Вперед.
Вернулись часовые первой смены, половицы скрипели, вспыхивали спички, раздавался кашель. Печки убрали, а сейчас бы чайку. Да, сейчас бы чаю. И ни чаю, ни портянки просушить. И постели отсырели. Рано печки убрали. А тут Поткин приходил – бухой, шары багровые, выпучил шары на меня и не поймет, кто я, – кто ты? – я ему: человек, – а ему ответ не понравился, и он забузил: а пароль ты знаешь? – а потом: ну-ка! подъем! – а я ни в какую, чего это, еще чего, мужикам надо поспать, а он сразу залупаться: ты что? ты кто? да я! на губу! – а я ни в какую, думаю: кто он такой? ну комдив, ну подполковник, – но вдрабадан, козел, а я дежурный и отвечаю за сон личного состава. Ну и что он? так и ушел? За ним комбат пришел – вовремя пришел, а то я уже начинал за себя не ручаться.
* * *
Офицеры все еще отмечали в глиняном домике награждение комбата и начальника штаба артдивизиона. Иногда кто-нибудь распахивал дверь домика, и здесь, в палатке, был слышен смех, кашель, громкие голоса и музыка. Была сегодня пирушка и у солдат – награжденные купили в магазине печенья, сигарет с фильтром, раздобыли несколько банок сгущенного молока и устроили вечером чаепитие в столовой. И все поздравляли их, пожимали им руки. И поздравляли меня.
Уже никто не помнит, за что меня представили к награде. Думают – за операции. Но я-то помню. Крабов. Это он приказал поощрить… И замполит Овцын быстро состряпал наградной лист. И лист был подписан еще до всех операций. Я отлично знаю, за что, за… кого дали эту штучку в коробочке и малиновую книжицу… и мали… малино – ву… Не спать. Малино… не спать. Сходи попей воды. Сейчас встану и попью… Сейчас… Не спать. Сейчас… Малино… не спать. Сходи попей воды. Сейчас встану и попью… Сейчас… Не спать. Сейчас… Ощутив на лице затхлое дыхание равнины, он стал отодвигаться от края, чтобы во сне не сорваться с ватно-железной скрипучей плоскости, но ватно-железная скрипучая плоскость медленно наклонялась, и он сползал к краю… и вдруг из пропасти высунулась рука и схватила его на плечо… чаха! – чаха! Ммм. Чаха! – чаха! Ммм… Чаха! – чаха!
– Черепаха, вставай.
Вставай, в каптерку зовут. В каптерку?.. кто? Узнаешь. Зачем? Говорю, узнаешь. Он сел в постели, ткнувшись макушкой в сырой брезент, пригнул голову. Протер глаза. Вставай. Он высвободил ноги из теплой сбитой простыни, вылез из-под одеяла. Когда-то так было, только меня вызывали не в каптерку, а в баню… Ежась и зевая, он взял с табуретки штаны, стал надевать их. Кажется, еще кого-то подняли. Может, третья смена? Но я-то освобожден. А дежурный забыл. Нет, он сказал – в каптерку. Одевшись, он увидел, что на середину палатки вышли трое, – вместе с ними я ездил в город, где нас награждали. Готов? Пошли. Они пошли по скрипящим, вздыхающим половицам, первый открыл дверь и, помедлив, переступил порог, вошел в хлюпающую беспросветную ночь; за ним второй, третий. Черепаха. По грибку сухо стучал дождь. Под крышей грибка виднелся силуэт дневального. Окно глиняного домика еще светилось. Бронзово горело у самой земли и оконце каптерки – врытого в землю деревянно-брезентового сооружения, склада, в котором хранилась парадная форма солдат и офицеров, сигареты, мыло, портянки, носки, постельное белье, обувь. Они пробежали под дождем мимо ленкомнаты и офицерского домика, открыли