Щеки его пылали, дневной шум Парижа смолк, в городе вдруг стало тихо, как в Нанте после девяти вечера, все звуки словно опустились в воду. Поравнявшись с Жанной, Жюль произнес:
– Здравствуй, Жанна!
Она остановилась, что-то сказала своему спутнику. Остановился и Жюль. Жанна подошла к нему, подняла вуаль мизинцем левой руки, правую руку протянула Жюлю, кокетливо склонила голову набок и голосом, подобным щебету ласточки, произнесла:
– Здравствуй, милый Жюль! Как не стыдно! Жить в Париже и не зайти ко мне! Разве мы не друзья?
– Друзья, – ответил Жюль, понимая, что встреча напрасна, что она в этом городе первая и последняя. – Как ты похорошела, Жанна! – тихо добавил он и откровенно залюбовался ею. – Ты настоящая парижанка!
– Да? Спасибо! Я так рада, что вижу тебя, – защебетала она, искоса поглядывая в ту сторону, где стоял и ждал ее человек в цилиндре. – Непременно приходи ко мне! Я живу в том доме, где «Глобус». Непременно приходи, слышишь? Когда захочешь, тогда и приходи!
– Непременно приду, Жанна! Завтра же! Как ты живешь?
– Я познакомлю тебя с моим мужем, он может оказаться полезным тебе.
Все звуки в городе замерли окончательно, небо стало серым… Жюль поклонился, крепко, по-мужски пожал руку своей землячке и, секунду помедлив, поднес ее к губам и поцеловал.
– Поздравляю, Жанна, – глухим голосом сказал он, целуя руку и раз, и второй, и третий.
– Прости меня, Жюль, – тихо произнесла Жанна, опуская глаза и на мгновенье приближая лицо свое почти вплотную к лицу Жюля. Она до крови закусила нижнюю губу, порывисто опустила вуаль.
– Пусти мою руку, Жюль! И непременно приходи! У нас бывают писатели, я познакомлю тебя со Скрибом и Дюма. Я слыхала, что ты пишешь, – да? Тебе нужны связи, знакомства. Придешь?
Жюль закрыл глаза и трижды отрицательно качнул головой. Жанна тоже покачала головой, вздохнула, сказала, что Жюль наивный провинциал, совершенно не понимающий того, что делается на свете. Жюль спросил:
– Что же делается на свете, Жанна?
– Не знаю, но мне хорошо известно, что делается у нас в Париже. Видишь ли, мой дорогой…
Человек в цилиндре громко кашлянул и переступил с ноги на ногу. Жанна улыбнулась, снова подняла вуаль и, о чем-то подумав, продолжала:
– Сейчас всё переменилось и переместилось – понимаешь, Жюль? Ведь была же революция, ты это знаешь. Не качай головой, сейчас всё поймёшь. Если ты пишешь, то тебе следует знать, что весь Париж с восторгом служит своему правительству.
– Ты что-то путаешь, – со смехом перебил Жюль. – Нация не может служить правительству. Правительство должно и даже обязано служить нации.
– Если ты умнее меня – пожалуйста, – обидчиво произнесла Жанна. – Так или иначе, но без связей сейчас ничего не сделаешь. Надо, как говорит мой муж, пройти через контроль. Талант осматривается, проверяется, и тогда…
– Твой муж неостроумно пошутил, а ты приняла это всерьез, – заметил Жюль и наскоро простился с подругой своей юности. Ему было очень грустно; лучше бы не встречаться с Жанной. Так больно, так нехорошо на душе. Ничего не хочется, всё вдруг опостылело, поблекло, стало скучным и серым.
– И всё-то вы с книгами, над книгами! – сказала Жюлю хозяйка. – Смотрите – начали худеть! Вам влюбиться надо, а то живете, как монах. Наука наукой, а молодость молодостью. Она тоже, если хотите, наука.
