Ушаков мгновенно расцвел и оставил свои доклады. Затих и кашель Остермана.
– Тем более мы ждем ответа! – звучал теперь уже настойчиво голос регента, как зимнею порою заунывно и властно звучит ветер в трубе камина. – Каковы были ваши замыслы, принц? И отвергнуты ль они теперь вами навсегда и от чистого сердца? Или… – Голос Бирона зазвучал скрытой угрозою, когда он веско стал ронять слово за словом: – Или… оберегая спокойствие страны и законную власть нашего государя, придется дальше приступить к розыскам и принять новые меры? Кто молчит, тот обвиняет себя, ваше высочество! Мы говорили открыто. Вправе ждать того же и от вас. А иначе!..
Бросив эту прямую угрозу, Бирон снова заговорил более дружелюбно:
– Повторяю вопрос: что думали, чего желали вы в сем печальном деле, принц?
– Вы верно говорили! – слабо прозвучал наконец голос принца Антона, исполненный тоски, звенящий от подавленных слез. – Я еще молод… Я нне дуу-мал… Не судите строго. Вы видите, как я… Так уж вы… Я… я соззнааюсь… я все скажу… Правда, мне казалось: завещание неправильное… То ессть не таакооого я жда-ал… и друу-угие… мноо-огие… И говорил о тоом… В-все мне тоо-лковали… Я и заду-умал… Словом… Ну, хоте-ел произвести буу-унт… завладееть регентством… Ведь я – отец императора. Мне оно казалось бли-иже, чем кому чу-ужому… Но… я раздума-ал. Так уж вы… не так уж… Вы видите уж: я… Мы раздумали с принцессой! Пусть Боог хранит нашего сына… Мы… Я уж боольше… Нет!.. Не судите ж строго…
Оборвав свою несвязную, прерывистую речь, он затих, ломая нервно свои руки, глотая слезы, как безутешно обиженный ребенок.
Все молчали, тронутые этими бессвязными мольбами, этим видом униженного принца, отца императора российского.
– Вы слышали, государи мои! – только и мог сказать словоохотливый диктатор, видя общее настроение. И тоже умолк в глубоком раздумье.
Неожиданно, ломая грустное молчание и общую печаль, прозвучал притворно елейный голос Ушакова, пожелавшего, очевидно, выслужиться перед Бироном усердием, проявленным в подходящую минуту.
– Вот так-то и лучше, ваше высочество! По-мирному, по-хорошему… – по-русски начал он, хорошо понимая, но не владея вполне немецкой речью. – Теперь нам видно, сколь прискорбно было вашему высочеству все содеянное. Тут уж чего и толковать! Забыть надо прошлое. И ежели вы будете поступать как надлежит, то все станут почитать вас отцом императора. В противном случае… – сразу голос начальника Тайной канцелярии зазвучал скрытой угрозой, – уж не взыщите… Почтем лишь за подданного вашего и нашего государя… И уж тогда… не погневаться прошу!.. По своей молодости и неопытности были вы обмануты и в опасное действо вовлечены. Но… ежели вам удалось бы исполнить свое намерение нарушить спокойствие империи, то я… хотя и с крайним прискорбием… но… обошелся бы с вами так же строго… как с последним подданным его величества… И…
Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешептывании между собою почти всех, сидящих за столом.
Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:
– Прощения прошу… Таково мое мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.
Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозленный, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.
– И я таковой же, не больше! – воскликнул он, подымаясь с места. – Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство… некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего… Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись ее величеству?
– Эту самую! – громко, твердо объявил Остерман, приняв из рук Бирона лист и просмотрев его внимательно. – Именно ее. Разве можно думать что-либо?! Она самая. Хотя и плохо вижу… а сомнений быть не может.
– Подпись на ней признаете ль за подлинную? Прошу объявить!
– Кхм… – на мгновенье замявшись, кашлянул канцлер, но сейчас же проговорил: – Не могу сказать, чтобы государыня обычно так знаменовала акты. Но… в болезни будучи… порою и так подписывала. Рука довольно мне знакома.
– И вы… И вы! – передавая лист Миниху, Трубецкому, Левенвольде, Ромодановскому, лихорадочно повторял регент свой вопрос. – Глядите хорошо… И помните ли: еще при жизни вынесена была бумага… для оглашения всеобщего. Не мною – вами, господин фельдмаршал, она же была передана для печати. Ежели были сомнения, зачем тогда вы?.. Чья же?.. Чья тут рука? Подлинная ль подпись? Скажите!
– Да, как же…
– Да как же иначе! Да вне сомнения! – раздались с разных сторон голоса.
– Вот первый мой ответ на тяжкие клеветы! – торжествуя, поднял еще выше голос Бирон. – Теперь совсем иную речь поведу.
Развернув устав о регентстве, он поднял его так, чтобы видели все.
– Вот пункт устава, гласящий, что я имею право отказаться от регентства. Так я теперь и учиняю.
Если бы осеннее солнце за окнами зала затмилось сразу, без туч, – не больше были бы поражены присутствующие, чем этим заявлением диктатора. Никто не знал: верить или нет хитрецу? Решил ли он уйти заблаговременно или только испытывает окружающих, желая лучше отделить врагов от пособников и друзей?
И все молчали, напряженные, испуганные.
– Да, да! – видя общее недоумение, продолжал Бирон. – Заявляю твердо и решительно: ежели сие высокое собрание считает их высочество принца более меня способным к правлению царством, – сию минуту передам всю власть по тестаменту!
Теперь поняли окружающие, как ставит вопрос диктатор и что им надо делать, как говорить?
Ушаков, Бестужев и Миних – первые, почти в одно и то же время, подали голоса:
– Да разве ж можно?! И помышлять нечего!
– Просим вашу светлость продолжать правление для блага всей земли…
– Усиленно просим! Не так ли, господа сенаторы? Говорите ж!..
– Просим… Всепокорно просим! – эхом понеслось со всех концов стола.
Многие встали, усердно кланяясь при своих выкликах.
Поднялся и Остерман, выждал, когда шум немного затих, и скрипучим голосом громко заговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65