Подводные бойцы ходили на касаток, матерые диверсанты не брезговали гоп-стопом. Какой там «Зиг хайль!», какая Шангрилла, какой, к чертям собачьим, фюрер! Деньги не пахнут. После нас хоть потом…
Нет, ничего этого Хорст не знал… Глянув последний раз на зловонно чадившую заводскую трубу, он тяжело вздохнул, вытер подступившую вдруг скупую мужскую слезу и взял курс на восток, на Варангер-фьорд, в сторону российско-норвежской границы. Ее он перешел мастерски, демонстрируя чудеса находчивости, ловкости и агентурной подготовки — прицепив на руки и на ноги копыта. Да, старый кабан борозды не испортит, тем более на следовой полосе…
А вокруг буйно и неудержимо ярилась природа, весна стремительно наступала. Из беременно набухших почек вовсю выклевывалась листва, мутно и пенно журчали ручьи, птички-синички давали круглосуточные концерты. Ночью еще хрустели льдинки, холод все пытался влезть в пуховый храп-мешок, однако днем уже вовсю старалось солнце, да так, что выступали слезы на липких от смолы размягших стволах. Шумели весенние ветра, играли верхушками деревьев… А Хорст все шел и шел — без устали, в охотку, жадно втягивая ноздрями запахи земли, прели, пробуждающейся природы. Тем паче что путь ему был хорошо знаком. Когда-то давным-давно он шел вот так же, с ружьем в руках, правда, в обратном направлении. Не вот в этом ли болоте он утопил американский мотоцикл «Харлей Дэвидсон», добытый у советского чекиста Писсукина? Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Вот они-то точно не идут в обратном направлении…
Брала свое весна, торжествовала природа, шагал Хорст. Несмотря на возраст, перенесенную болезнь и жизненные коллизии, он пребывал в прекрасной форме — с легкостью форсировал Тулому, ночевал в спальнике, без палатки, у костра, влет валил тетеревов, рябчиков и глухарей. В Оленегорске он сделал небольшой привал — попарился в баньке, выстирал белье и, затарившись патронами, солью, спичками и водкой, выбрал курс на Ловозерье. Не прошло и пары дней, как он попал в знакомые места, будто сразу окунулся в прошлое — вот она, заброшенная зона, узнаваемая лишь по рванью колючки на покосившихся прогнивших столбах, вот оно, древнее, еще не сбросившее лед величественное озеро, вот почерневшие, вловно вросшие в мать сыру землю плохонькие избы. А вот и старый знакомый. Местный специалист по материализации слонов. Вроде и не постарел совсем, как и раньше — рожа словно жопа. Все такой же юркий, длинноволосый, улыбающийся. Правда, не то чтобы мудро и проницательно, но пьяно. Весьма. И шатается, выкаблучивается куда почище, чем при камлании. Ишь как носит его нелегкая вдоль раскисшей дороги… Будто сам лесной хозяин Мец гонится за ним со всеми равками. Однако же, увидев Хорста, остановился, судорожно икнул, улыбнулся еще шире.
— Никак ты? Однако!
Признал, через столько-то лет… настоящий шаман.
— Привет, повелитель духов! — Хорст радостно кивнул, крепко поручкался и улыбнулся совсем по-генеральски. — Все камлаешь?
Сразу вспомнил давнее — свою хворь-меричку, «малое шаманство», нойду, пляшущего с плетью, его пророчества насчет вояжа на юг. И ведь не соврал, стервец, всю правду сказал. А все плакался, что мол слабый нойда.
— Какое там камлать. Сдыхать однако пора, — шаман помрачнел и высморкался зеленым. — Народ разбежался. Дети забыли. Баба однако померла. Хорошая была однако баба, хоть и дура. Олешки тоже околели… Пойдем однако, генерал, в избу. Огненный вода есть?
Ладно, пошли в избу — заливать пожары души. В доме грязь, запустение, на столе соответственно. Ни тебе медвежьей солянки, ни тебе чая с рыбниками и пирогом с лосиной печенкой. Водку пили из захватанных стаканов под какую-то завяленную тюльку. Видом напоминающую даже не снеток — колюшку. А уж на вкус-то и вовсе не похожую ни на что… Поначалу пили молча, залпом, то ли радуясь встрече, то ли огорчаясь ее реалиями, не понять. Однако после третьей Хорст взял инициативу в свои руки и спросил:
— А как там наши? Ну Куприяныч там, Трофимов?
Конечно наши. Свои в доску — жизнь спасли, пропасть не дали.
— Трофимов, тот в город уехал, а Куприяныч, — шаман закашлялся, тягуче сплюнул, внимательно, оценивающе посмотрел, — издох. Во сне. Давно еще. Чего я ни делал, как ни камлал, не помогло. «Очень нужен он нам», — духи сказали, — «для дела». Не послушали меня, забрали Куприяныча. Слабый, ох, слабый я нойда…
И он по-новой, словно сорок лет назад, принялся рассказывать про своего отца, деда его детей. Тот мог отращивать за мгновение бороду, камлал в трех избах сразу, всаживал в скалу гусиное перо и колол себя ножом в темя, в печень и желудок. Всем нойдам был нойда, и в духах покровителях у него ходил бык Пороз.
