Нет уж, нет уж — вполне достаточно каучуковой клизмы и грязных поползновений неразвитых аборигенов. Бр-р-р…
Так что греб себе неторопливо Хорст, зорко посматривал по сторонам и ни на мгновение не терял бдительности. Сельва не прощает беспечности. Местами над водой висел туман, воздух был парной, влажный, насыщенный кислородом, стволы гивей, пальм, хинных и красных деревьев столбами уходили в нахмурившееся небо. Там, где-то в вышине, за куполом листвы, резали круги всевидящие стервятники. Лес был полон треска и уханья, плеска, свиста — могучего биения жизни. Все шло своим чередом, согласно эволюции — сильные пожирали слабых. А Хорст знай себе греб, размеренно, неторопливо и чутко. Потом он делал остановку где-нибудь у затопленного дерева, и они с Валерией ловили рыбу — внушительных, размером с карася, чернобоких пираний, тщедушных, размером с окуня, красных, усатых, жалобно мяукающих сомиков-котов. Чувство близости к природе переполняло их, от запаха воды, сельвы, тропической растительности сладостно и истомно кружилась голова. Поев, они предавались страсти — крики их звучали в унисон с какофонией леса, катер разводил волну, которая распугивала рыб, беспокоила птиц и мерно колебала лилии Виктория Реженти, способные выдержать вес двенадцатилетнего ребенка. Колибри заводили свадебную песнь, протяжно, словно пьяный шафер, кричала обезьяна-ревун. Хорст и Воронцова были счастливы, они чувствовали себя Робинзоном и Пятницей на необитаемом острове…
Однако ничто так не хрупко, как счастье — на третий день идиллии Валерия слегла. Болезнь ее была быстротечна, тяжела, слабо реагировала на хлороквитан и сульфадоксин и трудно поддавалась диагностике. То ли лихорадка Денге, то ли желтая, то ли видоизмененная малярия. Нет, судя по прыгающей температуре, коликам в животе и судорогам в мышцах — энцефалит, но почему же тогда прострация, сыпь и частые, мучительные кровотечения из носа, слизистых, кишечника и желудка? Вобщем Воронцова лежала пластом, а Хорст трогательно ухаживал за ней и держал верный курс — бдил, греб, добывал хлеб насущный. Вернее рыбу и мясо. Приходилось тяжко, но в глубине души он был уверен — и все же выплывут из-за деревьев знакомая до боли пристань, рубленные, никогда не затопляемые бараки, все основательное, неладно скроенное, но крепко сшитое хозяйство старого Курта. Только вот когда это будет… Кругом потоп, море разливанное, живая иллюстрация того, что в Амазонке и ее притоках находится одна пятая часть всей пресной воды планеты.
Однажды утром, когда восток из багрового сделался розовым, а небо из темно-синего лазоревым, Хорст облюбовал местечко для рыбалки, в тихой заводи, у огромной полузатопленной пальмы жауари. Вытащил ведерце с мелконарезанным, уже несколько протухшим мясом обезьяны, щедро выплеснул за борт свернувшуюся кровь и принялся хлестать по воде палкой, изображая судорожное барахтанье тонущего. После этого обычно ждать долго не приходится. Нужно разматывать удочку, обыкновенный прут с бесхитростной, без грузела и поплавка леской, насаживать наживку и… подсекать, подсекать, подсекать. За час можно без труда поймать до пары дюжин пираний. Однако не на этот раз — похоже все три тысячи амазонских видов рыб вымерли. И прожорливые пираньи, и мяукающие сомики, и исполинские пираруку, и зубастые тамбаки, с легкостью разгрызающие косточки каучукового дерева. Клева ноль, тишина. Лишь заливаются на ветках птицы, кружится на сельвой всевидящие стервятники и нет-нет, да и пролетят носатые туканы — откормленные, важные, держа клювы параллельно земле.
Наконец Хорст почувствовал, как нехотя натянулась леска — клюнуло, но как-то слабо, вяло, с ленцой, вроде бы из одолжения. «Ты смотри, зажрались. Никак переправлялся кто», — сплюнув, он дернул удочку, с ловкостью подсек добычу и от изумления выругался, беззлобно, по-русски. Было с чего. На крючке, играя чешуей, билась банальнейшая, лупоглазо-красноперая вобла. Словно где-нибудь у излучины Волги в окрестностях Самары-городка.
— Ты здесь откуда, подружка? — обрадовался вобле Хорст, принялся бережно снимать ее с крючка и тут же поплатился за свое гостеприимство — длинные бороздчатые зубы глубоко вонзились ему в руку.