Образ Жанны неотступно стоял перед Жюлем, но этот образ ничем не был похож на ту парижанку, которую он встретил на улице. Этот новый образ был недругом того, старого – милого и родного. Памяти и сердцу близка Жанна из Нанта, но никак не парижская Жанна. Боже мой, что случилось с нею?!
Барнаво, узнав о существовании Жанны, принялся допрашивать Жюля тоном весьма строгим:
– Страдаешь?
– Теперь нет, Барнаво.
– Плохо спишь?
– Я не люблю спать, Барнаво.
– Есть хочешь?
– Сейчас не хочу, только что пообедал.
– Так… А не тянет тебя сочинить что-нибудь в рифму?
– Нет, не тянет. Мне хочется написать пьесу. Я задумал сюжет комедии. Мне, как ты знаешь, недостает Скриба.
– Зачем тебе Скриб, когда есть целых два Дюма! Это надо обдумать, мой мальчик. Писать пьесы может не каждый. Я, например, не умею. Значит, надо познакомиться с Дюма. Кстати, это очень хороший писатель. Я люблю его.
– Я тоже люблю его, Барнаво.
– А Жанну?
– Об этом тяжело и трудно говорить, Барнаво. К ней я не пойду, никогда!
– Ого! И ты это не лжешь?
– Не лгу, Барнаво.
– Ты можешь солгать мне, но избави тебя боже лгать самому себе! Страшнее этого нет ничего на свете. Что касается Дюма, то я тебя познакомлю с ним. Мне это нетрудно.
– Не хвастай, – рассмеялся Жюль. – Ты и в самом деле знаком с Дюма-отцом?
– Не имею чести знать, но хорошо знакомый мне Арпентиньи – друг и отца и сына. Я это устрою, Жюль. Жанна не будет сосать кровь твоего сердца.
– Ты волшебник, Барнаво!
– Я очень люблю тебя, мой мальчик! В следующее же воскресенье ты отправишься в Сен-Жермен во дворец к Дюма. Да, да, у него есть дворец. Во дворце есть полсотни слуг. Отсюда мои связи. Приготовь фрак, перчатки, бутоньерку.
– Как ты это устроишь, Барнаво?
– Ты веришь мне, Жюль?
– Безусловно! Верю и изумляюсь! Недоумеваю и верю! Верю и боюсь!
– Самая настоящая вера, мой мальчик! Когда человек чего-нибудь захочет, он добьется своего. Тем более и тем скорее, когда этот человек носит одежду швейцара. У него и связи, и знакомства, и хорошее настроение.
Месье Арпентиньи знал весь Париж, и он знал всех в Париже. Этот человек был богат, имел собственные дома в Фонтенбло, играл в клубах и много, для шику, проигрывал, писал пьесы, которые пробовали ставить, но после первых двух репетиций раздумывали и обращались к месье с просьбой написать что-нибудь другое. Арпентиньи охотно покровительствовал молодым литераторам, с республиканцами держал себя по-республикански, крайне правых взглядов держался в разговоре с монархистами, подкармливал анархистов – на тот случай, чтобы они оставили его в покое, когда, возможно, эти молодчики никому покоя не дадут. Пробовал месье заняться политикой, но из этого ничего не получилось: политикой кропотливо занялась буржуазия, и месье брезгливо умыл руки после первой же попытки.
На следующий день после беседы Барнаво с Жюлем в кабачке неподалеку от Сорбонны происходила следующая сцена. Жан Батист, кучер собственного выезда Арпентиньи, сидел за столом, потягивал вино и напевал песенку, поглядывая в окно. Было одиннадцать часов утра. Дядюшка Батист только что отвез своего барина к его родителям. Коляска, запряженная парой превосходных вороных, стояла у дверей кабачка.
– Ваш друг запаздывает, – сказал сидевший за стойкой хозяин. – Вам одному скучно. Не хотите ли, я заведу музыкальный ящик?