— А я, — шаман виновато улыбнулся, вытащил норвежский нож и хотел было всадить его себе в живот, но Хорст не дал:
— Знаем, знаем, можешь только в желудок. Не надо, водка вытечет. На вот лучше выпей. И потом вообще в наши годы желудок нужно беречь.
Сказал и с отвращением взглянул на вяленую тюльку, однако делать нечего, со вздохом взял. Какая-никака, а закусь. Желудок-то беречь надо…
— Ну как скажешь, — шаман, раскатисто икнув, убрал нож, выпил и пристально, будто впервые увидел, воззрился на Хорста. — Слушай, генерал, а ты зачем к нам сюда однако? Или заплутал?
Хорошо еще не спросил: «Ты меня уважаешь?», а то пора бы уже — выпито было сильно.
— Не знаю, шаман, не знаю, — Хорст тяжело вздохнул, с легкостью налил и залпом выпил. — Тоскливо что-то мне, погано на душе. Вроде бы всего с избытком, а на деле нет ничего. Пусто на сердце, муторно. Жить не хочется…
И верно, спроси его, зачем поперся в Питер через кольскую тайболу, не ответил бы. И впрямь заплутал.
— А, вот ты что, паря? — шаман прищурился, встал и, грозно накренившись, поманил Хорста на улицу. — Пойдем-ка, покажу чего. Если повезет.
На улице ближе к вечеру похолодало. Изо рта шел пар, под ногами похрустывало.
— А ну-ка, ну-ка, — шаман, пошатываясь, спустился с крыльца, звучно отлил и замер, вглядываясь. — Вот она, смотри.
Левая рука его застегивала штаны, а правая указывала на низкие, лиловые в серых сумерках облака. На фоне их была ясно различима большущая ворона. Вела она себя как-то очень странно — то взмывала вверх, то пикировала на землю, описывая при этом круги и шарахаясь зигзагами. Словно бешеная, била крыльями, теряла перья и при этом не издавала ни звука. Казалось, что она пыталась преодолеть невидимую упругую стену, которая отбрасывала ее назад. Чем-то она напоминала мотылька, бьющегося об оконное стекло.
— Ну что скажешь, генерал? — нойда застегнул-таки мотню, вытащил кисет, принялся закуривать. — Что думаешь об этой птице?
— Больная наверное, — Хорст с безразличием пожал плечами и вытащил «Беломор», — сдыхает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Нет, ничего этого Хорст не знал… Глянув последний раз на зловонно чадившую заводскую трубу, он тяжело вздохнул, вытер подступившую вдруг скупую мужскую слезу и взял курс на восток, на Варангер-фьорд, в сторону российско-норвежской границы. Ее он перешел мастерски, демонстрируя чудеса находчивости, ловкости и агентурной подготовки — прицепив на руки и на ноги копыта. Да, старый кабан борозды не испортит, тем более на следовой полосе…
А вокруг буйно и неудержимо ярилась природа, весна стремительно наступала. Из беременно набухших почек вовсю выклевывалась листва, мутно и пенно журчали ручьи, птички-синички давали круглосуточные концерты. Ночью еще хрустели льдинки, холод все пытался влезть в пуховый храп-мешок, однако днем уже вовсю старалось солнце, да так, что выступали слезы на липких от смолы размягших стволах. Шумели весенние ветра, играли верхушками деревьев… А Хорст все шел и шел — без устали, в охотку, жадно втягивая ноздрями запахи земли, прели, пробуждающейся природы. Тем паче что путь ему был хорошо знаком. Когда-то давным-давно он шел вот так же, с ружьем в руках, правда, в обратном направлении. Не вот в этом ли болоте он утопил американский мотоцикл «Харлей Дэвидсон», добытый у советского чекиста Писсукина? Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Вот они-то точно не идут в обратном направлении…
Брала свое весна, торжествовала природа, шагал Хорст. Несмотря на возраст, перенесенную болезнь и жизненные коллизии, он пребывал в прекрасной форме — с легкостью форсировал Тулому, ночевал в спальнике, без палатки, у костра, влет валил тетеревов, рябчиков и глухарей. В Оленегорске он сделал небольшой привал — попарился в баньке, выстирал белье и, затарившись патронами, солью, спичками и водкой, выбрал курс на Ловозерье. Не прошло и пары дней, как он попал в знакомые места, будто сразу окунулся в прошлое — вот она, заброшенная зона, узнаваемая лишь по рванью колючки на покосившихся прогнивших столбах, вот оно, древнее, еще не сбросившее лед величественное озеро, вот почерневшие, вловно вросшие в мать сыру землю плохонькие избы. А вот и старый знакомый. Местный специалист по материализации слонов. Вроде и не постарел совсем, как и раньше — рожа словно жопа. Все такой же юркий, длинноволосый, улыбающийся. Правда, не то чтобы мудро и проницательно, но пьяно. Весьма. И шатается, выкаблучивается куда почище, чем при камлании. Ишь как носит его нелегкая вдоль раскисшей дороги… Будто сам лесной хозяин Мец гонится за ним со всеми равками. Однако же, увидев Хорста, остановился, судорожно икнул, улыбнулся еще шире.
