Здесь был обычай прибыли свои прятать в «лисьей норе» под домом. От того обычая, говорят, насыщена золотом и серебром, тяжела киевская земля. От купца до купца, как в круговой поруке, дотянешься рукой. И так, дотрагиваясь, сможешь обойти весь город. И еще правда то, что парод в Киеве многоязычен, как в Вавилоне в первый день после смешения языков. Однако здесь все понимают друг друга, потому что хотят либо купить, либо продать. И это неудивительно: как не понять человеку человека, если у них одно на уме? Да и в языках киевляне были сильны. Игрец еще в Смоленске знавал одного купца, который, как присказку, часто повторял: «Мой дед – славянин, бабка – гречанка, другой дед – варяг, другая бабка – торчанка. А я, выходит – киевлянин!» И всюду этому человеку был ход, и покупали у него больше, чем у других, потому что он был мил людям и везде оказывался своим.
Скейд вошел в узкое русло реки Почайны. Гёде правил к пристани. Кто из людей не сидел на веслах, тот глазел на город. Снизу обратили лица к высоким и крутым днепровским кручам. Шапки придерживали руками. Всего-то видели от верхнего города – вал на горе и высокие стены, видели рядок крыш и куполов. И только…
Но увидели бы Весь! Как видели птицы, как отражали небеса – звездами. На холмах – как на столбах. Как на ножках стол – город стольный. Пестрой покрыт желто-зеленой скатертью с золотыми блестками. А дороги от Киева, как лучи от солнца, разбегаются на все стороны. И ручьи-речушки – из конца в конец. Внизу же Подолие, словно подножие. Ступенька! Был человек малым человеком, ремеслу обучился, на ступеньку встал – стал хозяином. Поднялся. Его милости просили с княжьего двора. Приласкали бояре. И хозяином вошел человек в Ярославов город. И от малой толики хозяйских богатств был им на Горе воздвигнут новый храм. Многие так поднимались, особенно из купцов. А ростовщикам славный Мономах прижал хвост…
Гёде сказал:
– Киэнугард – мировое гнездо. В нем от лета до лета находят приют перелетные птицы.
Дважды прошли вдоль пристани. Не могли найти свободного места, чтобы причалить. Тогда Рагнар, раздраженный, скрипнул зубами и сам взялся за руль. Он направил скейд в самую гущу мелких лодок-однодеревок и, причаливая, несколько из них помял или опрокинул. Хозяева лодок, оказавшиеся поблизости, начали было браниться, но, убедившись, что на их брань даже не обращают внимания, кинулись куда-то с жалобой. Тем временем Рагнар приказал сбросить на пристань мостки, а гребцам сделал знак быть настороже и держать руки под скамьями, где у них были припрятаны боевые секиры.
Но все было тихо. Только несколько перекупщиков один за другим подходили к мосткам и спрашивали про товар. Рагнар отвечал им, что ничего продавать не будет. Еще приходили другие продающие и спрашивали, не желает ли уважаемый хозяин что-нибудь купить. Рагнар ответил, что не желает. Потом он подумал и предложил купцам:
– Если кто-нибудь из этих честных господ захочет перевезти свой товар в другой город, то я имею им помочь.
– О каком городе ведется речь? – спросили продающие.
– Миклагард.
– О! Царьград! – воскликнули купцы и стали негромко советоваться друг с другом.
Потом один сказал:
– Я могу указать тебе нужного грека. Но ты за то уплати.
Рагнару не понравился такой разговор, и он прогнал купцов.
Скоро пришли те жалобщики и привели с собой десяток вооруженных людей. Все они подошли к судовым мосткам, но на борт ступить не решались. Спросил с пристани один из стражи – может, десятник:
– Чей это корабль?
Гёде Датчанин придержал Рагнара за плечо, ответил:
– Это мой скейд, господин, – и поднялся на пристань. Киевляне усмотрели в этом поступке старика явный знак миролюбия. Ведь стремящийся к ссоре не покинет своего судна, не отдаст себя на расправу страже. Поэтому глядели на Гёде уже не так строго. Тем более, что стражникам самим не хотелось ссориться с гостем, у которого на корабле так много гребцов. Весло в драке – оружие грозное.
Но пострадавшие жалобщики не заметили перемены в настроении киевлян, продолжали жалобить, указывали пальцами на оцарапанные борта скейда, на свои залитые водой, треснувшие однодеревки, на подмоченный, подпорченный товар.
Десятник кивнул Гёде:
– Ответь им.
Гёде сказал:
– Давно не причаливали к пристани, отвыкли. Ветром в парус ударило, поэтому занесло. Не хотели ломать лодки.
