За месяцы тяжелого труда, прилагая максимум своих знаний, дона Кармелита Мендоса, компетентность и добрая слава которой в педагогических кругах Сержипе известна всем и каждому, вызволила дону Жоану из мрака безграмотности, осветив ей жизнь умением читать и писать. За пятнадцать лет и четыре месяца тому назад.
Ну и хитер этот дьявол, Лулу Сантос, размышляет судья, слушая его доказательную речь, сумел уговорить дону Кармелиту обучить Жоану дас Фольяс за несколько дней писать буквы своего имени, но объявляет во всеуслышание, что грамоте негритянка обучена пятнадцать лет назад, – удар сногсшибательный! Однако едва слава педагогической науки, духовная мать стольких сержипцев (по эмоциональному выражению защитника), восьмидесятилетняя симпатичная старушка появилась в зале суда, судье стало ясно, что она ни разу за свою долгую жизнь не видела этой крепкой негритянки, молчаливо сидевшей около Лулу Сантоса. Да, только судья и Либорио дас Невес заметили возникшую вдруг, почти неуловимую нерешительность на лице старушки. Кто научил читать и писать Жоану дас Фольяс?
Да, Жоана Франса, которую она пятнадцать лет назад обучала алфавиту, началам каллиграфии, короче говоря, грамоте, здесь, перед вами, разве что теперь постарела и в трауре. Кто осмелится обсуждать утверждение преподавательницы Кармелиты Мендосы? Ну и дьявол этот Лулу Сантос.
И Антонио Салема, или Миньото, что был родом из Повоа-де-Ланьозо в Португалии, повторил, как заученный урок, слова народного защитника. Ведь Лулу Сантос, чтобы говорить на языке, более понятном португальцу, тренировался всё это время и даже поехал в сопровождении Жоаны в Паранжейрас, где жил Миньото. Антонио слово в слово повторил, что вернул куме часть долга досрочно, поскольку она об этом очень просила, и ответил на вопрос бакалавра Сило Мело, что его кума грамотна: она всегда вела счета правильно, ему незачем говорить неправду.
К сожалению, вызванный в суд третий свидетель, Жоэл Рейс, на слушание дела не явился. Жоэл Рейс, или, как его называют в среде жуликов и находящихся под стражей преступников, Жоэл Кошачья Лапа, – известный мастер такого трудного дела, как безделье. Вызванный судьей, он, получив и расписавшись в получении официального уведомления, тут же исчез из Аракажу, чтоб не давать показаний, почему он подписал подделанный документ, не говорить, что о том его просила Жоана дас Фольяс, не говорить, что он её в жизни не видел, не говорить, что сделал всё это по приказу Либорио дас Невеса, своего покровителя и патрона. Потому что кто, как не Либорио дас Невес, вызволил Кошачью Лапу из тюрьмы Аракажу, прибегнув к помощи определенных полицейских кругов, тех, в которых полиция и криминальные ищейки трудятся вместе? Да и для кого Жоэл Рейс делает грязные услуги, взимает плату с проституток, пользующихся комнатами, сдающимися внаем, готовит колоды крапленых карт? Так что, сеньор судья, за кого же ему быть? Конечно же, за честного, чистого, незапятнанного Либорио дас Невеса, вот жулик!
Да, стоило потрудиться как следует, чтобы уговорить Кармелиту придать своему голосу эмоциональное звучание, совершить путешествие в Паранжейрас и пригрозить Кошачьей Лапе, чтобы тот за малое вознаграждение сел во второй класс поезда, идущего на Запад, если не хочет попасть в тюрьму и там сгнить.
Стоило! И ради подписи Жоаны дас Фольяс, сделанной пять раз на чистой бумаге в присутствии судьи, без единой помарки, без колебаний, подписи четкой, разборчивой, даже красивой, почтеннейший судья.
16
Замерев на месте, точно каменная статуя на старом мосту, стоит Тереза Батиста и смотрит, как готовится к отплытию баркас «Вентания»: паруса подняты и надуты ветром, якорь на корме, капитан Гунза и Жереба то там, то сям, то у парусов, то у руля. Только что Жануа-рио был на мачте, артист цирка, королевский урубу, огромная морская птица. Ах, Жану, мой мужчина, мой муж, моя любовь, моя жизнь, моя смерть; сердце Терезы сжимается, дрожь бежит по стройному телу, страдающей плоти.
Накануне они были в «Кафе и баре Египта», ждали результата судебного заседания, возбужденного Либорио дас Невесом против Жоаны дас Фольяс, и Жануарио сказал Терезе, что завтра с первым приливом… И, крепко сжимая руку Терезы в своей большой руке, добавил: однажды я вернусь.