дверь и по деревянным ступенькам спустились в темную комнату, забитую вещами; дверь в другую комнату была приоткрыта, там было светло и дымно, – сюда, крикнули оттуда, и они прошли в эту комнату, небольшую и уютную, – здесь жил хозяин склада старшина прапорщик Дрюк. Прапорщик сидел рядом с комбатом за столом и, криво улыбаясь и подмигивая солдатам, смолил сигарету. Комбат был бур, мутноглаз. Небось, десятый сон видели? – глухо спросил он. Солдаты молчали, смотрели на него, на прапорщика, который все подмигивал, переминались с ноги на ногу. Небось, про дом? про березы? Комбат вздохнул. Дрюк, ты можешь не курить? дышать нечем. Прапорщик заулыбался, затянулся и ввинтил сигарету в пепельницу. Мне вот тоже иногда, сказал комбат и замолчал. Прапорщик ухмыльнулся, подмигнул солдатам. Да-а. Комбат вздохнул, посмотрел на солдат. Вы-то все городские, сказал он. Я не из города, возразил один из четверых. Кто? ты, Ильин? Да, из поселка. А, комбат махнул рукой. Поселок – это уже не то. Это поселок. А деревня: десяток изб – изб, не домов… да что вы стоите? садитесь. Я зачем вас разбудил? Дрюк. Комбат посмотрел на прапорщика. Прапорщик, улыбаясь, полез в тумбочку, вынул и поставил на стол трехлитровую банку, наполненную прозрачной жидкостью. Мы вместе воевали, вместе сегодня награды от Родины получали, – а пью? один. Прапорщик доставал кружки, хлеб. Конечно, вы солдаты, я офицер, командир, это все понятно… но все-таки, все-таки не понятно: вместе пуд соли съели, а пью? – один! Дисциплина это да, это все само собой. Но как-то меня это заело: вы мужики, и я мужик, вы там чаек с печеньем, а я… а пуд соли вместе. Вот, скажем, в прошлую войну: солдату положено было выпить – вынь и положь ему выпить, и все. И что? дисциплины не было? Тогда как победили? Без дисциплины не победишь… Ну что ты, товарищ Дрюк, уши развесил? Наливай. Прапорщик взял банку и начал разливать по кружкам самогон. Ну что? Я вас поздравляю. Вы свое дело делаете честно, я это люблю. Мы солдаты, и наше дело делать дело. Верно? Нам приказано, и мы делаем. А обсуждать будем потом, на пенсии. Если дотянем до пенсии. Дотянем? Ну, чтоб нам дотянуть.
Кружки сошлись над столом. Морщась, они закусывали хлебом и дольками огненного шпига. Где ты, Дрюк, эту дрянь откопал? Хорошее сало, возразил с улыбкой старшина. Сало!.. ты не едал настоящего сала. Почему не едал – едал. Не едал! Настоящего, в деревне приготовленного, в деревне: десяток изб на холме, а там – лес, там – поле и там поле, в саду улья, пчелы барражируют. Русские пчелы. Русский мед. Русское молоко. Хлеб. Вы-то, хоть городские, а должны понять. Понимаете?.. И вот иной раз думаешь: ну, это уже никуда, ни в какие ворота, – бывает. Ведь и у них пчелы, коровы – те же деревни, только глиняные. И может, сейчас где-нибудь тоже собрались и сидят бабаи, чилимы курят, да? И мол: афганский мед, афганский хлеб…
– Афганское сало, – сказал прапорщик. Солдаты засмеялись. Комбат посмотрел на прапорщика, перевел взгляд на солдат, встряхнулся.
– Ну! – ладно, отбой. И ты, Дрюк, ложись. От греха подальше чтоб. Всем спать! Разойдись!..
Солдаты прошли под дождем по двору.
– Слышите? – окликнул их дневальный из-под сухо гремевшей крыши грибка.
Они приостановились перед дверью в палатку.
– Летят.
– И ночью? под дождем?