– Спасибо, я предпочитаю слушать музыку издали, – отозвался кучер и расправил свои пушистые, густые усы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Здравствуй, Жанна!
Она остановилась, что-то сказала своему спутнику. Остановился и Жюль. Жанна подошла к нему, подняла вуаль мизинцем левой руки, правую руку протянула Жюлю, кокетливо склонила голову набок и голосом, подобным щебету ласточки, произнесла:
– Здравствуй, милый Жюль! Как не стыдно! Жить в Париже и не зайти ко мне! Разве мы не друзья?
– Друзья, – ответил Жюль, понимая, что встреча напрасна, что она в этом городе первая и последняя. – Как ты похорошела, Жанна! – тихо добавил он и откровенно залюбовался ею. – Ты настоящая парижанка!
– Да? Спасибо! Я так рада, что вижу тебя, – защебетала она, искоса поглядывая в ту сторону, где стоял и ждал ее человек в цилиндре. – Непременно приходи ко мне! Я живу в том доме, где «Глобус». Непременно приходи, слышишь? Когда захочешь, тогда и приходи!
– Непременно приду, Жанна! Завтра же! Как ты живешь?
– Я познакомлю тебя с моим мужем, он может оказаться полезным тебе.
Все звуки в городе замерли окончательно, небо стало серым… Жюль поклонился, крепко, по-мужски пожал руку своей землячке и, секунду помедлив, поднес ее к губам и поцеловал.
– Поздравляю, Жанна, – глухим голосом сказал он, целуя руку и раз, и второй, и третий.
– Прости меня, Жюль, – тихо произнесла Жанна, опуская глаза и на мгновенье приближая лицо свое почти вплотную к лицу Жюля. Она до крови закусила нижнюю губу, порывисто опустила вуаль.
– Пусти мою руку, Жюль! И непременно приходи! У нас бывают писатели, я познакомлю тебя со Скрибом и Дюма. Я слыхала, что ты пишешь, – да? Тебе нужны связи, знакомства. Придешь?
Жюль закрыл глаза и трижды отрицательно качнул головой. Жанна тоже покачала головой, вздохнула, сказала, что Жюль наивный провинциал, совершенно не понимающий того, что делается на свете. Жюль спросил:
– Что же делается на свете, Жанна?
– Не знаю, но мне хорошо известно, что делается у нас в Париже. Видишь ли, мой дорогой…
Человек в цилиндре громко кашлянул и переступил с ноги на ногу. Жанна улыбнулась, снова подняла вуаль и, о чем-то подумав, продолжала:
– Сейчас всё переменилось и переместилось – понимаешь, Жюль? Ведь была же революция, ты это знаешь. Не качай головой, сейчас всё поймёшь. Если ты пишешь, то тебе следует знать, что весь Париж с восторгом служит своему правительству.
– Ты что-то путаешь, – со смехом перебил Жюль. – Нация не может служить правительству. Правительство должно и даже обязано служить нации.
– Если ты умнее меня – пожалуйста, – обидчиво произнесла Жанна. – Так или иначе, но без связей сейчас ничего не сделаешь. Надо, как говорит мой муж, пройти через контроль. Талант осматривается, проверяется, и тогда…
– Твой муж неостроумно пошутил, а ты приняла это всерьез, – заметил Жюль и наскоро простился с подругой своей юности. Ему было очень грустно; лучше бы не встречаться с Жанной. Так больно, так нехорошо на душе. Ничего не хочется, всё вдруг опостылело, поблекло, стало скучным и серым.
– И всё-то вы с книгами, над книгами! – сказала Жюлю хозяйка. – Смотрите – начали худеть! Вам влюбиться надо, а то живете, как монах. Наука наукой, а молодость молодостью. Она тоже, если хотите, наука.
