Она пробовала писать маслом. Обычно Розильда рисовала акварелью – коробка с акварельными красками тоже стояла неподалеку. К дереву была прислонена уже готовая акварель, пейзаж.
Я спросила, можно ли мне посмотреть на него, Розильда кивнула, но знаками дала понять, что поговорить мы не сможем: у нее нет с собой блокнота.
– Не буду тебе мешать, – сказала я. – Я понимаю, когда работаешь, хочется побыть одному.
Взяв акварельный пейзаж, я отыскала то самое место, с которого он был нарисован. Теперь Розильда передвинулась немного в сторону.
Настроение, царившее на картине, было совсем иное, чем то, что создавалось от реального пейзажа. То ли поменялось освещение, то ли Розильда видела все так, как это не удавалось никому. Она нарисовала отлогий лесной холм, каким он представал с того места, где я стояла сейчас. Стволы деревьев, кроны – все как есть. Себя она изобразила сидящей за мольбертом примерно там, где она находилась теперь. Рядом с ней на картине стоял юноша, прислонившийся к дереву. На нем был белый костюм. Сама Розильда носила простые белые платья с широкими рукавами, она всегда рисовала в таких платьях. Ее рыжие волосы светились на фоне белой одежды и зеленой листвы.
Как я поняла, юноша на картине представлял собой Каролину, или Карлоса. Обе фигуры были схвачены очень точно, хотя мой «брат» выписан слишком тщательно. Казалось, у Розильды чересчур романтичный подход к этому человеку.
Я долго изучала рисунок. В нем было нечто, чего в действительности существовать не могло.
Между деревьями бродили белые тени-призраки. В реальной жизни тени серые, но на рисунке Розильды они стали белыми, как бы прозрачными; я присмотрелась к ним, и тени превратились в образы. Этому невозможно было найти какое-либо разумное объяснение. Как я ни пыталась, у меня не получалось представить их белыми. Для меня тени по-прежнему оставались серыми. Реальный пейзаж не менялся. Но рисунок Розильды по-своему был не менее реальным. Глядя на него, невозможно было думать иначе. В этом и заключалась загадка.
Надо спросить у Розильды. Я подошла к ней и, протянув рисунок, показала на белые образы. Она послушно взглянула, но никак не прореагировала, только посмотрела на меня слегка удивленно.
– Мне казалось, что тени должны быть темными, – сказала я. – Посмотри вокруг!
Я протянула руку в сторону лесной чащи; проследив взглядом за моим пальцем, она кивнула. Затем я показала на тени, изображенные на ее рисунке.
– Но ведь у тебя они белые!
Она рассеянно посмотрела на картину и снова кивнула. Затем принялась смешивать краски в палитре, целиком погрузившись в рисунок на холсте перед собой. Я решила, что больше не стоит ей мешать, поставила акварель на землю, прислонив ее к дереву, и взглянула на картину, которой была занята Розильда. На холсте был тот же лесной холм, изображенный с противоположной стороны, то есть выше того места, где Розильда сидела сейчас.
На этой картине тени были черными!
Себя Розильда изобразила сидящей внизу, там, где сейчас стояла я; она также была одета в черное, хотя черной одежды она никогда не носила. Юноши на картине не было, разве что его черная тень.
Она еще не закончила рисунок, но в нем уже чувствовалось что-то мрачное и зловещее, он был совсем не похож на предыдущую акварель. Я собралась уходить, но не могла оторвать глаз от этой незаконченной картины. Она отталкивала и притягивала одновременно. Я смотрела на нее зачарованно и вдруг увидела, как черные тени между деревьями постепенно превращаются в образы – это были женщины, одетые в траурные платья; смутные очертания фигур при внимательном взгляде становились совершенно явственными.
Что она хотела сказать этими картинами?
В акварельном рисунке чувствовалось что-то грустное, белые тени выглядели печально, и все-таки в потоке света, проходившем через всю картину, был покой, примирявший с печалью. В этой акварели светилась прозрачная ясность, которая, несмотря ни на что, приносила чувство освобождения.
От картины, написанной маслом, напротив, леденела кровь. В ней не было жалости и милосердия. Поражало, что сама Розильда выглядела совершенно равнодушной. Внешне она казалась гармоничной, она сидела, склонив красивую голову набок, целиком поглощенная своими пейзажами; она не понимала, какие ужасы выходят из-под ее кисти.