Они вошли в палатку. Дежурный сержант за столом в конце палатки поднял голову, заслонился ладонью от света лампы. А, вы. Ну что там? Да так, ничего, поговорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Вернулись часовые первой смены, половицы скрипели, вспыхивали спички, раздавался кашель. Печки убрали, а сейчас бы чайку. Да, сейчас бы чаю. И ни чаю, ни портянки просушить. И постели отсырели. Рано печки убрали. А тут Поткин приходил – бухой, шары багровые, выпучил шары на меня и не поймет, кто я, – кто ты? – я ему: человек, – а ему ответ не понравился, и он забузил: а пароль ты знаешь? – а потом: ну-ка! подъем! – а я ни в какую, чего это, еще чего, мужикам надо поспать, а он сразу залупаться: ты что? ты кто? да я! на губу! – а я ни в какую, думаю: кто он такой? ну комдив, ну подполковник, – но вдрабадан, козел, а я дежурный и отвечаю за сон личного состава. Ну и что он? так и ушел? За ним комбат пришел – вовремя пришел, а то я уже начинал за себя не ручаться.
* * *
Офицеры все еще отмечали в глиняном домике награждение комбата и начальника штаба артдивизиона. Иногда кто-нибудь распахивал дверь домика, и здесь, в палатке, был слышен смех, кашель, громкие голоса и музыка. Была сегодня пирушка и у солдат – награжденные купили в магазине печенья, сигарет с фильтром, раздобыли несколько банок сгущенного молока и устроили вечером чаепитие в столовой. И все поздравляли их, пожимали им руки. И поздравляли меня.
Уже никто не помнит, за что меня представили к награде. Думают – за операции. Но я-то помню. Крабов. Это он приказал поощрить… И замполит Овцын быстро состряпал наградной лист. И лист был подписан еще до всех операций. Я отлично знаю, за что, за… кого дали эту штучку в коробочке и малиновую книжицу… и мали… малино – ву… Не спать. Малино… не спать. Сходи попей воды. Сейчас встану и попью… Сейчас… Не спать. Сейчас… Малино… не спать. Сходи попей воды. Сейчас встану и попью… Сейчас… Не спать. Сейчас… Ощутив на лице затхлое дыхание равнины, он стал отодвигаться от края, чтобы во сне не сорваться с ватно-железной скрипучей плоскости, но ватно-железная скрипучая плоскость медленно наклонялась, и он сползал к краю… и вдруг из пропасти высунулась рука и схватила его на плечо… чаха! – чаха! Ммм. Чаха! – чаха! Ммм… Чаха! – чаха!
– Черепаха, вставай.
Вставай, в каптерку зовут. В каптерку?.. кто? Узнаешь. Зачем? Говорю, узнаешь. Он сел в постели, ткнувшись макушкой в сырой брезент, пригнул голову. Протер глаза. Вставай. Он высвободил ноги из теплой сбитой простыни, вылез из-под одеяла. Когда-то так было, только меня вызывали не в каптерку, а в баню… Ежась и зевая, он взял с табуретки штаны, стал надевать их. Кажется, еще кого-то подняли. Может, третья смена? Но я-то освобожден. А дежурный забыл. Нет, он сказал – в каптерку. Одевшись, он увидел, что на середину палатки вышли трое, – вместе с ними я ездил в город, где нас награждали. Готов? Пошли. Они пошли по скрипящим, вздыхающим половицам, первый открыл дверь и, помедлив, переступил порог, вошел в хлюпающую беспросветную ночь; за ним второй, третий. Черепаха. По грибку сухо стучал дождь. Под крышей грибка виднелся силуэт дневального. Окно глиняного домика еще светилось. Бронзово горело у самой земли и оконце каптерки – врытого в землю деревянно-брезентового сооружения, склада, в котором хранилась парадная форма солдат и офицеров, сигареты, мыло, портянки, носки, постельное белье, обувь. Они пробежали под дождем мимо ленкомнаты и офицерского домика, открыли