Сеньорита Эльвира натягивает простыню на голову. В ее постели ошалело мечется рой карликов с выпученными глазами. Кот бесшумно, как привидение, подкрадывается, обнимает живот сеньориты Эльвиры, лижет его и хохочет громовым голосом, хохочет так, что сердце замирает. Сеньорита Эльвира пугается, она выбрасывает кота из комнаты: ей приходится сильно напрячься, кот ужасно тяжелый, будто из чугуна. Сеньорита Эльвира старается не придавить карликов. Один из них кричит ей: «Святая Мария! Святая Мария!» Кот проползает под дверью, вытягиваясь и утоньшаясь, как червяк. Глядит он зловеще, будто палач. Вот он вскочил на ночной столик и кровожадно уставился на сеньориту Эльвиру. Сеньорита Эльвира не смеет вздохнуть. Кот сползает на подушку и мягко лижет ей губы и веки, как тот зануда. Язык у него теплый, как кожа в паху, и мягкий, точно бархат. Он зубами развязывает пояс ее ночной сорочки. Она видит голое брюхо кота, которое равномерно вздымается, как пульсирующая вена. Цветок, торчащий из его зада, распускается все пышней, все великолепней. Шерсть у кота мягкая, шелковистая. Спальню постепенно заливает ослепительный свет. Кот растет, становится как тигр, только потоньше. Карлики по-прежнему отчаянно мечутся. Все тело сеньориты Эльвиры судорожно вздрагивает. Она тяжело дышит, а кот все лижет и лижет ее губы. Сам он все больше вытягивается. У сеньориты Эльвиры перехватывает дыхание, во рту становится сухо. Бедра ее раздвигаются, сперва несмело, потом с отчаянным бесстыдством…
Внезапно сеньорита Эльвира просыпается и включает свет. Ее сорочка мокра от пота. Ей зябко, она встает и набрасывает себе на ноги пальто. В ушах у нее звенит, и груди, как в доброе старое время, торчат упруго, задорно.
При свете она быстро засыпает опять, наша сеньорита Эльвира.
— Ну да! Подумаешь, большое дело! Дал ему три дуро в счет жалованья, завтра день рождения его жены.
Сеньору Рамону не удается придать себе достаточно решительный вид; как он ни старается, ему не удается придать себе достаточно решительный вид.
— Как это — большое дело? Ты сам прекрасно знаешь! Мало тебя надували? Хорош хозяин! Я всегда тебе говорю — мы так из бедняков не выбьемся. Стоит ради этого экономить!
— Да послушай же, я их у него потом вычту. Это же для меня все равно. Вот если бы я их подарил!
— Да-да, вычтешь. Наверняка забудешь!
— Никогда я не забывал!
— Не забывал? А шесть песет сеньоры Хосефы? Где эти шесть песет?
— Ну перестань, ей же нужно было купить лекарство. И даже с лекарством, сама знаешь, как она тяжело больна.
— А нам-то какое дело, что кто-то там болен? Может, ты мне объяснишь?
Сеньор Рамон ногой притушил окурок.
— Слушай, Паулина, знаешь, что я тебе скажу?
— Что?
— А то, что в моей булочной я хозяин — попятно? Я сам знаю, что делаю, и давай не будем ссориться.
Последние свои доводы сеньора Паулина злобно пробормотала про себя.
Викторите не удается уснуть, ей все вспоминается мать — вот ведьма!
«Когда ты оставишь этого чахоточного, дочка?»
«Никогда не оставлю, лучше жить с чахоточным, чем с пьяницей».
На самом деле Викторита никогда бы не осмелилась сказать матери такие слова. Только если бы ее парень мог вылечиться… Если бы ее парень мог вылечиться, Викторита была бы способна на все, чего бы от нее ни потребовали.
Ворочаясь в постели, Викторита не перестает плакать. Да, с ее парнем все было бы хорошо, кабы иметь деньги. Известно — бедняки чахоточные подыхают, а богачи чахоточные, если и не полностью вылечиваются, так по крайней мере что-то делают, борются. Деньги добыть нелегко, это Викторита очень хорошо знает. Нужна удача. Всего остального человек может сам добиться, только не удачи; удача приходит, когда ей вздумается, и бывает это — что и говорить! — нечасто.
Тридцать тысяч песет, что ей предлагал тот, другой господин, уплыли, так как парень Викториты оказался чересчур щепетильным.
— Нет-нет, такой ценой я ничего не хочу — ни тридцати тысяч песет, ни тридцати тысяч дуро.
— Ну чем это нам повредит? — говорила девушка. — Никаких последствий быть не может, никто ничего не узнает.
— И ты бы решилась?