Как только я собралась уходить, Розильда поманила меня к себе и кивнула на фотоаппарат, который всегда носила с собой. Она хотела, чтобы я сфотографировала ее за мольбертом. Она показала, с какой точки надо снимать, чтобы на фотографии была та же композиция, что на акварели. Теперь кругом стало пасмурно; странно, что предметы вокруг вообще не отбрасывали теней. Драматичного напряжения не было; наверно, то, как Розильда изобразила действительность на картине, будет резким контрастом к этому снимку.
Я сфотографировала ее и вернула камеру.
– Не буду тебе больше мешать, – сказала я, уходя, но она снова остановила меня и, перевернув альбом для эскизов, написала кисточкой на обратной стороне: «Иди без меня. Подожди в кабинете. Я скоро приду!»
Она протянула мне коробочку с акварельными красками и несколько рисовальных принадлежностей, чтобы я захватила их с собой.
Вернувшись в замок, я поднялась к Розильде и стала рассматривать ее комнаты: я думала, что увижу другие ее рисунки. Но на стенах висели только старинные картины, ее работ я не нашла. У меня не было сомнений в том, что она прячет их.
Картин ее матери также нигде не было видно. У Розильды в гостиной висел каминный экран с изображением кувшинок на фоне черного дна, который нарисовала ее мать. Еще я видела изразцы, каменные плитки и, конечно же, фарфор, которые расписывала Лидия Стеншерна. Она также вылепила рамы к некоторым зеркалам во дворце. Выпуклые орнаменты состояли в основном из цветов, птиц и зверей; все рамы были очень изящными и красивыми. Но, как я уже сказала, ни одной картины я не увидела.
Я как раз рассматривала каминный экран, когда в комнату вошла Розильда. Поэтому заговорить о матери было совершенно естественно.
Розильда рассказала, что картины ее матери очень личные и своеобразные, поэтому после ее смерти их убрали. Стало просто невыносимо смотреть на них каждый день.
Их снял со стены отец, когда вернулся домой. Он не хотел, чтобы дети видели перед собой эти трагические произведения, как он выразился.
– Но он их не уничтожил? – спросила я. Она покачала головой.
– Где же они?
Розильда ответила не сразу. Она рассеянно полистала блокнот и задумчиво прикусила кончик золотой ручки, прежде чем написала: «Хочешь на них посмотреть?»
– Хочу, если можно.
Мгновение поколебавшись, она решительно взяла меня за руку и повела за собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Я спросила, можно ли мне посмотреть на него, Розильда кивнула, но знаками дала понять, что поговорить мы не сможем: у нее нет с собой блокнота.
– Не буду тебе мешать, – сказала я. – Я понимаю, когда работаешь, хочется побыть одному.
Взяв акварельный пейзаж, я отыскала то самое место, с которого он был нарисован. Теперь Розильда передвинулась немного в сторону.
Настроение, царившее на картине, было совсем иное, чем то, что создавалось от реального пейзажа. То ли поменялось освещение, то ли Розильда видела все так, как это не удавалось никому. Она нарисовала отлогий лесной холм, каким он представал с того места, где я стояла сейчас. Стволы деревьев, кроны – все как есть. Себя она изобразила сидящей за мольбертом примерно там, где она находилась теперь. Рядом с ней на картине стоял юноша, прислонившийся к дереву. На нем был белый костюм. Сама Розильда носила простые белые платья с широкими рукавами, она всегда рисовала в таких платьях. Ее рыжие волосы светились на фоне белой одежды и зеленой листвы.
Как я поняла, юноша на картине представлял собой Каролину, или Карлоса. Обе фигуры были схвачены очень точно, хотя мой «брат» выписан слишком тщательно. Казалось, у Розильды чересчур романтичный подход к этому человеку.
Я долго изучала рисунок. В нем было нечто, чего в действительности существовать не могло.
Между деревьями бродили белые тени-призраки. В реальной жизни тени серые, но на рисунке Розильды они стали белыми, как бы прозрачными; я присмотрелась к ним, и тени превратились в образы. Этому невозможно было найти какое-либо разумное объяснение. Как я ни пыталась, у меня не получалось представить их белыми. Для меня тени по-прежнему оставались серыми. Реальный пейзаж не менялся. Но рисунок Розильды по-своему был не менее реальным. Глядя на него, невозможно было думать иначе. В этом и заключалась загадка.
Надо спросить у Розильды. Я подошла к ней и, протянув рисунок, показала на белые образы. Она послушно взглянула, но никак не прореагировала, только посмотрела на меня слегка удивленно.
