Моя уверенность в себе заколебалась, и я побоялся, что удовольствие будет мне испорчено. Впрочем, стоит ли смущаться, подумал я, из-за того, что на мне готовый костюм. Не мог же я, в самом деле, явиться сюда в стоптанных башмаках и в старом пиджаке. Через два дня они увидят. И сознание того, что я состою клиентом одного из самых дорогих портных, возвратило мне всю мою самоуверенность.
Вошла Клотильда, в белом лисьем мехе, который в этот вечер показался мне верхом роскоши и вкуса. Тут подвернулась цветочница, и я купил все фиалки, какие у неё были. Клотильда обратила на меня внимание и скоро дала мне понять, что теперь я ей больше нравлюсь.
— Клотильда, — обратился к ней Рибейр, — если ты меня любишь, ты должна обмануть сегодня своего Сюрвиля с моим другом Виньертом. У него есть деньги и завтра он уезжает — комбинация, которую женщины обыкновенно особенно ценят.
Если бы эта шутка была сказана на четверть часа раньше, я нашёл бы её очень неуместной, но выпитый портвейн успел уже оказать на меня своё действие, к тому же Клотильда была весела, смеялась и не возражала.
Вскоре показался Сюрвиль с каким-то господином, которого звали Мутон-Массэ. Они оба состояли при кабинете министра внутренних дел.
— Надеюсь, мы не останемся здесь, в этом ящике, — сказал длинноногий Сюрвиль. — Два раза подряд — это чересчур. Очень рад, сударь, Вы обедаете с нами?
— Мой друг Виньерт просил меня пригласить вас с ним пообедать, — сказал Рибейр. — Завтра он уезжает на службу при Лаутенбургском дворе, и хочет протереть глаза своим прогонам.
Маленький Мутон-Массэ дал понять, что он одобряет моё предложение:
— Куда мы поедем?
Завязался спор, и в течение добрых десяти минут вся эта компания перебрасывалась, словно мячиками, названиями ресторанов, которые были мне совсем не знакомы: Виель, Сержанты, Башня сплетались с названиями животных: Кукушка, Улитка, Красный осёл.
Я не слушал. От третьей рюмки портвейна во мне разлилось бесконечное блаженство. Эта тёплая атмосфера кафе опьяняла меня. Я с презрением думал о том, чем я был ещё вчера, — о стипендиях, об уроках, экзаменах, деканах всех четырёх факультетов, о самом проректоре, заседающем в своём кабинете на улице des Ecoles. При взгляде на этих элегантных женщин, на молодых людей с их заносчивым видом, вертевшихся вокруг меня, я вспомнил холодный коридор Сорбонны и фреску Анри Мартена, на которой Анатоль Франс, одетый туристом, на фоне пейзажа, заполненного конфетти, излагает дюжине молодых плохо одетых доцентов своё собственное представление о назначении человека.
«Истинное понимание жизни, вот оно где!» — подумал я, сладострастно глядя на Клотильду, которая прикалывала букет фиалок к своему белому меху.
Наконец, Рибейр и его друзья пришли к соглашению. Мы сели в автомобиль и остановились на площади Тайон, перед рестораном, название которого я теперь не помню.
Окна были завешены изнутри тяжёлыми портьерами, ревниво оберегавшими его залы от взоров прохожих. Сюрвиль, хорошо знакомый с этим местом, повёл нас в маленький кабинет, где тотчас же был накрыт стол на пять персон.
Я сидел рядом с Клотильдой, и это было для меня самое существенное. Что нам подавали на этом знаменитом обеде, право, я уже давно забыл. Вероятно, все блюда были пикантные, потому что пили мы безобразно много.
— Ты мне даёшь полномочия? — спросил меня Рибейр, насмешливо показывая
мне кивком сначала на Клотильду, потом на Сюрвиля.
Маленький чёрный лакей, с умилительным выражением лица, принимал наши заказы по части вин. Не могу утверждать, но думаю, что Рибейр понимал в этом толк.
— Не нужно шампанского, — объявил он.
Сначала к устрицам заказали Пульи, сухое, как стеклянные опилки. Потом Мутон-Массэ потребовал Сент-Эмильон 1892 года, потому что это вино было с его родины. Тогда Клотильда, которая, как нарочно, оказалась родом из Бона, настойчиво потребовала, чтобы подали Бон. Тут я не упустил случая поухаживать за ней, и дерзнул сам кликнуть лакея и приказал ему подать самое лучшее бонское. В ответ на это Рибейр, в свою очередь, велел нести Волксгейм. Это то вино, которое продаётся в особого рода бутылках с длинным горлышком и узким отверстием. Наибольший успех выпал на мою долю, когда я, под самый конец, потребовал вина моих родных песчаных Ланд. Никто из нашей компании никогда не пробовал этого грозного деревенского винца, которое зреет на наших тощих дюнах, под бледными жёлтыми лучами морского солнца; это вино не бросается в голову, но безжалостно сковывает ноги.