— Ради тебя — да. Ты это прекрасно знаешь.
Господин, предлагавший тридцать тысяч песет, был ростовщик, и Викторите как-то сказали о нем:
— Три тысячи песет он тебе даст безо всякого. Будешь всю жизнь вьплачивать, но в долг он даст безо всякого.
Викторита и пошла к ростовщику — имея три тысячи песет, они могли бы пожениться. Пако тогда еще не был так болен — правда, он легко простужался, кашлял, быстро уставал, но болен еще не был, еще не лежал в постели.
— Значит, ты, милочка, хочешь занять три тысячи песет?
— Да, сеньор.
— А для чего они тебе?
— Видите ли, я хочу выйти замуж.
— А, стало быть, ты влюблена, да?
— Да…
— И ты очень любишь своего жениха?
— Да, сеньор.
— Очень-очень?
— Да, сеньор, очень.
— Больше всех?
— Да, сеньор, больше всех.
Ростовщик два раза повернул на голове зеленую бархатную шапочку. Голова у него кверху сужена, как груша, волосы тусклые, прямые, сальные.
— А ты, милочка, девица? Викторита рассердилась:
— А какое ваше собачье дело?
— Никакого, милочка, никакого. Просто любопытство… Чего тут церемониться! А знаешь ли, ты не слишком хорошо воспитана.
— Вот, скажете еще!
Ростовщик улыбнулся.
— Ну-ну, нечего тебе фыркать. В конце концов, девственница ты или нет — это дело твое и твоего жениха.
— Вот и я так думаю. — Ну и правильно.
Глазки ростовщика заблестели, будто глаза совы.
— Послушай!
— Чего еще?
— А если бы я вместо трех тысяч песет дал бы тебе тридцать тысяч? Что бы ты сделала?
У Викториты перехватило дыхание.
— Все, что вы мне прикажете.
— Все, что я тебе прикажу?
— Да, сеньор, все.
— Уж и все?
— Все, сеньор.
— А жених твой, что он мне сделает?
— Не знаю, если хотите, я у него спрошу.
На бледных щеках ростовщика проступили розовые пятнышки.
— А ты знаешь, красавица, чего я хочу?
— Нет, сеньор, но вы мне скажете…
В голосе ростовщика появилась легкая дрожь.
— Послушай, покажи мне свои груди.
Девушка вытащила груди через вырез платья.
— Ты знаешь, что такое тридцать тысяч песет?
— Знаю, сеньор.
— Ты когда-нибудь видела столько денег сразу?
— Нет, сеньор, никогда.
— Так я тебе сейчас покажу. Дело только в том, чтобы ты согласилась, ты и твой жених.
…
Чем-то отвратительным, гнусным повеяло в комнате, что-то глухо зашлепало по столу, будто издыхающая бабочка.
— Идет?
Викторита почувствовала, как румянец бесстыдства залил ее лицо.
— Что до меня, я согласна. За шесть тысяч дуро я готова всю свою жизнь быть вашей рабыней. И не одну жизнь, если б это было возможно.
— А твой жених?
— Я у него спрошу, согласен ли он.
Парадное дома, где живет донья Мария, открывается, из него выходит молоденькая девушка, почти девочка, и пересекает улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Внезапно сеньорита Эльвира просыпается и включает свет. Ее сорочка мокра от пота. Ей зябко, она встает и набрасывает себе на ноги пальто. В ушах у нее звенит, и груди, как в доброе старое время, торчат упруго, задорно.
При свете она быстро засыпает опять, наша сеньорита Эльвира.
— Ну да! Подумаешь, большое дело! Дал ему три дуро в счет жалованья, завтра день рождения его жены.
Сеньору Рамону не удается придать себе достаточно решительный вид; как он ни старается, ему не удается придать себе достаточно решительный вид.
— Как это — большое дело? Ты сам прекрасно знаешь! Мало тебя надували? Хорош хозяин! Я всегда тебе говорю — мы так из бедняков не выбьемся. Стоит ради этого экономить!
— Да послушай же, я их у него потом вычту. Это же для меня все равно. Вот если бы я их подарил!
— Да-да, вычтешь. Наверняка забудешь!
— Никогда я не забывал!
— Не забывал? А шесть песет сеньоры Хосефы? Где эти шесть песет?
— Ну перестань, ей же нужно было купить лекарство. И даже с лекарством, сама знаешь, как она тяжело больна.
— А нам-то какое дело, что кто-то там болен? Может, ты мне объяснишь?
Сеньор Рамон ногой притушил окурок.
— Слушай, Паулина, знаешь, что я тебе скажу?
— Что?
— А то, что в моей булочной я хозяин — попятно? Я сам знаю, что делаю, и давай не будем ссориться.