– Пусть заплатит, – решили жалобщики.
– Заплати, – равнодушно согласились киевляне.
Гёде сказал:
– Встретился нам по пути тиун Ярицлейв. Меня давно он знает. Говорил Ярицлейв, что при новом князе все двери раскрыты на Руси. Но, видно, неправду говорил мой знакомец. У вас все вижу угрюмые лица – а это то же, что закрытая дверь…
При упоминании Ярослава глаза десятника сузились, зрачки как будто вцепились в лицо хитрого старика – не лжет ли? Но скоро киевлянин отвел взгляд, поверил. Наверное, хорошо знал великокняжеского тиуна. Имя Ярослава, как имя Бога на Руси, не произносили всуе… Слух у Ярослава острый, глаз недремлющий, рук повсюду раскидано – не счесть, в каждом шалаше, в каждом проулке. Скажешь слово хулы или лжи, тут тебя одна рука и сцапает, а другая повернется да задавит, ждать не будет, пока отбелишься. Терем у Ярослава на Горе, в граде Владимировом, – небольшой терем. Но подвалы в нем глубоки и бессчетны. Говорят, половина Владимирова города стоит на подвалах Ярослава. А о том, что там творится, рассказывают много страхов. Но всё слухи! Точно знают только двое: Ярослав и Мономах. Про Мономаха люди не верят, возражают: Мономах – князь добрый. А иные разумные вспоминают поговорку: сокол под стать сокольничему. Добрый князь – Мономах. Но, говорят, за ним, зажмуривши глаза, не ходи. И с открытыми-то глазами не всегда предугадаешь, куда он заведет. Зато сам князь все про тебя знает наперед, и путь твой предскажет, и желания обозначит не хуже доброгласного волхва. Сделал Мономах простому люду облегчение – придумал свой Устав. Кажется, сиди теперь, князь, на высоком месте в Верхнем городе да слушай вместе с летописцем народную хвалу. Но не прост князь Мономах. Дедовский великолепный двор на Горе не любит – возле народа беспокойно, то и дело шумит народ. Куда тише на княжьем дворе в Берестове. Кровли не золотые, ступени не мраморные, а в мыслях покой. И это верно: беспокойным народом нужно править издалека. Только не забудь, князь, пустить в народ руку железную и послушную тебе. Посели, князь, свирепого пса, Ярослава Стражника, на дедовский двор. И пусть жмет он смутьянов-бояр и князей-завистников и жадных церковников, чтоб стонали. За непослушание – в цепи, за умышленный вред княжескому делу – годами гноить в темницах! Все это – Стражник Ярослав. А ты, князь, будто и не знаешь, будто ни при чем – далеко сидишь, в резном тереме на Берестове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Скейд вошел в узкое русло реки Почайны. Гёде правил к пристани. Кто из людей не сидел на веслах, тот глазел на город. Снизу обратили лица к высоким и крутым днепровским кручам. Шапки придерживали руками. Всего-то видели от верхнего города – вал на горе и высокие стены, видели рядок крыш и куполов. И только…
Но увидели бы Весь! Как видели птицы, как отражали небеса – звездами. На холмах – как на столбах. Как на ножках стол – город стольный. Пестрой покрыт желто-зеленой скатертью с золотыми блестками. А дороги от Киева, как лучи от солнца, разбегаются на все стороны. И ручьи-речушки – из конца в конец. Внизу же Подолие, словно подножие. Ступенька! Был человек малым человеком, ремеслу обучился, на ступеньку встал – стал хозяином. Поднялся. Его милости просили с княжьего двора. Приласкали бояре. И хозяином вошел человек в Ярославов город. И от малой толики хозяйских богатств был им на Горе воздвигнут новый храм. Многие так поднимались, особенно из купцов. А ростовщикам славный Мономах прижал хвост…
Гёде сказал:
– Киэнугард – мировое гнездо. В нем от лета до лета находят приют перелетные птицы.
Дважды прошли вдоль пристани. Не могли найти свободного места, чтобы причалить. Тогда Рагнар, раздраженный, скрипнул зубами и сам взялся за руль. Он направил скейд в самую гущу мелких лодок-однодеревок и, причаливая, несколько из них помял или опрокинул. Хозяева лодок, оказавшиеся поблизости, начали было браниться, но, убедившись, что на их брань даже не обращают внимания, кинулись куда-то с жалобой. Тем временем Рагнар приказал сбросить на пристань мостки, а гребцам сделал знак быть настороже и держать руки под скамьями, где у них были припрятаны боевые секиры.
