Может, светик, тебе и не давать? У тебя у самого нос как орешек, можешь съесть его, если хочешь. Ха-ха-ха!
Дедушка Карлик смеётся так заразительно, от души, что мы не можем не присоединиться к нему.
Так, смеясь, пошучивая, мы шли до темноты. В кишлаке Нимчуша оказались дедушкины родичи, ночь провели у них, на рассвете двинулись дальше. На обед сделали привал под большой развесистой чинарой. Дедушка усадил на колени Амана с Рабиёй, долго гладил им головы, ласкал. Потом наполнил их карманы изюмом и орехами.
– Будете есть по дороге без меня.
– Дедушка! – опешил я. – Вы же обещали довести нас до Коканда?
– Нет, светик, я теперь должен вернуться, – сказал дед Карлик, чуть не плача. – Я пастухом в колхозе, ушёл не спросясь, не знаю, как там обошлись без меня… Дальше вам будет легче… До Ходжента немного осталось. А Ходжент – это значит Хубджам. А Хубджам значит, что в тех краях собрались все добрые люди… Добрых людей везде полно, но здесь их больше. Бог даст, на улице не останетесь. Ну-ка, светики, обнимемся да попрощаемся. Молодцы! Ия, дочь моя, почему у тебя на глазах слёзы? Если ты заплачешь, то и я заплачу.
Не успели мы пройти и двадцати метров, как раздался дедушкин окрик: «Стойте!» Подскакал к нам, снял с пояса платок, протянул мне:
– Погода что-то портится, кому-нибудь уши завяжешь…
Метров через двадцать опять раздалось:
– Стойте!
На сей раз дедушка снял с себя чапан, передал Аману.
– Ростом мы одинаковы, надень ты. Если братья попытаются выманить – не отдавай, хо-хо-хо! Ну, ладно, прощайте теперь, светики. Да убережёт вас аллах!
– Прощайте, дедушка! Мы никогда не забудем вас!
– Эй, подождите-ка, светики! На вашем осле далеко не уедешь, обменяемся ослами. Ссаживай своих, ссаживай, тебе говорят! – зачем-то топнул ногой дедушка Карлик.
– Дедушка, но ведь вы сами замучаетесь! – зашумели мы.
– Цыц! В амбаре у меня семь мешков сушёного урюка, если доживу до весны, четырёх таких лопоухих куплю!.. Ну-ка пересади своих голопузых, вот так, молодец!
Мы шли, всё оглядываясь назад. Будто душа наша осталась под развесистой чинарой, а вперёд плетутся только наши пустые тела. Пока мы ехали на нашем ослике, собачка ковыляла за нами, но, как только он отстал, пес, не раздумывая, кинулся обратно.
… Шли мы ещё то ли пять дней, то ли шесть, точно не помню. Была полночь, когда мы, едва передвигая ногами, полуживые, вступили в родной кишлак.
Тётушка Тухта долго не могла поверить своим глазам, щипала себя, мотала головой, чтоб избавиться от наваждения, потом вдруг закричала:
– А куда дели дедушку?
Оказывается, в кишлак приходил милиционер, приезжала та учительница, которая усыновила Усмана с Аманом. Три дня назад Парпи-бобо и дядюшка Разык уехали в Ташкент, полные решимости разыскать нас живых или мёртвых. А что касается нашего без вести пропавшего Султанбая, то он давным-давно прибыл в кишлак.
– Разбудить его? – спросила Тухта-хала.
– Нет, сам разбужу! – Я вскочил, позабыв обо всех своих горестях и усталости. – Я его буду дубасить, пока не вымещу всю досаду, потом разбужу! Нет, разбужу, потом буду дубасить, пока не вымещу досаду.
Часть четвёртая
РОДНОЙ КИШЛАК
Как меня побили
Кишлак наш был всё тот же: рано утром освещался солнцем, ночью погружался во мрак, женщины судачили, ребятня дралась из-за ашичков. А самой большой и приятной новостью оказалось то, что тётя Русская работала теперь в нашей школе. Заведовала учебной частью и преподавала русский язык. Она привезла с собой из детдома двух детей: Закира по прозвищу Тыква и Розу по прозвищу Паникёрша. Мария Павловна отремонтировала заброшенный домик и поселилась там с детьми.
Парпи-бобо так и не смог покрыть долг, пришлось ему уступить Мели-ака внутреннюю часть своего дома и виноградник. В дом дедушки вселился сын ростовщика Джамал. Когда обворовали амбар, который сторожил ростовщик, все думали, что Мели-ака посадят. Потому что воры унесли много чаю, мыла, риса, четырнадцать мешков кукурузы. Но его никто не тронул.
Дядюшка Разык всё тот же – смешит всех анекдотами, а дома рваное одеяло да треснутый казан. Всё, что зарабатывает, отдаёт таким сиротам, как мы.
Мой самый близкий друг, Махмудхан, очень похудел, выглядел не лучше нас. Да и другие ребята тоже.
Отец через кого-то прослышал о смерти мамы, прислал пять писем подряд. Он писал, чтоб я до его возвращения держал в руках младшеньких, слушался советов дедушки Парпи, за помощью обращался к дядюшке Разыку.