Последние свои доводы сеньора Паулина злобно пробормотала про себя.
Викторите не удается уснуть, ей все вспоминается мать — вот ведьма!
«Когда ты оставишь этого чахоточного, дочка?»
«Никогда не оставлю, лучше жить с чахоточным, чем с пьяницей».
На самом деле Викторита никогда бы не осмелилась сказать матери такие слова. Только если бы ее парень мог вылечиться… Если бы ее парень мог вылечиться, Викторита была бы способна на все, чего бы от нее ни потребовали.
Ворочаясь в постели, Викторита не перестает плакать. Да, с ее парнем все было бы хорошо, кабы иметь деньги. Известно — бедняки чахоточные подыхают, а богачи чахоточные, если и не полностью вылечиваются, так по крайней мере что-то делают, борются. Деньги добыть нелегко, это Викторита очень хорошо знает. Нужна удача. Всего остального человек может сам добиться, только не удачи; удача приходит, когда ей вздумается, и бывает это — что и говорить! — нечасто.
Тридцать тысяч песет, что ей предлагал тот, другой господин, уплыли, так как парень Викториты оказался чересчур щепетильным.
— Нет-нет, такой ценой я ничего не хочу — ни тридцати тысяч песет, ни тридцати тысяч дуро.
— Ну чем это нам повредит? — говорила девушка. — Никаких последствий быть не может, никто ничего не узнает.
— И ты бы решилась?
— Ради тебя — да. Ты это прекрасно знаешь.
Господин, предлагавший тридцать тысяч песет, был ростовщик, и Викторите как-то сказали о нем:
— Три тысячи песет он тебе даст безо всякого. Будешь всю жизнь вьплачивать, но в долг он даст безо всякого.
Викторита и пошла к ростовщику — имея три тысячи песет, они могли бы пожениться. Пако тогда еще не был так болен — правда, он легко простужался, кашлял, быстро уставал, но болен еще не был, еще не лежал в постели.
— Значит, ты, милочка, хочешь занять три тысячи песет?
— Да, сеньор.
— А для чего они тебе?
— Видите ли, я хочу выйти замуж.
— А, стало быть, ты влюблена, да?
— Да…
— И ты очень любишь своего жениха?
— Да, сеньор.
— Очень-очень?
— Да, сеньор, очень.
— Больше всех?
— Да, сеньор, больше всех.
Ростовщик два раза повернул на голове зеленую бархатную шапочку. Голова у него кверху сужена, как груша, волосы тусклые, прямые, сальные.
— А ты, милочка, девица? Викторита рассердилась:
— А какое ваше собачье дело?
— Никакого, милочка, никакого. Просто любопытство… Чего тут церемониться! А знаешь ли, ты не слишком хорошо воспитана.
— Вот, скажете еще!
Ростовщик улыбнулся.
— Ну-ну, нечего тебе фыркать. В конце концов, девственница ты или нет — это дело твое и твоего жениха.
— Вот и я так думаю. — Ну и правильно.
Глазки ростовщика заблестели, будто глаза совы.
— Послушай!
— Чего еще?
— А если бы я вместо трех тысяч песет дал бы тебе тридцать тысяч? Что бы ты сделала?
У Викториты перехватило дыхание.
— Все, что вы мне прикажете.
— Все, что я тебе прикажу?
— Да, сеньор, все.
— Уж и все?
— Все, сеньор.
— А жених твой, что он мне сделает?
— Не знаю, если хотите, я у него спрошу.
На бледных щеках ростовщика проступили розовые пятнышки.
— А ты знаешь, красавица, чего я хочу?
— Нет, сеньор, но вы мне скажете…
В голосе ростовщика появилась легкая дрожь.
— Послушай, покажи мне свои груди.
Девушка вытащила груди через вырез платья.
— Ты знаешь, что такое тридцать тысяч песет?
— Знаю, сеньор.
— Ты когда-нибудь видела столько денег сразу?
— Нет, сеньор, никогда.
— Так я тебе сейчас покажу. Дело только в том, чтобы ты согласилась, ты и твой жених.
…
Чем-то отвратительным, гнусным повеяло в комнате, что-то глухо зашлепало по столу, будто издыхающая бабочка.
— Идет?
Викторита почувствовала, как румянец бесстыдства залил ее лицо.
— Что до меня, я согласна. За шесть тысяч дуро я готова всю свою жизнь быть вашей рабыней. И не одну жизнь, если б это было возможно.
— А твой жених?
— Я у него спрошу, согласен ли он.
Парадное дома, где живет донья Мария, открывается, из него выходит молоденькая девушка, почти девочка, и пересекает улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59