— Никак ты? Однако!
Признал, через столько-то лет… настоящий шаман.
— Привет, повелитель духов! — Хорст радостно кивнул, крепко поручкался и улыбнулся совсем по-генеральски. — Все камлаешь?
Сразу вспомнил давнее — свою хворь-меричку, «малое шаманство», нойду, пляшущего с плетью, его пророчества насчет вояжа на юг. И ведь не соврал, стервец, всю правду сказал. А все плакался, что мол слабый нойда.
— Какое там камлать. Сдыхать однако пора, — шаман помрачнел и высморкался зеленым. — Народ разбежался. Дети забыли. Баба однако померла. Хорошая была однако баба, хоть и дура. Олешки тоже околели… Пойдем однако, генерал, в избу. Огненный вода есть?
Ладно, пошли в избу — заливать пожары души. В доме грязь, запустение, на столе соответственно. Ни тебе медвежьей солянки, ни тебе чая с рыбниками и пирогом с лосиной печенкой. Водку пили из захватанных стаканов под какую-то завяленную тюльку. Видом напоминающую даже не снеток — колюшку. А уж на вкус-то и вовсе не похожую ни на что… Поначалу пили молча, залпом, то ли радуясь встрече, то ли огорчаясь ее реалиями, не понять. Однако после третьей Хорст взял инициативу в свои руки и спросил:
— А как там наши? Ну Куприяныч там, Трофимов?
Конечно наши. Свои в доску — жизнь спасли, пропасть не дали.
— Трофимов, тот в город уехал, а Куприяныч, — шаман закашлялся, тягуче сплюнул, внимательно, оценивающе посмотрел, — издох. Во сне. Давно еще. Чего я ни делал, как ни камлал, не помогло. «Очень нужен он нам», — духи сказали, — «для дела». Не послушали меня, забрали Куприяныча. Слабый, ох, слабый я нойда…
И он по-новой, словно сорок лет назад, принялся рассказывать про своего отца, деда его детей. Тот мог отращивать за мгновение бороду, камлал в трех избах сразу, всаживал в скалу гусиное перо и колол себя ножом в темя, в печень и желудок. Всем нойдам был нойда, и в духах покровителях у него ходил бык Пороз.
— А я, — шаман виновато улыбнулся, вытащил норвежский нож и хотел было всадить его себе в живот, но Хорст не дал:
— Знаем, знаем, можешь только в желудок. Не надо, водка вытечет. На вот лучше выпей. И потом вообще в наши годы желудок нужно беречь.
Сказал и с отвращением взглянул на вяленую тюльку, однако делать нечего, со вздохом взял. Какая-никака, а закусь. Желудок-то беречь надо…
— Ну как скажешь, — шаман, раскатисто икнув, убрал нож, выпил и пристально, будто впервые увидел, воззрился на Хорста. — Слушай, генерал, а ты зачем к нам сюда однако? Или заплутал?
Хорошо еще не спросил: «Ты меня уважаешь?», а то пора бы уже — выпито было сильно.
— Не знаю, шаман, не знаю, — Хорст тяжело вздохнул, с легкостью налил и залпом выпил. — Тоскливо что-то мне, погано на душе. Вроде бы всего с избытком, а на деле нет ничего. Пусто на сердце, муторно. Жить не хочется…
И верно, спроси его, зачем поперся в Питер через кольскую тайболу, не ответил бы. И впрямь заплутал.
— А, вот ты что, паря? — шаман прищурился, встал и, грозно накренившись, поманил Хорста на улицу. — Пойдем-ка, покажу чего. Если повезет.
На улице ближе к вечеру похолодало. Изо рта шел пар, под ногами похрустывало.
— А ну-ка, ну-ка, — шаман, пошатываясь, спустился с крыльца, звучно отлил и замер, вглядываясь. — Вот она, смотри.
Левая рука его застегивала штаны, а правая указывала на низкие, лиловые в серых сумерках облака. На фоне их была ясно различима большущая ворона. Вела она себя как-то очень странно — то взмывала вверх, то пикировала на землю, описывая при этом круги и шарахаясь зигзагами. Словно бешеная, била крыльями, теряла перья и при этом не издавала ни звука. Казалось, что она пыталась преодолеть невидимую упругую стену, которая отбрасывала ее назад. Чем-то она напоминала мотылька, бьющегося об оконное стекло.
— Ну что скажешь, генерал? — нойда застегнул-таки мотню, вытащил кисет, принялся закуривать. — Что думаешь об этой птице?
— Больная наверное, — Хорст с безразличием пожал плечами и вытащил «Беломор», — сдыхает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125