Я думал, что после того, как мы перенесли столько страданий, прошли длинный путь и живыми-невредимыми вернулись домой, односельчане будут принимать меня как героя. Да куда там! Иные даже ругали, чего, мол, нам не хватало в детдоме: бесплатная еда, одежда, развлечения всякие, нет, чтобы жить да поживать! Были даже такие, которые хотели отвезти нас обратно, да, слава богу, Тухта-хала воспротивилась.
Осла дедушки Карлика мы обменяли на пуд пшеницы. К ней примешали три чаши проса и помололи. Думали, теперь горя знать не будем, глядь, муки-то этой на полмесяца едва хватило.
Прослышали, что Хашиму-ака с Речной улицы нужны балки. А хлев у нас построен совсем недавно, балки у него толстые, крепкие. Пересчитал, их оказалось ровно пятьдесят штук. Пошёл к дедушке за советом: «Продавать их или нет?» – «Делай как хочешь, своевольный ты мальчишка!» – заорал он на меня.
Совсем я перестал понимать дедушку Парпи. Поначалу он бил себя в грудь, говоря, что умрёт, а не отдаст нас в приют, а теперь только и знает, что корит меня да шпыняет: «Ну чего вы притащились, думали, бобо сам ест, вам жалеет давать! Что-то теперь, интересно, будете делать?!» Раньше он только и звал меня Верблюжонком и Жеребёнком, а теперь ничего, кроме Своевольного…
Хашим-ака оказался похитрее даже Мелиака. Он так надул нас, что я чуть не плакал от досады. Хлев он заставил разобрать нас самих. Пока мы не трогали хлев, он обещал за каждую балку дать по килограмму пшеницы. А когда дело было сделано, вдруг заявил, что мы зря старались, балки-то, дескать, подгнившие, зачем ему такие? Он, конечно, может купить, но за кило ячменя попросит по две балки. Что поделаешь, пришлось соглашаться.
Ячменная мука, оказывается, совсем непитательная. Испечём лепёшки, сварим похлёбку, съедим, а через полчаса опять голодные, как были. Через неделю мучной мешок был опять пуст. Хорошо хоть, дядюшка Разык с Марией Павловной сходили в военкомат, принесли бумажку, по которой из колхозного амбара стали отпускать нам по два килограмма кукурузы в неделю. Иначе, не знаю, что бы с нами было.
Наверное, голод озлобил моих младшеньких. Особенно неистовствовал Султан. Из Ташкента-то он, оказывается, бежал с тонким расчётом: на иждивении у дедушки Парпи и Тухты-халы будет жить он один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Дедушка Карлик смеётся так заразительно, от души, что мы не можем не присоединиться к нему.
Так, смеясь, пошучивая, мы шли до темноты. В кишлаке Нимчуша оказались дедушкины родичи, ночь провели у них, на рассвете двинулись дальше. На обед сделали привал под большой развесистой чинарой. Дедушка усадил на колени Амана с Рабиёй, долго гладил им головы, ласкал. Потом наполнил их карманы изюмом и орехами.
– Будете есть по дороге без меня.
– Дедушка! – опешил я. – Вы же обещали довести нас до Коканда?
– Нет, светик, я теперь должен вернуться, – сказал дед Карлик, чуть не плача. – Я пастухом в колхозе, ушёл не спросясь, не знаю, как там обошлись без меня… Дальше вам будет легче… До Ходжента немного осталось. А Ходжент – это значит Хубджам. А Хубджам значит, что в тех краях собрались все добрые люди… Добрых людей везде полно, но здесь их больше. Бог даст, на улице не останетесь. Ну-ка, светики, обнимемся да попрощаемся. Молодцы! Ия, дочь моя, почему у тебя на глазах слёзы? Если ты заплачешь, то и я заплачу.
Не успели мы пройти и двадцати метров, как раздался дедушкин окрик: «Стойте!» Подскакал к нам, снял с пояса платок, протянул мне:
– Погода что-то портится, кому-нибудь уши завяжешь…
Метров через двадцать опять раздалось:
– Стойте!
На сей раз дедушка снял с себя чапан, передал Аману.
– Ростом мы одинаковы, надень ты. Если братья попытаются выманить – не отдавай, хо-хо-хо! Ну, ладно, прощайте теперь, светики. Да убережёт вас аллах!
– Прощайте, дедушка! Мы никогда не забудем вас!
– Эй, подождите-ка, светики! На вашем осле далеко не уедешь, обменяемся ослами. Ссаживай своих, ссаживай, тебе говорят! – зачем-то топнул ногой дедушка Карлик.
– Дедушка, но ведь вы сами замучаетесь! – зашумели мы.
– Цыц! В амбаре у меня семь мешков сушёного урюка, если доживу до весны, четырёх таких лопоухих куплю!.. Ну-ка пересади своих голопузых, вот так, молодец!
Мы шли, всё оглядываясь назад. Будто душа наша осталась под развесистой чинарой, а вперёд плетутся только наши пустые тела. Пока мы ехали на нашем ослике, собачка ковыляла за нами, но, как только он отстал, пес, не раздумывая, кинулся обратно.