дверь и по деревянным ступенькам спустились в темную комнату, забитую вещами; дверь в другую комнату была приоткрыта, там было светло и дымно, – сюда, крикнули оттуда, и они прошли в эту комнату, небольшую и уютную, – здесь жил хозяин склада старшина прапорщик Дрюк. Прапорщик сидел рядом с комбатом за столом и, криво улыбаясь и подмигивая солдатам, смолил сигарету. Комбат был бур, мутноглаз. Небось, десятый сон видели? – глухо спросил он. Солдаты молчали, смотрели на него, на прапорщика, который все подмигивал, переминались с ноги на ногу. Небось, про дом? про березы? Комбат вздохнул. Дрюк, ты можешь не курить? дышать нечем. Прапорщик заулыбался, затянулся и ввинтил сигарету в пепельницу. Мне вот тоже иногда, сказал комбат и замолчал. Прапорщик ухмыльнулся, подмигнул солдатам. Да-а. Комбат вздохнул, посмотрел на солдат. Вы-то все городские, сказал он. Я не из города, возразил один из четверых. Кто? ты, Ильин? Да, из поселка. А, комбат махнул рукой. Поселок – это уже не то. Это поселок. А деревня: десяток изб – изб, не домов… да что вы стоите? садитесь. Я зачем вас разбудил? Дрюк. Комбат посмотрел на прапорщика. Прапорщик, улыбаясь, полез в тумбочку, вынул и поставил на стол трехлитровую банку, наполненную прозрачной жидкостью. Мы вместе воевали, вместе сегодня награды от Родины получали, – а пью? один. Прапорщик доставал кружки, хлеб. Конечно, вы солдаты, я офицер, командир, это все понятно… но все-таки, все-таки не понятно: вместе пуд соли съели, а пью? – один! Дисциплина это да, это все само собой. Но как-то меня это заело: вы мужики, и я мужик, вы там чаек с печеньем, а я… а пуд соли вместе. Вот, скажем, в прошлую войну: солдату положено было выпить – вынь и положь ему выпить, и все. И что? дисциплины не было? Тогда как победили? Без дисциплины не победишь… Ну что ты, товарищ Дрюк, уши развесил? Наливай. Прапорщик взял банку и начал разливать по кружкам самогон. Ну что? Я вас поздравляю. Вы свое дело делаете честно, я это люблю. Мы солдаты, и наше дело делать дело. Верно? Нам приказано, и мы делаем. А обсуждать будем потом, на пенсии. Если дотянем до пенсии. Дотянем? Ну, чтоб нам дотянуть.
Кружки сошлись над столом. Морщась, они закусывали хлебом и дольками огненного шпига. Где ты, Дрюк, эту дрянь откопал? Хорошее сало, возразил с улыбкой старшина. Сало!.. ты не едал настоящего сала. Почему не едал – едал. Не едал! Настоящего, в деревне приготовленного, в деревне: десяток изб на холме, а там – лес, там – поле и там поле, в саду улья, пчелы барражируют. Русские пчелы. Русский мед. Русское молоко. Хлеб. Вы-то, хоть городские, а должны понять. Понимаете?.. И вот иной раз думаешь: ну, это уже никуда, ни в какие ворота, – бывает. Ведь и у них пчелы, коровы – те же деревни, только глиняные. И может, сейчас где-нибудь тоже собрались и сидят бабаи, чилимы курят, да? И мол: афганский мед, афганский хлеб…
– Афганское сало, – сказал прапорщик. Солдаты засмеялись. Комбат посмотрел на прапорщика, перевел взгляд на солдат, встряхнулся.
– Ну! – ладно, отбой. И ты, Дрюк, ложись. От греха подальше чтоб. Всем спать! Разойдись!..
Солдаты прошли под дождем по двору.
– Слышите? – окликнул их дневальный из-под сухо гремевшей крыши грибка.
Они приостановились перед дверью в палатку.
– Летят.
– И ночью? под дождем?
Они вошли в палатку. Дежурный сержант за столом в конце палатки поднял голову, заслонился ладонью от света лампы. А, вы. Ну что там? Да так, ничего, поговорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82