Отряд молчит, все взволнованы, все ловят каждое его слово. В глазах у солдат загорается огонь ярости, они рвутся в бой.
— Будем бороться за счастье человечества! Что значит смерть, если мы знаем, что она не напрасна, если знаем, что дети наши соберут урожай, который мы ныне посеем?
Над головами солдат кружит вражеский самолет. Никто даже не шевельнется.
— И против вражеских танков нам будет защитой стальная броня наших сердец!
Отряд дружно кричит:
— Правильно!
— А все слабые, малодушные, хворые должны исчезнуть с лица земли!
— Правильно!
— Также и эксплуататоры, спекулянты, богачи!
— Правильно!
— И те, кто наживается на голоде трудящихся масс!
— Правильно!
— Раздадим всем золото Испанского банка!
— Правильно!
— Но чтобы достичь желанной цели, добиться окончательной победы, необходимо принести свою жизнь на алтарь свободы!
— Правильно!
Селестино красноречив как никогда.
— Итак, вперед, без страха и без компромиссов!
— Вперед!
— Сразимся за хлеб и за свободу!
— Правильно!
— Вот и все! Пусть каждый выполняет свой долг! Вперед!
Вдруг Селестино чувствует желание справить нужду.
— Минутку!
Отряд смотрит несколько удивленно. Селестино поворачивается, во рту у него пересохло. Очертания отряда начинают расплываться, заволакиваться туманом…
Селестино Ортис поднимается со своего матраца, включает свет, отпивает глоток из сифона и идет в уборную.
Лаурита уже выпила свой пепперминт. Пабло выпил виски. Длинноволосый скрипач, строя драматические гримасы, наверно, еще пилит там на скрипке сентиментальные чардаши и венские вальсы.
Теперь Пабло и Лаурита одни.
— Пабло, ты меня никогда не покинешь?
— Никогда, Лаурита.
Девушка счастлива, даже очень счастлива. Но где-то в глубине ее души набегает смутное, едва различимое облачко сомнения.
Девушка медленно раздевается, глядя на мужчину грустными глазами робкой школьницы.
— Никогда, правда?
— Никогда, вот увидишь.
На девушке белая комбинация с каймой вышитых розовых цветочков.
— Ты меня очень любишь?
— Ужасно.
Парочка целуется, стоя перед зеркалом в дверце шкафа. Груди Лауриты сплющиваются, прижимаясь к пиджаку мужчины.
— Мне стыдно, Пабло.
Бакалавр, поступающий к нему на службу за шестнадцать песет, вовсе не свояк той девчонки, что работает упаковщицей в типографии «Будущее» на улице Мадера, — у его брата Пако чахотка скоротечная.
— Ну ладно, приятель, до завтра!
— Прощайте, всего вам хорошего. Пошли вам Господь большой удачи, я вам очень-очень признателен.
— Не за что, дружище, не за что. Главное, чтобы вы хорошо работали.
— Уж я постараюсь, поверьте.
На холодном ночном ветру Петрита блаженно стонет, лицо ее пылает.
Петрита очень любит своего полицейского, это ее первый мужчина, ему достался цвет ее любви. Там, в деревне, у нее незадолго до отъезда был ухажер, но дело далеко не зашло.
— Ай, Хулио, ай, ай! Ай, ты мне делаешь больно! Скотина! Бесстыдник! Ай, ай!
Мужчина кусает ее розовое горло в том месте, где ощущается слабое биение пульса.
Влюбленные на минуту замирают в молчании. Петрита задумалась.
— Хулио!
— Чего тебе?
— Ты меня любишь?
Ночной сторож на улице Ибисы прячется в подъезд, оставляя дверь полуоткрытой на случай, если кто заявится.
Сторож на улице Ибисы включает в подъезде свет, затем дышит на пальцы — он в митенках, и пальцы у него совсем закоченели. Свет в подъезде скоро гаснет. Сторож растирает руки, потом снова зажигает свет и, вытащив кисет, свертывает сигарету.