Сюрвиль и Мутон-Массэ уже стали говорить мне «ты». Клотильда почему-то называла меня Раулем и требовала, чтобы я поклялся, что буду посылать ей открытки. Рибейр держался крепче других; он вёл бесконечные переговоры с чёрным человечком и время от времени делал мне знак глазами, как бы говоривший: «Не стесняйся же!».
Я был на седьмом небе, я наслаждался сознанием своего быстрого восхождения. Я снова увидел перед собою жалкую таратайку, которая два дня назад, в тёмную ночь, привезла меня на заброшенную железнодорожную станцию в Ландах, освещённую одним лишь жалким фонариком. И всё время ветер, ветер с моря. А теперь нет ночи в моей душе, в ней так светло, светло.
Сотерн жидким золотом искрился в бокалах, в которых, словно маленькие розовые тюльпаны, отражались абажуры электрических лампочек. Я видел, как сквозь хрусталь просвечивали зубки Клотильды, когда она смеялась, попивая маленькими глотками вино, и как поднималась при этом её белая грудь. Её ручка, лежавшая на моей руке, передавала мне при всяком взрыве смеха сотрясения этого милого и безобидного животного. Рибейр веселился, Мутон-Массэ ел сладкое, Сюрвиль напивался.
Произошла маленькая ссора. Когда подали ликеры, Сюрвиль настаивал, чтобы подали большие винные бокалы. Мутон-Массэ уверял его, что достаточно будет и небольших рюмочек, ведь бутылки останутся на столе; но тот упорствовал, и пришлось подать ему фужер.
Метрдотель уехал. Электрическое освещение потускнело в облаках сигарного дыма. На столе увядали цветы. Сюрвиль храпел. Мутон-Массэ, вынув свою записную книжку, начал складывать какие-то цифры, но это ему не удавалось; он пыхтел и бранился. Рибейр не оставлял своего замысла: просунув свою правую руку под мою левую, и свою левую под правую руку Клотильды, он подталкивал нас друг к другу; при этом он говорил что-то на ухо молодой женщине. Она смеялась влажными губами и по спине её пробегала мелкая дрожь.
В пятницу 24 октября 1913 года, вечером, всё было готово к моему отъезду. Вещи были уложены в большой новый чемодан; в небольшом ящике упакованы были книги. Мне не хотелось выбрасывать моё старое тряпьё, свидетеля целых трёх лет моей жизни, полной труда и унижений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Вошла Клотильда, в белом лисьем мехе, который в этот вечер показался мне верхом роскоши и вкуса. Тут подвернулась цветочница, и я купил все фиалки, какие у неё были. Клотильда обратила на меня внимание и скоро дала мне понять, что теперь я ей больше нравлюсь.
— Клотильда, — обратился к ней Рибейр, — если ты меня любишь, ты должна обмануть сегодня своего Сюрвиля с моим другом Виньертом. У него есть деньги и завтра он уезжает — комбинация, которую женщины обыкновенно особенно ценят.
Если бы эта шутка была сказана на четверть часа раньше, я нашёл бы её очень неуместной, но выпитый портвейн успел уже оказать на меня своё действие, к тому же Клотильда была весела, смеялась и не возражала.
Вскоре показался Сюрвиль с каким-то господином, которого звали Мутон-Массэ. Они оба состояли при кабинете министра внутренних дел.
— Надеюсь, мы не останемся здесь, в этом ящике, — сказал длинноногий Сюрвиль. — Два раза подряд — это чересчур. Очень рад, сударь, Вы обедаете с нами?
— Мой друг Виньерт просил меня пригласить вас с ним пообедать, — сказал Рибейр. — Завтра он уезжает на службу при Лаутенбургском дворе, и хочет протереть глаза своим прогонам.
Маленький Мутон-Массэ дал понять, что он одобряет моё предложение:
— Куда мы поедем?
Завязался спор, и в течение добрых десяти минут вся эта компания перебрасывалась, словно мячиками, названиями ресторанов, которые были мне совсем не знакомы: Виель, Сержанты, Башня сплетались с названиями животных: Кукушка, Улитка, Красный осёл.
Я не слушал. От третьей рюмки портвейна во мне разлилось бесконечное блаженство. Эта тёплая атмосфера кафе опьяняла меня. Я с презрением думал о том, чем я был ещё вчера, — о стипендиях, об уроках, экзаменах, деканах всех четырёх факультетов, о самом проректоре, заседающем в своём кабинете на улице des Ecoles. При взгляде на этих элегантных женщин, на молодых людей с их заносчивым видом, вертевшихся вокруг меня, я вспомнил холодный коридор Сорбонны и фреску Анри Мартена, на которой Анатоль Франс, одетый туристом, на фоне пейзажа, заполненного конфетти, излагает дюжине молодых плохо одетых доцентов своё собственное представление о назначении человека.