У воблы змеиные клыки? Бред. Может и бред, только боль была явственной, настолько раздирающе непереносимой, что даже закаленный Хорст закричал — на всю сельву, так что поднялась Воронцова. Мигом справившись с прострацией, она рванулась за поливалентной сывороткой, по пути прибила воблу, сделала укол, с ловкостью пустила кровь и принялась, часто сплевывая, отсасывать яд из раны. Потом вытащила шмайсер, с чувством продырявила небо и крепко прижала ствол к чудовищно распухшей конечности. Затем Хорсту были введены кортикостероиды и анальгетики, наложен жгут, однако состояние его ухудшалось на глазах, и вскоре он впал в патологический, напоминающий летаргию сон. Вот ведь как — прошел партшколу, огонь, воду и медные трубы, а тут какая-то вобла…
— Ну не спи же, не спи, замерзнешь, — тщетно Воронцова пыталась разбудить его, тормошила, била по щекам, обливаясь слезами, дергала за уши — увы, Хорст лежал ни жив, ни мертв, с заторможенными рефлексами, без чувств. Да и сама Валерия вскоре вытянулась рядом, обессилев, задыхаясь от слабости. Сознание легко покинуло ее больное тело, последнее, что она запомнила, был торжествующий оскал раздавленной воблы…
Андрон (1981–1982)
Цыплят и деньги лучше всего считать по осени. К середине августа Андрону стало ясно — мечта идиота близка к воплощению. Можно, можно покупать вожделенную «шестерку» с родным шестерочным же двигателем и благородным, радующим глаз окрасом «коррида». Вот только, черт побери, где ее взять?
Без промедления, через мясоруба Оську был вызван на контакт Абрам Израилевич, матерый спекулянтище из Красного села, и тот за чисто символическую плату в триста рэ подвел Андрона к рвачам из автоцентра. Те взяли втрое больше, но не обманули, без долгих разговоров выкатили вазовское чудо, правда, увы, с одиннадцатым двигателем.
— Еще спасибо скажи, парень, все выбрали менты и инвалиды.
Ладно, хрен с ним, что одиннадцатый мотор, узкая резина и не велюровый салон — главное, едет. И Андрон без оглядки кинулся в автолюбительский омут — медкомиссия, курсы, подношения инструктору, головоломки «разводок» и переживания катаний. По ночам, плюнув на ГАИ и возможные неприятности, колесил авансом без прав, выбирая глухие и самые непроторенные пути. Вот набрался-то ям, гвоздей и бесценного опыта…
А время между тем летело с незамечаемой стремительностью. Увяли гладиолусы, пожухли астры, отцвели уж давно хризантемы в саду. Все сроки вышли, и от высокого начальства пришел приказ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Так что греб себе неторопливо Хорст, зорко посматривал по сторонам и ни на мгновение не терял бдительности. Сельва не прощает беспечности. Местами над водой висел туман, воздух был парной, влажный, насыщенный кислородом, стволы гивей, пальм, хинных и красных деревьев столбами уходили в нахмурившееся небо. Там, где-то в вышине, за куполом листвы, резали круги всевидящие стервятники. Лес был полон треска и уханья, плеска, свиста — могучего биения жизни. Все шло своим чередом, согласно эволюции — сильные пожирали слабых. А Хорст знай себе греб, размеренно, неторопливо и чутко. Потом он делал остановку где-нибудь у затопленного дерева, и они с Валерией ловили рыбу — внушительных, размером с карася, чернобоких пираний, тщедушных, размером с окуня, красных, усатых, жалобно мяукающих сомиков-котов. Чувство близости к природе переполняло их, от запаха воды, сельвы, тропической растительности сладостно и истомно кружилась голова. Поев, они предавались страсти — крики их звучали в унисон с какофонией леса, катер разводил волну, которая распугивала рыб, беспокоила птиц и мерно колебала лилии Виктория Реженти, способные выдержать вес двенадцатилетнего ребенка. Колибри заводили свадебную песнь, протяжно, словно пьяный шафер, кричала обезьяна-ревун. Хорст и Воронцова были счастливы, они чувствовали себя Робинзоном и Пятницей на необитаемом острове…
Однако ничто так не хрупко, как счастье — на третий день идиллии Валерия слегла. Болезнь ее была быстротечна, тяжела, слабо реагировала на хлороквитан и сульфадоксин и трудно поддавалась диагностике. То ли лихорадка Денге, то ли желтая, то ли видоизмененная малярия. Нет, судя по прыгающей температуре, коликам в животе и судорогам в мышцах — энцефалит, но почему же тогда прострация, сыпь и частые, мучительные кровотечения из носа, слизистых, кишечника и желудка? Вобщем Воронцова лежала пластом, а Хорст трогательно ухаживал за ней и держал верный курс — бдил, греб, добывал хлеб насущный. Вернее рыбу и мясо. Приходилось тяжко, но в глубине души он был уверен — и все же выплывут из-за деревьев знакомая до боли пристань, рубленные, никогда не затопляемые бараки, все основательное, неладно скроенное, но крепко сшитое хозяйство старого Курта. Только вот когда это будет… Кругом потоп, море разливанное, живая иллюстрация того, что в Амазонке и ее притоках находится одна пятая часть всей пресной воды планеты.