Образ Жанны неотступно стоял перед Жюлем, но этот образ ничем не был похож на ту парижанку, которую он встретил на улице. Этот новый образ был недругом того, старого – милого и родного. Памяти и сердцу близка Жанна из Нанта, но никак не парижская Жанна. Боже мой, что случилось с нею?!
Барнаво, узнав о существовании Жанны, принялся допрашивать Жюля тоном весьма строгим:
– Страдаешь?
– Теперь нет, Барнаво.
– Плохо спишь?
– Я не люблю спать, Барнаво.
– Есть хочешь?
– Сейчас не хочу, только что пообедал.
– Так… А не тянет тебя сочинить что-нибудь в рифму?
– Нет, не тянет. Мне хочется написать пьесу. Я задумал сюжет комедии. Мне, как ты знаешь, недостает Скриба.
– Зачем тебе Скриб, когда есть целых два Дюма! Это надо обдумать, мой мальчик. Писать пьесы может не каждый. Я, например, не умею. Значит, надо познакомиться с Дюма. Кстати, это очень хороший писатель. Я люблю его.
– Я тоже люблю его, Барнаво.
– А Жанну?
– Об этом тяжело и трудно говорить, Барнаво. К ней я не пойду, никогда!
– Ого! И ты это не лжешь?
– Не лгу, Барнаво.
– Ты можешь солгать мне, но избави тебя боже лгать самому себе! Страшнее этого нет ничего на свете. Что касается Дюма, то я тебя познакомлю с ним. Мне это нетрудно.
– Не хвастай, – рассмеялся Жюль. – Ты и в самом деле знаком с Дюма-отцом?
– Не имею чести знать, но хорошо знакомый мне Арпентиньи – друг и отца и сына. Я это устрою, Жюль. Жанна не будет сосать кровь твоего сердца.
– Ты волшебник, Барнаво!
– Я очень люблю тебя, мой мальчик! В следующее же воскресенье ты отправишься в Сен-Жермен во дворец к Дюма. Да, да, у него есть дворец. Во дворце есть полсотни слуг. Отсюда мои связи. Приготовь фрак, перчатки, бутоньерку.
– Как ты это устроишь, Барнаво?
– Ты веришь мне, Жюль?
– Безусловно! Верю и изумляюсь! Недоумеваю и верю! Верю и боюсь!
– Самая настоящая вера, мой мальчик! Когда человек чего-нибудь захочет, он добьется своего. Тем более и тем скорее, когда этот человек носит одежду швейцара. У него и связи, и знакомства, и хорошее настроение.
Месье Арпентиньи знал весь Париж, и он знал всех в Париже. Этот человек был богат, имел собственные дома в Фонтенбло, играл в клубах и много, для шику, проигрывал, писал пьесы, которые пробовали ставить, но после первых двух репетиций раздумывали и обращались к месье с просьбой написать что-нибудь другое. Арпентиньи охотно покровительствовал молодым литераторам, с республиканцами держал себя по-республикански, крайне правых взглядов держался в разговоре с монархистами, подкармливал анархистов – на тот случай, чтобы они оставили его в покое, когда, возможно, эти молодчики никому покоя не дадут. Пробовал месье заняться политикой, но из этого ничего не получилось: политикой кропотливо занялась буржуазия, и месье брезгливо умыл руки после первой же попытки.
На следующий день после беседы Барнаво с Жюлем в кабачке неподалеку от Сорбонны происходила следующая сцена. Жан Батист, кучер собственного выезда Арпентиньи, сидел за столом, потягивал вино и напевал песенку, поглядывая в окно. Было одиннадцать часов утра. Дядюшка Батист только что отвез своего барина к его родителям. Коляска, запряженная парой превосходных вороных, стояла у дверей кабачка.
– Ваш друг запаздывает, – сказал сидевший за стойкой хозяин. – Вам одному скучно. Не хотите ли, я заведу музыкальный ящик?
– Спасибо, я предпочитаю слушать музыку издали, – отозвался кучер и расправил свои пушистые, густые усы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94