«Истинное понимание жизни, вот оно где!» — подумал я, сладострастно глядя на Клотильду, которая прикалывала букет фиалок к своему белому меху.
Наконец, Рибейр и его друзья пришли к соглашению. Мы сели в автомобиль и остановились на площади Тайон, перед рестораном, название которого я теперь не помню.
Окна были завешены изнутри тяжёлыми портьерами, ревниво оберегавшими его залы от взоров прохожих. Сюрвиль, хорошо знакомый с этим местом, повёл нас в маленький кабинет, где тотчас же был накрыт стол на пять персон.
Я сидел рядом с Клотильдой, и это было для меня самое существенное. Что нам подавали на этом знаменитом обеде, право, я уже давно забыл. Вероятно, все блюда были пикантные, потому что пили мы безобразно много.
— Ты мне даёшь полномочия? — спросил меня Рибейр, насмешливо показывая
мне кивком сначала на Клотильду, потом на Сюрвиля.
Маленький чёрный лакей, с умилительным выражением лица, принимал наши заказы по части вин. Не могу утверждать, но думаю, что Рибейр понимал в этом толк.
— Не нужно шампанского, — объявил он.
Сначала к устрицам заказали Пульи, сухое, как стеклянные опилки. Потом Мутон-Массэ потребовал Сент-Эмильон 1892 года, потому что это вино было с его родины. Тогда Клотильда, которая, как нарочно, оказалась родом из Бона, настойчиво потребовала, чтобы подали Бон. Тут я не упустил случая поухаживать за ней, и дерзнул сам кликнуть лакея и приказал ему подать самое лучшее бонское. В ответ на это Рибейр, в свою очередь, велел нести Волксгейм. Это то вино, которое продаётся в особого рода бутылках с длинным горлышком и узким отверстием. Наибольший успех выпал на мою долю, когда я, под самый конец, потребовал вина моих родных песчаных Ланд. Никто из нашей компании никогда не пробовал этого грозного деревенского винца, которое зреет на наших тощих дюнах, под бледными жёлтыми лучами морского солнца; это вино не бросается в голову, но безжалостно сковывает ноги.
Сюрвиль и Мутон-Массэ уже стали говорить мне «ты». Клотильда почему-то называла меня Раулем и требовала, чтобы я поклялся, что буду посылать ей открытки. Рибейр держался крепче других; он вёл бесконечные переговоры с чёрным человечком и время от времени делал мне знак глазами, как бы говоривший: «Не стесняйся же!».
Я был на седьмом небе, я наслаждался сознанием своего быстрого восхождения. Я снова увидел перед собою жалкую таратайку, которая два дня назад, в тёмную ночь, привезла меня на заброшенную железнодорожную станцию в Ландах, освещённую одним лишь жалким фонариком. И всё время ветер, ветер с моря. А теперь нет ночи в моей душе, в ней так светло, светло.
Сотерн жидким золотом искрился в бокалах, в которых, словно маленькие розовые тюльпаны, отражались абажуры электрических лампочек. Я видел, как сквозь хрусталь просвечивали зубки Клотильды, когда она смеялась, попивая маленькими глотками вино, и как поднималась при этом её белая грудь. Её ручка, лежавшая на моей руке, передавала мне при всяком взрыве смеха сотрясения этого милого и безобидного животного. Рибейр веселился, Мутон-Массэ ел сладкое, Сюрвиль напивался.
Произошла маленькая ссора. Когда подали ликеры, Сюрвиль настаивал, чтобы подали большие винные бокалы. Мутон-Массэ уверял его, что достаточно будет и небольших рюмочек, ведь бутылки останутся на столе; но тот упорствовал, и пришлось подать ему фужер.
Метрдотель уехал. Электрическое освещение потускнело в облаках сигарного дыма. На столе увядали цветы. Сюрвиль храпел. Мутон-Массэ, вынув свою записную книжку, начал складывать какие-то цифры, но это ему не удавалось; он пыхтел и бранился. Рибейр не оставлял своего замысла: просунув свою правую руку под мою левую, и свою левую под правую руку Клотильды, он подталкивал нас друг к другу; при этом он говорил что-то на ухо молодой женщине. Она смеялась влажными губами и по спине её пробегала мелкая дрожь.
В пятницу 24 октября 1913 года, вечером, всё было готово к моему отъезду. Вещи были уложены в большой новый чемодан; в небольшом ящике упакованы были книги. Мне не хотелось выбрасывать моё старое тряпьё, свидетеля целых трёх лет моей жизни, полной труда и унижений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56