Мартин говорит торопливо, умоляющим и испуганным голосом. Он весь дрожит как осиновый лист.
— У меня нет при себе документов, я их оставил дома. Я писатель, меня зовут Мартин Марко.
На Мартина нападает приступ кашля. Потом он начинает нервно смеяться.
— Хе-хе! Простите, я немного простужен, вот именно, немного простужен, хе-хе!
Мартин удивляется, что полицейский его не узнает.
— Я сотрудничаю в прессе Движения, можете навести справки в вице-секретариате, в Генуе. Мою последнюю статью опубликовали несколько дней назад провинциальные газеты — «Одиель» в Уэль-ве, «Проа» в Леоне, «Офенсива» в Куэнке. Она называется «Причины духовной стойкости Изабеллы Католической».
Полицейский посасывает сигарету.
— Ладно, ступайте. Идите-ка ложитесь спать, холодно.
— Благодарю вас, благодарю.
— Не за что. Эй, послушайте! Мартин обмер от страха.
— Что еще?
— Желаю, чтобы вас не покидало вдохновение.
— Благодарю вас. Прощайте.
Мартин ускоряет шаг, он не оглядывается, не смеет оглянуться. Безумный, необъяснимый страх владеет им.
Дочитывая газету, дон Роберто несколько рассеянно ласкает жену, которая положила голову ему на плечо. Ноги обоих, как обычно в эту пору года, прикрыты старым пальтецом.
— Завтра, Роберто, у нас какой будет день — очень грустный или очень счастливый?
— Ну конечно, очень счастливый!
Фило улыбается. В одном из передних зубов у нее чернеет глубокое круглое дупло.
— Да, дорогой, еще бы!
Когда Фило улыбается от всего сердца, она забывает про дупло и открывает в улыбке испорченный зуб.
— Да, дорогой, это точно. Завтра будет очень счастливый день!
— Ну ясно, Фило! А потом, ты же знаешь, я всегда говорю — только бы все были здоровы!
— И слава Богу, все здоровы, Роберто.
— Да, нам, конечно, грех жаловаться. Сколько людей живет куда хуже! Мы-то худо ли, хорошо ли, а выкручиваемся. Большего я и не прошу.
— И я, Роберто. Ведь правда, мы должны благодарить Бога? Как ты считаешь?
Фило полна нежности к мужу. Она бесконечно ему благодарна — ей оказали чуточку внимания, и она счастлива.
— Слушай, Роберто, — говорит она изменившимся голосом.
— Чего тебе?
— Оставь же наконец газету.
— Если ты так хочешь…
Фило берет дона Роберто за руку.
— Слушай.
— Ну, что?
Женщина робко, как невеста, спрашивает:
— Ты меня очень любишь?
— Ну конечно, золотце, конечно, очень! Что это тебе вздумалось спрашивать!
— Очень-очень?
Дон Роберто отвечает, чеканя каждое слово, будто произносит проповедь; когда он повышает голос, чтобы сказать что-то торжественное, он ужасно похож на священника.
— Да, намного больше, чем ты думаешь!
Мартин запыхался, грудь его тяжко вздымается, виски горят, язык прилип к небу, горло будто зажато в тисках, ноги подкашиваются, в животе бурчит, как в музыкальном ящике с лопнувшей струной, в ушах стоит звон, близорукие глаза почти ничего не видят.
На ходу Мартин пытается привести в порядок свои мысли. Но они скачут, мчатся наперегонки, сталкиваются, падают и снова поднимаются внутри его черепа, ставшего огромным, как поезд, — просто удивительно, как это Мартину удается бежать по улице, не задевая головой о дома.
Хотя очень холодно, Мартин чувствует сильный жар по всем теле, такой жар, что дышать трудно, влажный и даже чем-то приятный жар, тысячью невидимых ниточек связанный с иным жаром, пронизанным нежностью, сладкими воспоминаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59