Ни слова больше, но губы Терезы вдруг стали белыми и холодными, ледяным стал мягкий вечерний бриз, померкло солнце, в предчувствии смерти сжались руки, глаза устремились вдаль. С улицы доносятся радостные голоса Жоаны дас Фольяс и Лулу Сантоса, они идут отпраздновать победу.
Как многообразен мир, в нем и радость, и грусть вместе. В доме Жоаны дас Фольяс накрыт стол, открыты бутылки, Лулу поднимает тост за Терезу, желает ей здоровья и счастья, ах, счастья! Ну и жизнь! На далеком песчаном пляже Тереза жмется к груди Жану, для которого родилась на свет и которого так поздно встретила. В его яростных и крепких объятиях она чувствует горький привкус грядущей разлуки, она кусает и царапает его, он ещё крепче прижимается к ней, точно хочет войти в неё навсегда. Здесь, на пляже, в ночь любви рыданий не слышно, они запрещены; накатывает волна и накрывает влюбленных, начинается прилив и уносит «Вентанию». Прощай, моряк!
Жануарио прыгает с баркаса, он на мосту рядом с Терезой, берет её на руки. Последний поцелуй согревает её холодные губы; любовь моряка коротка, как прилив. С приливом «Вентания» возьмет курс на Баию. Так хотелось Терезе узнать о жизни в Баии, но зачем? Ветер парус надувает, якорь поднят, баркас отходит от моста, у руля Каэтано Гунза. Сухие, голодные, жаждущие поцелуя губы сливаются в жарком поцелуе, в нём всё: жизнь и смерть. Тереза прикусывает своим золотым зубом губу Жануарио.
Губы размыкаются, у Жануарио в уголке рта капелька крови – память о Терезе Батисте, татуировка, сделанная золотым зубом; река и море, море и река, когда-нибудь я вернусь, даже если хлынет дождь из стальных ножей, а море превратится в пустыню, я вернусь, как пятящийся краб, вернусь в любую непогоду, утону в поисках утраченного порта, твоей податливой, но твердой, как камень, груди, твоего живота цвета глины, твоей перламутровой раковины, медных водорослей, бронзовой устрицы, золотой звезды, река и море, море и река, прощальные волны, которых никогда не увидишь. С моста из объятий Терезы Батисты моряк прыгает на палубу баркаса, великан, пахнущий морем и солью, с наручниками и кандалами на руках и ногах.
Словно высеченная из камня, стоит на мосту Тереза, глаза её сухи; солнце скользит, спускается по серому закатному небу фиолетовых печалей, ночь без звёзд, и не нужная больше луна. Тугие паруса надувает ветер, хрипло, точно в морскую раковину, кричит Жануарио свое трудное «прощай».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Ну и хитер этот дьявол, Лулу Сантос, размышляет судья, слушая его доказательную речь, сумел уговорить дону Кармелиту обучить Жоану дас Фольяс за несколько дней писать буквы своего имени, но объявляет во всеуслышание, что грамоте негритянка обучена пятнадцать лет назад, – удар сногсшибательный! Однако едва слава педагогической науки, духовная мать стольких сержипцев (по эмоциональному выражению защитника), восьмидесятилетняя симпатичная старушка появилась в зале суда, судье стало ясно, что она ни разу за свою долгую жизнь не видела этой крепкой негритянки, молчаливо сидевшей около Лулу Сантоса. Да, только судья и Либорио дас Невес заметили возникшую вдруг, почти неуловимую нерешительность на лице старушки. Кто научил читать и писать Жоану дас Фольяс?
Да, Жоана Франса, которую она пятнадцать лет назад обучала алфавиту, началам каллиграфии, короче говоря, грамоте, здесь, перед вами, разве что теперь постарела и в трауре. Кто осмелится обсуждать утверждение преподавательницы Кармелиты Мендосы? Ну и дьявол этот Лулу Сантос.
И Антонио Салема, или Миньото, что был родом из Повоа-де-Ланьозо в Португалии, повторил, как заученный урок, слова народного защитника. Ведь Лулу Сантос, чтобы говорить на языке, более понятном португальцу, тренировался всё это время и даже поехал в сопровождении Жоаны в Паранжейрас, где жил Миньото. Антонио слово в слово повторил, что вернул куме часть долга досрочно, поскольку она об этом очень просила, и ответил на вопрос бакалавра Сило Мело, что его кума грамотна: она всегда вела счета правильно, ему незачем говорить неправду.