Однажды утром, когда восток из багрового сделался розовым, а небо из темно-синего лазоревым, Хорст облюбовал местечко для рыбалки, в тихой заводи, у огромной полузатопленной пальмы жауари. Вытащил ведерце с мелконарезанным, уже несколько протухшим мясом обезьяны, щедро выплеснул за борт свернувшуюся кровь и принялся хлестать по воде палкой, изображая судорожное барахтанье тонущего. После этого обычно ждать долго не приходится. Нужно разматывать удочку, обыкновенный прут с бесхитростной, без грузела и поплавка леской, насаживать наживку и… подсекать, подсекать, подсекать. За час можно без труда поймать до пары дюжин пираний. Однако не на этот раз — похоже все три тысячи амазонских видов рыб вымерли. И прожорливые пираньи, и мяукающие сомики, и исполинские пираруку, и зубастые тамбаки, с легкостью разгрызающие косточки каучукового дерева. Клева ноль, тишина. Лишь заливаются на ветках птицы, кружится на сельвой всевидящие стервятники и нет-нет, да и пролетят носатые туканы — откормленные, важные, держа клювы параллельно земле.
Наконец Хорст почувствовал, как нехотя натянулась леска — клюнуло, но как-то слабо, вяло, с ленцой, вроде бы из одолжения. «Ты смотри, зажрались. Никак переправлялся кто», — сплюнув, он дернул удочку, с ловкостью подсек добычу и от изумления выругался, беззлобно, по-русски. Было с чего. На крючке, играя чешуей, билась банальнейшая, лупоглазо-красноперая вобла. Словно где-нибудь у излучины Волги в окрестностях Самары-городка.
— Ты здесь откуда, подружка? — обрадовался вобле Хорст, принялся бережно снимать ее с крючка и тут же поплатился за свое гостеприимство — длинные бороздчатые зубы глубоко вонзились ему в руку.
У воблы змеиные клыки? Бред. Может и бред, только боль была явственной, настолько раздирающе непереносимой, что даже закаленный Хорст закричал — на всю сельву, так что поднялась Воронцова. Мигом справившись с прострацией, она рванулась за поливалентной сывороткой, по пути прибила воблу, сделала укол, с ловкостью пустила кровь и принялась, часто сплевывая, отсасывать яд из раны. Потом вытащила шмайсер, с чувством продырявила небо и крепко прижала ствол к чудовищно распухшей конечности. Затем Хорсту были введены кортикостероиды и анальгетики, наложен жгут, однако состояние его ухудшалось на глазах, и вскоре он впал в патологический, напоминающий летаргию сон. Вот ведь как — прошел партшколу, огонь, воду и медные трубы, а тут какая-то вобла…
— Ну не спи же, не спи, замерзнешь, — тщетно Воронцова пыталась разбудить его, тормошила, била по щекам, обливаясь слезами, дергала за уши — увы, Хорст лежал ни жив, ни мертв, с заторможенными рефлексами, без чувств. Да и сама Валерия вскоре вытянулась рядом, обессилев, задыхаясь от слабости. Сознание легко покинуло ее больное тело, последнее, что она запомнила, был торжествующий оскал раздавленной воблы…
Андрон (1981–1982)
Цыплят и деньги лучше всего считать по осени. К середине августа Андрону стало ясно — мечта идиота близка к воплощению. Можно, можно покупать вожделенную «шестерку» с родным шестерочным же двигателем и благородным, радующим глаз окрасом «коррида». Вот только, черт побери, где ее взять?
Без промедления, через мясоруба Оську был вызван на контакт Абрам Израилевич, матерый спекулянтище из Красного села, и тот за чисто символическую плату в триста рэ подвел Андрона к рвачам из автоцентра. Те взяли втрое больше, но не обманули, без долгих разговоров выкатили вазовское чудо, правда, увы, с одиннадцатым двигателем.
— Еще спасибо скажи, парень, все выбрали менты и инвалиды.
Ладно, хрен с ним, что одиннадцатый мотор, узкая резина и не велюровый салон — главное, едет. И Андрон без оглядки кинулся в автолюбительский омут — медкомиссия, курсы, подношения инструктору, головоломки «разводок» и переживания катаний. По ночам, плюнув на ГАИ и возможные неприятности, колесил авансом без прав, выбирая глухие и самые непроторенные пути. Вот набрался-то ям, гвоздей и бесценного опыта…
А время между тем летело с незамечаемой стремительностью. Увяли гладиолусы, пожухли астры, отцвели уж давно хризантемы в саду. Все сроки вышли, и от высокого начальства пришел приказ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125