Наступившее сразу молчание было зловеще, почти невыносимо… И Остерман, оценив его, не мог сдержать довольной улыбки, незаметно, радостно потер свои сухие, нервные руки. Но тоже промолчал.
Тишину прорезал звучный, подкупающий баритон гофмаршала Левенвольде, которому что-то шепнул его брат, Фридрих, камергер Анны и большой любимец принцессы Анны Леопольдовны.
– А причину того выбора тоже в сей час я объявлю вам, государи мои. Первое: много лет вел герцог дела российские. Нет более искусного в них, нежели он… Конечно, с нашим почтенным Андреем Иванычем вместе. Но граф Остерман слаб здоровьем. Потом, второе: опасение является, если быть правительницей принцессе Анне, родитель ее, герцог, о своих владениях и землях в Мекленбурге сильно хлопотать начнет. Доведет нас и до войны! И нравом он горяч сверх меры. И, всего скорее, генералиссимусом пожелает быть. А это… сами понимаете…
– Да… это не безопасно! – сразу поднялись голоса сановников.
– Если же принцу Антону… – снова повел свою ласкающую, примирительную речь Левенвольде. – Но многие совсем не знают, каков характер у него? А герцога мы довольно знаем.
– Знаем!.. Как не знать!.. Десять лет знаем! – снова откликнулись с различным выражением многие голоса и стихли, ожидая заключения речи.
Но Левенвольде, сказав главное, сделал передышку, давая высказаться другим. И Черкасский, видя, что кандидатура герцога прошла, пожелал проявить усердие к новому господину. Он высунул вперед свое брюхо и сиплым баском возгласил:
– Вот и тово… порешили герцога регентом!
– Что же… Ежели вы тут так решили… Мы тоже согласны! – послышались отдельные голоса.
Но вся толпа еще стояла в нерешимости, словно выжидала еще чего-то.
Бестужев, опасаясь, чтобы чья-либо случайная речь не разладила так удачно сложившихся обстоятельств, поднялся со стула, размахивая над головою своею бумагой, в которой что-то вписывал быстрым, мелким почерком.
– Ну вот, натолковались! Поладили… И в добрый час. Слушайте теперь, государи мои, что я тут написал в уставе, ниже текста… Вот!.. Слушайте! Кхм… Кхм… «Всемилостивейшая государыня, ваше императорское величество! Мы, верноподданные слуги ваши, – ниже у сего подписавшиеся, – дерзаем представить на державное усмотрение сей устав о регентстве Российской империи…» Целехоньку ночь сидел, сочинял его, государи мои! – не удержался, заявил он горделиво, затем снова стал читать:
– «…империи, при сем прилагаемый…» Вот. Здесь и подписывать можно… Милости прошу!
Положив лист на стол, он огляделся кругом, словно желая отметить в памяти: кто первый приложит руку?
Но толпа замерла. Первым быть не решался никто. Стояли, переминались, поглядывали друг на друга, кивали один другому, приглашая начать, и только жались теснее один к другому, словно хотелось каждому втиснуться в общую гущу, быть там, у стены, позади всех…
Тогда Миних с нескрываемой насмешливой улыбкой протискался через ряды стоящих перед ним людей, быстро подошел и твердой рукой поставил под листом всем знакомую, размашистую подпись: «Генерал-фельдмаршал фон Миних».
И снова отошел к камину, стал по-прежнему греть тяжелые свои ботфорты у гаснущего огня.
– Браво! Везде первый! – слегка даже аплодируя, восхитился Бестужев. – Всегда герой!
И, видя, что теперь все устремились к подписи, даже устроив легкую давку, поднял руки, возгласил:
– Подождите, господа!.. Графу Андрею Иванычу местечко надобно.
Затем, не без ехидства, подвигая. Остерману чернильницу с пером и устав, сугубо любезно спросил:
– Прикажете, ваше сиятельство?..
– И я умею по-волчьи выть! – отвечая на затаенную насмешку Бестужева, отрезал Остерман и быстро вывел свое имя рядом с подписью Миниха.
– По-львиному больше рыкаете! – постарался обсахарить свою первую шпильку довольный, ликующий Бестужев, уже заранее учитывающий все выгоды, ожидающие его от успеха бироновской затеи. – Лев, истинный лев!.. И слава вам, и хвала!..
Быстро сам подписал лист и отстранился, давая место веренице желающих первыми отметить свои имена в этом акте государственной важности.
– Все! – наконец возгласил он, когда подошел последний из сановников и втиснул свое имя среди остальных фамилий, неровными рядами покрывающих весь полулист бумаги, совершенно белый за несколько минут перед тем. – Теперь и нести можно… Граф, не пожелаете ли со мною? – очевидно решив не давать покоя Остерману, обратился он к старику.
– Да уж пойду… пойду! – с кислой улыбкой согласился тот, медленно подымаясь. – Поговорка у нас старая: «Сказал «аз» – надо и «буки» досказать!» Только не то с годами обезножел – и слеп я стал… Так уж вы и ведите меня, мой мудрый коллега!.. Того и гляди, я не в ту дверь попаду… не то словцо скажу…
– Все острословите, ваше сиятельство! – поддерживая почтительно Остермана, приятельским тоном отозвался Бестужев. – С вами весело век проживешь! Хе-хе.
– Веселому все на веселье… А вот… – останавливаясь почти у порога опочивальни императрицы, сразу серьезно заговорил старый дипломат, – хоть и плохие у меня глаза… а сдается, никого тут, почитай, из сенатских… А из синоду и вовсе нету!
Граф кивнул в сторону тех, кто остался за ними в покое и подписывал челобитную.
– Что же? – словно недоумевая, спросил Бестужев.
– А то же!.. Ну, как попы да сенаторы голос подадут? И не с нами… А по-иному?.. Как тогда, коллега… А?
– Против таких голосов, какие на листе поставлены, разве хто посмеет! – уверенно проговорил Бестужев. – А ежели нужда будет, нынче же ихние все подписи соберу! Весь народ слезно просить о том же государыню чуть свет станет… Разве не бывало так!.. Надобен г л а с н а р о д н ы й – и раздастся сей глас…
– Как глас Бога!.. Чудодей вы просто, Алексей Петрович! – долгим взглядом измерив его, отозвался Остерман. – Мало я вас знал до сей поры. Только теперь вам цену вижу. Чудодей!..
И он, решительно нажав дверь, первый прошел в опочивальню Анны, почти не поддерживаемый спутником.
Бирон, увидя входящих, разглядев бумагу в руках Бестужева, сразу понял, что победа на его стороне.
Первым делом он кинулся к столику, в рюмку воды накапал двойную дозу лекарства и, стоя с ним наготове, негромко, но внушительно обратился к Анне, продолжающей мерно и тяжело дышать в своем полусне:
– Государыня… вот… пришли… Граф Андрей Иваныч и Бестужев. Важные дела. И время принимать микстуру вашему величеству. Государыня!
Рюмка была поднесена почти к самым губам больной. Знакомый запах лекарства и голос фаворита вывели ее из забытья.
– Пи-ить… Да!.. Давай…
Опорожнив рюмку, она слабо закашлялась, но сила двойной порции лекарства сказалась быстро. Оживляясь, она повела головою и спросила:
– Ты что-то говорил сейчас, Яган, кто пришел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65