– Мне казалось, что тени должны быть темными, – сказала я. – Посмотри вокруг!
Я протянула руку в сторону лесной чащи; проследив взглядом за моим пальцем, она кивнула. Затем я показала на тени, изображенные на ее рисунке.
– Но ведь у тебя они белые!
Она рассеянно посмотрела на картину и снова кивнула. Затем принялась смешивать краски в палитре, целиком погрузившись в рисунок на холсте перед собой. Я решила, что больше не стоит ей мешать, поставила акварель на землю, прислонив ее к дереву, и взглянула на картину, которой была занята Розильда. На холсте был тот же лесной холм, изображенный с противоположной стороны, то есть выше того места, где Розильда сидела сейчас.
На этой картине тени были черными!
Себя Розильда изобразила сидящей внизу, там, где сейчас стояла я; она также была одета в черное, хотя черной одежды она никогда не носила. Юноши на картине не было, разве что его черная тень.
Она еще не закончила рисунок, но в нем уже чувствовалось что-то мрачное и зловещее, он был совсем не похож на предыдущую акварель. Я собралась уходить, но не могла оторвать глаз от этой незаконченной картины. Она отталкивала и притягивала одновременно. Я смотрела на нее зачарованно и вдруг увидела, как черные тени между деревьями постепенно превращаются в образы – это были женщины, одетые в траурные платья; смутные очертания фигур при внимательном взгляде становились совершенно явственными.
Что она хотела сказать этими картинами?
В акварельном рисунке чувствовалось что-то грустное, белые тени выглядели печально, и все-таки в потоке света, проходившем через всю картину, был покой, примирявший с печалью. В этой акварели светилась прозрачная ясность, которая, несмотря ни на что, приносила чувство освобождения.
От картины, написанной маслом, напротив, леденела кровь. В ней не было жалости и милосердия. Поражало, что сама Розильда выглядела совершенно равнодушной. Внешне она казалась гармоничной, она сидела, склонив красивую голову набок, целиком поглощенная своими пейзажами; она не понимала, какие ужасы выходят из-под ее кисти.
Как только я собралась уходить, Розильда поманила меня к себе и кивнула на фотоаппарат, который всегда носила с собой. Она хотела, чтобы я сфотографировала ее за мольбертом. Она показала, с какой точки надо снимать, чтобы на фотографии была та же композиция, что на акварели. Теперь кругом стало пасмурно; странно, что предметы вокруг вообще не отбрасывали теней. Драматичного напряжения не было; наверно, то, как Розильда изобразила действительность на картине, будет резким контрастом к этому снимку.
Я сфотографировала ее и вернула камеру.
– Не буду тебе больше мешать, – сказала я, уходя, но она снова остановила меня и, перевернув альбом для эскизов, написала кисточкой на обратной стороне: «Иди без меня. Подожди в кабинете. Я скоро приду!»
Она протянула мне коробочку с акварельными красками и несколько рисовальных принадлежностей, чтобы я захватила их с собой.
Вернувшись в замок, я поднялась к Розильде и стала рассматривать ее комнаты: я думала, что увижу другие ее рисунки. Но на стенах висели только старинные картины, ее работ я не нашла. У меня не было сомнений в том, что она прячет их.
Картин ее матери также нигде не было видно. У Розильды в гостиной висел каминный экран с изображением кувшинок на фоне черного дна, который нарисовала ее мать. Еще я видела изразцы, каменные плитки и, конечно же, фарфор, которые расписывала Лидия Стеншерна. Она также вылепила рамы к некоторым зеркалам во дворце. Выпуклые орнаменты состояли в основном из цветов, птиц и зверей; все рамы были очень изящными и красивыми. Но, как я уже сказала, ни одной картины я не увидела.
Я как раз рассматривала каминный экран, когда в комнату вошла Розильда. Поэтому заговорить о матери было совершенно естественно.
Розильда рассказала, что картины ее матери очень личные и своеобразные, поэтому после ее смерти их убрали. Стало просто невыносимо смотреть на них каждый день.
Их снял со стены отец, когда вернулся домой. Он не хотел, чтобы дети видели перед собой эти трагические произведения, как он выразился.
– Но он их не уничтожил? – спросила я. Она покачала головой.
– Где же они?
Розильда ответила не сразу. Она рассеянно полистала блокнот и задумчиво прикусила кончик золотой ручки, прежде чем написала: «Хочешь на них посмотреть?»
– Хочу, если можно.
Мгновение поколебавшись, она решительно взяла меня за руку и повела за собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85