Но все было тихо. Только несколько перекупщиков один за другим подходили к мосткам и спрашивали про товар. Рагнар отвечал им, что ничего продавать не будет. Еще приходили другие продающие и спрашивали, не желает ли уважаемый хозяин что-нибудь купить. Рагнар ответил, что не желает. Потом он подумал и предложил купцам:
– Если кто-нибудь из этих честных господ захочет перевезти свой товар в другой город, то я имею им помочь.
– О каком городе ведется речь? – спросили продающие.
– Миклагард.
– О! Царьград! – воскликнули купцы и стали негромко советоваться друг с другом.
Потом один сказал:
– Я могу указать тебе нужного грека. Но ты за то уплати.
Рагнару не понравился такой разговор, и он прогнал купцов.
Скоро пришли те жалобщики и привели с собой десяток вооруженных людей. Все они подошли к судовым мосткам, но на борт ступить не решались. Спросил с пристани один из стражи – может, десятник:
– Чей это корабль?
Гёде Датчанин придержал Рагнара за плечо, ответил:
– Это мой скейд, господин, – и поднялся на пристань. Киевляне усмотрели в этом поступке старика явный знак миролюбия. Ведь стремящийся к ссоре не покинет своего судна, не отдаст себя на расправу страже. Поэтому глядели на Гёде уже не так строго. Тем более, что стражникам самим не хотелось ссориться с гостем, у которого на корабле так много гребцов. Весло в драке – оружие грозное.
Но пострадавшие жалобщики не заметили перемены в настроении киевлян, продолжали жалобить, указывали пальцами на оцарапанные борта скейда, на свои залитые водой, треснувшие однодеревки, на подмоченный, подпорченный товар.
Десятник кивнул Гёде:
– Ответь им.
Гёде сказал:
– Давно не причаливали к пристани, отвыкли. Ветром в парус ударило, поэтому занесло. Не хотели ломать лодки.
– Пусть заплатит, – решили жалобщики.
– Заплати, – равнодушно согласились киевляне.
Гёде сказал:
– Встретился нам по пути тиун Ярицлейв. Меня давно он знает. Говорил Ярицлейв, что при новом князе все двери раскрыты на Руси. Но, видно, неправду говорил мой знакомец. У вас все вижу угрюмые лица – а это то же, что закрытая дверь…
При упоминании Ярослава глаза десятника сузились, зрачки как будто вцепились в лицо хитрого старика – не лжет ли? Но скоро киевлянин отвел взгляд, поверил. Наверное, хорошо знал великокняжеского тиуна. Имя Ярослава, как имя Бога на Руси, не произносили всуе… Слух у Ярослава острый, глаз недремлющий, рук повсюду раскидано – не счесть, в каждом шалаше, в каждом проулке. Скажешь слово хулы или лжи, тут тебя одна рука и сцапает, а другая повернется да задавит, ждать не будет, пока отбелишься. Терем у Ярослава на Горе, в граде Владимировом, – небольшой терем. Но подвалы в нем глубоки и бессчетны. Говорят, половина Владимирова города стоит на подвалах Ярослава. А о том, что там творится, рассказывают много страхов. Но всё слухи! Точно знают только двое: Ярослав и Мономах. Про Мономаха люди не верят, возражают: Мономах – князь добрый. А иные разумные вспоминают поговорку: сокол под стать сокольничему. Добрый князь – Мономах. Но, говорят, за ним, зажмуривши глаза, не ходи. И с открытыми-то глазами не всегда предугадаешь, куда он заведет. Зато сам князь все про тебя знает наперед, и путь твой предскажет, и желания обозначит не хуже доброгласного волхва. Сделал Мономах простому люду облегчение – придумал свой Устав. Кажется, сиди теперь, князь, на высоком месте в Верхнем городе да слушай вместе с летописцем народную хвалу. Но не прост князь Мономах. Дедовский великолепный двор на Горе не любит – возле народа беспокойно, то и дело шумит народ. Куда тише на княжьем дворе в Берестове. Кровли не золотые, ступени не мраморные, а в мыслях покой. И это верно: беспокойным народом нужно править издалека. Только не забудь, князь, пустить в народ руку железную и послушную тебе. Посели, князь, свирепого пса, Ярослава Стражника, на дедовский двор. И пусть жмет он смутьянов-бояр и князей-завистников и жадных церковников, чтоб стонали. За непослушание – в цепи, за умышленный вред княжескому делу – годами гноить в темницах! Все это – Стражник Ярослав. А ты, князь, будто и не знаешь, будто ни при чем – далеко сидишь, в резном тереме на Берестове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104