К сожалению, вызванный в суд третий свидетель, Жоэл Рейс, на слушание дела не явился. Жоэл Рейс, или, как его называют в среде жуликов и находящихся под стражей преступников, Жоэл Кошачья Лапа, – известный мастер такого трудного дела, как безделье. Вызванный судьей, он, получив и расписавшись в получении официального уведомления, тут же исчез из Аракажу, чтоб не давать показаний, почему он подписал подделанный документ, не говорить, что о том его просила Жоана дас Фольяс, не говорить, что он её в жизни не видел, не говорить, что сделал всё это по приказу Либорио дас Невеса, своего покровителя и патрона. Потому что кто, как не Либорио дас Невес, вызволил Кошачью Лапу из тюрьмы Аракажу, прибегнув к помощи определенных полицейских кругов, тех, в которых полиция и криминальные ищейки трудятся вместе? Да и для кого Жоэл Рейс делает грязные услуги, взимает плату с проституток, пользующихся комнатами, сдающимися внаем, готовит колоды крапленых карт? Так что, сеньор судья, за кого же ему быть? Конечно же, за честного, чистого, незапятнанного Либорио дас Невеса, вот жулик!
Да, стоило потрудиться как следует, чтобы уговорить Кармелиту придать своему голосу эмоциональное звучание, совершить путешествие в Паранжейрас и пригрозить Кошачьей Лапе, чтобы тот за малое вознаграждение сел во второй класс поезда, идущего на Запад, если не хочет попасть в тюрьму и там сгнить.
Стоило! И ради подписи Жоаны дас Фольяс, сделанной пять раз на чистой бумаге в присутствии судьи, без единой помарки, без колебаний, подписи четкой, разборчивой, даже красивой, почтеннейший судья.
16
Замерев на месте, точно каменная статуя на старом мосту, стоит Тереза Батиста и смотрит, как готовится к отплытию баркас «Вентания»: паруса подняты и надуты ветром, якорь на корме, капитан Гунза и Жереба то там, то сям, то у парусов, то у руля. Только что Жануа-рио был на мачте, артист цирка, королевский урубу, огромная морская птица. Ах, Жану, мой мужчина, мой муж, моя любовь, моя жизнь, моя смерть; сердце Терезы сжимается, дрожь бежит по стройному телу, страдающей плоти.
Накануне они были в «Кафе и баре Египта», ждали результата судебного заседания, возбужденного Либорио дас Невесом против Жоаны дас Фольяс, и Жануарио сказал Терезе, что завтра с первым приливом… И, крепко сжимая руку Терезы в своей большой руке, добавил: однажды я вернусь.
Ни слова больше, но губы Терезы вдруг стали белыми и холодными, ледяным стал мягкий вечерний бриз, померкло солнце, в предчувствии смерти сжались руки, глаза устремились вдаль. С улицы доносятся радостные голоса Жоаны дас Фольяс и Лулу Сантоса, они идут отпраздновать победу.
Как многообразен мир, в нем и радость, и грусть вместе. В доме Жоаны дас Фольяс накрыт стол, открыты бутылки, Лулу поднимает тост за Терезу, желает ей здоровья и счастья, ах, счастья! Ну и жизнь! На далеком песчаном пляже Тереза жмется к груди Жану, для которого родилась на свет и которого так поздно встретила. В его яростных и крепких объятиях она чувствует горький привкус грядущей разлуки, она кусает и царапает его, он ещё крепче прижимается к ней, точно хочет войти в неё навсегда. Здесь, на пляже, в ночь любви рыданий не слышно, они запрещены; накатывает волна и накрывает влюбленных, начинается прилив и уносит «Вентанию». Прощай, моряк!
Жануарио прыгает с баркаса, он на мосту рядом с Терезой, берет её на руки. Последний поцелуй согревает её холодные губы; любовь моряка коротка, как прилив. С приливом «Вентания» возьмет курс на Баию. Так хотелось Терезе узнать о жизни в Баии, но зачем? Ветер парус надувает, якорь поднят, баркас отходит от моста, у руля Каэтано Гунза. Сухие, голодные, жаждущие поцелуя губы сливаются в жарком поцелуе, в нём всё: жизнь и смерть. Тереза прикусывает своим золотым зубом губу Жануарио.
Губы размыкаются, у Жануарио в уголке рта капелька крови – память о Терезе Батисте, татуировка, сделанная золотым зубом; река и море, море и река, когда-нибудь я вернусь, даже если хлынет дождь из стальных ножей, а море превратится в пустыню, я вернусь, как пятящийся краб, вернусь в любую непогоду, утону в поисках утраченного порта, твоей податливой, но твердой, как камень, груди, твоего живота цвета глины, твоей перламутровой раковины, медных водорослей, бронзовой устрицы, золотой звезды, река и море, море и река, прощальные волны, которых никогда не увидишь. С моста из объятий Терезы Батисты моряк прыгает на палубу баркаса, великан, пахнущий морем и солью, с наручниками и кандалами на руках и ногах.
Словно высеченная из камня, стоит на мосту Тереза, глаза её сухи; солнце скользит, спускается по серому закатному небу фиолетовых печалей, ночь без звёзд, и не нужная больше луна. Тугие паруса надувает ветер, хрипло, точно в морскую раковину, кричит Жануарио свое трудное «прощай».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142