест вспомнил, что только Эмигдеш пряталась в соломе на крыше овчарни. И выбежал наружу и крикнул: «Эмигдеш!..» Она остановилась. Но игрец едва узнал ее – так она выросла.
А Эмигдеш не узнавала игреца в обличье воина и порывалась бежать вновь.
– Постой, Эмигдеш!
Лишь когда игрец снял шлем, она узнала его и вернулась. И они, радуясь встрече, сели на землю, где стояли, и говорили с полудня до вечера. За это время много порассказали друг другу. И игрец узнал, что хотел…
Атрак разбил Кергета в некоем месте, именуемом Хурджун. И ни один из витязей, ушедших с Кергетом, домой не вернулся. Говорили среди людей, что витязи эти славно дрались и славно погибли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Имея поручения Мономаха, Берест часто выезжал с княжьего двора. То в один монастырь, то в другой – за книгами и свитками либо с письменами к настоятелям. Ездил и к боярам с посланиями, к воеводам и князьям с наставлениями, к Мономаховым детям.
И не раз заезжал игрец к звонарю Глебушке. Домик Глебушки к тому времени совсем развалился, а у звонаря, которого в Киеве знали все, не было ни уменья, чтобы поправить домик, ни денег, чтобы отстроить новый. Поэтому Глебушка поселился в Дмитриевском монастыре поближе к деместику Лукиану. И теперь они с деместиком едва ли не каждый вечер вели бесконечные богословские споры, в которых игрец почти ничего не понимал, – однако спорщики постоянно обращались к нему с просьбой рассудить их и, называя по имени, добавляли уважительное – «кир». Глебушка, как и прежде, записывал крюками свою музыку. Многое из записанного деместик очень хвалил и, составив для этой музыки тексты, переводил ее на хоры. Берест слышал – это была хорошая глубокая музыка. Глебушка не любил текстов. Возможно, поэтому тексты не проясняли ничего в его музыке и не овладевали мыслями слушающих. Они не звучали. Зато властно увлекало за собой чувство. В маленьком Глебушке было много страсти.
Не один раз встречал Берест Олава из Бирки. Но говорил с ним об Эйрике лишь однажды. Олав не спрашивал – игрец говорил сам. Игрец понял, что между Эйриком и его отцом вышла крупная ссора. Вести об Эйрике не принесли радости Олаву – это раздосадовало игреца, и он подумал, что напрасно завел с Олавом разговор.
На службе при дворе Мономаха Берест состоял почти два года. Князь Владимир, видя многие достоинства игреца, сделал его сотником в своей дружине и дал ему сотню, состоящую из ляхов, торков, русов и варягов, и назвал эту сотню вавилонской, так как говорили в ней на разных языках. И дело для сотни скоро нашлось. Князь Мономах и князь Давыд послали на половцев своих сыновей, Ярополка и Всеволода. И хотели этим походом довершить начатое пять лет назад. Знали, что едва только поганый половец поднимет голову, как глаза его тут же с жадностью обратятся к Руси. Вот и задумали князья сделать так, чтобы уж не поднималась больше голова команд, – отсечь ему голову.
И пошло на Куманию большое русское войско.
Быстро продвигались по степи, не давая врагу опомниться. И жгли половецкие кочевья и вежи их. А легкие сотни, не обремененные обозом, князья посылали далеко от себя, во все стороны команской земли – широко шли. И сотня Береста шла – то к северу, то к югу, и днем и ночью не зная отдыха, оставляя после себя черную выжженную степь и разгромленные, истекающие кровью ополчения мелких ханов.
Нашествие русов в тот год было для Кумании великим бедствием!..
По тем местам, где игрец когда-то шел рабом, теперь он проезжал господином. Но это не доставляло ему радости. Тот игрец, что шел здесь прежде, был как будто другим человеком. И его уже не было, отзвучал его курай. И прежняя любовь поблекла в памяти, не тревожила. И люди, что жили возле него, многие уже не жили… Был другой игрец – игрец-сотник, был игрец, закованный в доспехи, игрец повелевающий, жесткий и хитрый, играющий в железа. Он становился таким постепенно, незаметно для себя. А когда изменился и оглянулся на пройденный путь, то подумал, что шел верно, и благодарил за это судьбу. Но в душе игреца медленно росла пустота, и она была все ощутимее и доставляла игрецу все больше беспокойства – словно он не менялся, а изменял. Пустота обращалась в одиночество; одиночество порождало злость, черного пса. Каждый прожитый день приносил сомнения. Каждый коман, павший под его мечом, снился ему ночами и кричал, и метался в его пустоте, причиняя боль. И ничто не успокаивало этой боли. В мыслях игрец советовался с Мономахом. Князь старчески посмеивался и говорил, что за свою жизнь он изменялся столько раз, сколько требовалось для того, чтобы выжить. «А уж сколько половцев порубил!., да и своих, русских… так это, брат, если всех пустотами считать – и князя-то не останется. Они – люди. Знали, на что шли. А меняться не хотели. И я стоял на своем! За Русь, за веру, за единство и стол киевский…»
Скоро игрецу стали попадаться знакомые места. И когда игрец узнал дорогу на Кумай, сердце в его груди как будто встрепенулось, очнулось от долгого сна. Войско с обозом двигалось к Донцу; Берест повернул свою сотню на юг, к Кумаю.
В аиле игрец нашел мало людей. Бедняки со своими легкими арбами откочевали. Всадников здесь не было и в помине. Они исчезли из Кумая в год гибели хана Окота. Остались старики, женщины и дети. Поредели стада и табуны, бахчи заросли сорняками, и в самом аиле обвалились крыши у многих землянок, у брошенных пустующих конюшен покосились саманные стены.
С приходом сотни жители аила попрятались в своих жилищах. Слышен был только лай собак, встревоженных появлением чужих всадников. Степной ветерок кружил пыль на кривых улочках и майдане, ветерок выдувал золу из-под остывающих котлов.
Торки и ляхи наспех скрутили из соломы факелы, но игрец запретил им жечь. Он спешился и вошел в жилище Окота. И двое торков вошли с ним – смотрели торки, что можно здесь взять. Но ничего не нашли, кроме вороха твердых невыделанных овчин и нескольких пересохших рыбин. Потом игрец заглянул в овчарню. И пока он был там, услышал, как кто-то, прошуршав соломой, скатился с крыши на землю и побежал к реке. Берест вспомнил, что только Эмигдеш пряталась в соломе на крыше овчарни. И выбежал наружу и крикнул: «Эмигдеш!..» Она остановилась. Но игрец едва узнал ее – так она выросла.
А Эмигдеш не узнавала игреца в обличье воина и порывалась бежать вновь.
– Постой, Эмигдеш!
Лишь когда игрец снял шлем, она узнала его и вернулась. И они, радуясь встрече, сели на землю, где стояли, и говорили с полудня до вечера. За это время много порассказали друг другу. И игрец узнал, что хотел…
Атрак разбил Кергета в некоем месте, именуемом Хурджун. И ни один из витязей, ушедших с Кергетом, домой не вернулся. Говорили среди людей, что витязи эти славно дрались и славно погибли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104