… Шли мы ещё то ли пять дней, то ли шесть, точно не помню. Была полночь, когда мы, едва передвигая ногами, полуживые, вступили в родной кишлак.
Тётушка Тухта долго не могла поверить своим глазам, щипала себя, мотала головой, чтоб избавиться от наваждения, потом вдруг закричала:
– А куда дели дедушку?
Оказывается, в кишлак приходил милиционер, приезжала та учительница, которая усыновила Усмана с Аманом. Три дня назад Парпи-бобо и дядюшка Разык уехали в Ташкент, полные решимости разыскать нас живых или мёртвых. А что касается нашего без вести пропавшего Султанбая, то он давным-давно прибыл в кишлак.
– Разбудить его? – спросила Тухта-хала.
– Нет, сам разбужу! – Я вскочил, позабыв обо всех своих горестях и усталости. – Я его буду дубасить, пока не вымещу всю досаду, потом разбужу! Нет, разбужу, потом буду дубасить, пока не вымещу досаду.
Часть четвёртая
РОДНОЙ КИШЛАК
Как меня побили
Кишлак наш был всё тот же: рано утром освещался солнцем, ночью погружался во мрак, женщины судачили, ребятня дралась из-за ашичков. А самой большой и приятной новостью оказалось то, что тётя Русская работала теперь в нашей школе. Заведовала учебной частью и преподавала русский язык. Она привезла с собой из детдома двух детей: Закира по прозвищу Тыква и Розу по прозвищу Паникёрша. Мария Павловна отремонтировала заброшенный домик и поселилась там с детьми.
Парпи-бобо так и не смог покрыть долг, пришлось ему уступить Мели-ака внутреннюю часть своего дома и виноградник. В дом дедушки вселился сын ростовщика Джамал. Когда обворовали амбар, который сторожил ростовщик, все думали, что Мели-ака посадят. Потому что воры унесли много чаю, мыла, риса, четырнадцать мешков кукурузы. Но его никто не тронул.
Дядюшка Разык всё тот же – смешит всех анекдотами, а дома рваное одеяло да треснутый казан. Всё, что зарабатывает, отдаёт таким сиротам, как мы.
Мой самый близкий друг, Махмудхан, очень похудел, выглядел не лучше нас. Да и другие ребята тоже.
Отец через кого-то прослышал о смерти мамы, прислал пять писем подряд. Он писал, чтоб я до его возвращения держал в руках младшеньких, слушался советов дедушки Парпи, за помощью обращался к дядюшке Разыку.
Я думал, что после того, как мы перенесли столько страданий, прошли длинный путь и живыми-невредимыми вернулись домой, односельчане будут принимать меня как героя. Да куда там! Иные даже ругали, чего, мол, нам не хватало в детдоме: бесплатная еда, одежда, развлечения всякие, нет, чтобы жить да поживать! Были даже такие, которые хотели отвезти нас обратно, да, слава богу, Тухта-хала воспротивилась.
Осла дедушки Карлика мы обменяли на пуд пшеницы. К ней примешали три чаши проса и помололи. Думали, теперь горя знать не будем, глядь, муки-то этой на полмесяца едва хватило.
Прослышали, что Хашиму-ака с Речной улицы нужны балки. А хлев у нас построен совсем недавно, балки у него толстые, крепкие. Пересчитал, их оказалось ровно пятьдесят штук. Пошёл к дедушке за советом: «Продавать их или нет?» – «Делай как хочешь, своевольный ты мальчишка!» – заорал он на меня.
Совсем я перестал понимать дедушку Парпи. Поначалу он бил себя в грудь, говоря, что умрёт, а не отдаст нас в приют, а теперь только и знает, что корит меня да шпыняет: «Ну чего вы притащились, думали, бобо сам ест, вам жалеет давать! Что-то теперь, интересно, будете делать?!» Раньше он только и звал меня Верблюжонком и Жеребёнком, а теперь ничего, кроме Своевольного…
Хашим-ака оказался похитрее даже Мелиака. Он так надул нас, что я чуть не плакал от досады. Хлев он заставил разобрать нас самих. Пока мы не трогали хлев, он обещал за каждую балку дать по килограмму пшеницы. А когда дело было сделано, вдруг заявил, что мы зря старались, балки-то, дескать, подгнившие, зачем ему такие? Он, конечно, может купить, но за кило ячменя попросит по две балки. Что поделаешь, пришлось соглашаться.
Ячменная мука, оказывается, совсем непитательная. Испечём лепёшки, сварим похлёбку, съедим, а через полчаса опять голодные, как были. Через неделю мучной мешок был опять пуст. Хорошо хоть, дядюшка Разык с Марией Павловной сходили в военкомат, принесли бумажку, по которой из колхозного амбара стали отпускать нам по два килограмма кукурузы в неделю. Иначе, не знаю, что бы с нами было.
Наверное, голод озлобил моих младшеньких. Особенно неистовствовал Султан. Из Ташкента-то он, оказывается, бежал с тонким расчётом: на иждивении у дедушки Парпи и Тухты-халы будет жить он один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49