По распоряжению великого герцога звон соборного колокола, редкий и гулкий, раздавался во всё время следования кортежа.
Высокий старик с лицом аскета, как Мольтке, в старом, блестевшем на сгибах сюртуке, шёл впереди в сопровождении лейтенанта с угрюмым и высокомерным лицом, одетого в синий мундир брауншвейгских гусар; то были гг. Рихард и Альбрехт фон Граффенфрид, отец и брат усопшей.
Когда гроб внесли в храм на улице Победы, ледяной холод пронизал меня до мозга костей. Меня ужаснула мысль, что она, Мелузина, с её сладострастным телом, для которого так подходила бы пышная, полная неги католическая служба, принадлежала к протестантской религии.
Я никогда не бывал в лютеранском храме. Это — ужасное место. Даже слёзы не решаются тут показаться на глаза, боясь в тот же миг застынуть.
Худощавая фигура пастора Зильбермана, в странном наряде, похожем на наряд почётного члена масонской ложи, появилась на передвижной кафедре, и он заговорил. Он выбрал, не знаю почему, текст священного писания, где говорится о дочери Иевфая. Нельзя было найти ничего менее подходящего для памяти слабой духом усопшей, чем история жертвы, принесённой этой мрачной и жестокой еврейкой.
В течение получаса пастор говорил со всем жаром, который мог бы проявить учитель математики, доказывая три случая равенства треугольников.
Когда он сам комментировал знаменитую фразу: Порази эту грудь, обнажённую перед тобою, глаза мои обратились на великую герцогиню. Я увидал, что она плачет.
Из церкви мы в автомобилях поехали на вокзал. Гроб поставили в вагон, вместе со всеми цветами, уже совершенно увядшими.
Вернувшись во дворец, я наткнулся в галерее зеркал, такой же пустой в пять часов дня, как и в полночь, на лейтенанта Гагена. Он был бледен и, по-видимому, сторожил меня.
— Милостивый государь, — шёпотом сказал он мне, — я два часа дожидался вас третьего дня на мосту.
Я совершенно забыл о назначенной нами встрече. И я откровенно признался ему в этом.
— Могу ли я надеяться, что после этого вы не проявите больше такой досадной забывчивости? — всё так же кротко произнёс он.
И с этими словами он прикоснулся к моей щеке перчаткой, которую сжимал в правой руке.
Я с трудом удержался от того, чтобы ответить ему здоровой пощёчиной. Его притворное спокойствие спасло меня.
— Милостивый государь, — сказал я, — завтра в шесть часов утра. Я — к вашим услугам.
— Установим сейчас же все условия, — заявил он. — Никаких свидетелей, никого, разумеется. Но вы являетесь оскорблённой стороной. Какое вы выбираете оружие?
Если бы я не был так возбуждён, вопрос этот поставил бы меня в большое затруднение. Но тут я не колебался ни минуты.
— Вот это, — ответил я, вынимая из кармана браунинг великой герцогини.
Он подавил своё изумление.
— Это не вполне соответствует правилам, может быть, — заметил он. — Но всё равно, решим так. Семь выстрелов, как кто хочет, после сигнала. А расстояние?
— Десять шагов, — ответил я, с полной беспечностью относясь к своим словам.
Бледная улыбка мелькнула у него на губах.
— Значит, на смерть. Да будет исполнено, милостивый государь, ваше желание.
И он оставил меня.
Я нашёл великую герцогиню у неё в комнате. После разыгравшейся драмы я ещё не был там. Она знаком пригласила меня сесть и продолжала молчать. Мало-помалу тьма сгустилась вокруг нас. Лампадка, горевшая перед иконой, замерцала розовым огоньком. Гузла Мелузины всё ещё валялась на ковре. Одни и те же мысли бродили у нас в голове. Мы думали о другом прекрасном инструменте для наслаждения, который в данное время уже претерпевает в земле ряд таинственных превращений и который не зазвучит больше никогда.
Какие часы отдавала Аврора сну? Одна только Мелузина знала это. Мы слышали пробуждение птиц на заре. Оживлённое щебетание зябликов и воробьёв сменило грустное пение соловья. Птицы, услышу ли я ваше пробуждение завтра?
Время настало. Я нарушил этикет!
— Позвольте мне покинуть вас, — сказал я Авроре. — Я чувствую себя усталым.
Она с упрёком посмотрела на меня. Мне показалось, что она подумала: Мелузина никогда не чувствовала себя усталой.
«Ах, если бы она знала», — подумал я. И одну минуту я боролся с искушением всё рассказать ей.
Я вернулся к себе в комнату и через несколько минут снова покинул её; из предосторожности, чтобы из своего окна она не могла увидеть меня, я прошёл через парадный двор.
Было ещё только пять часов, когда я очутился у моста. Этот свободный час показался мне целою вечностью блаженства. Никогда природа не представлялась мне такой прекрасной, никогда не любил я так жизнь, как в этот момент, думая, что скоро, может быть, мне придётся расстаться с нею.
Я знал, что Гаген лучше всех в гарнизоне владеет шпагой. Он был очень силён также в стрельбе из пистолета; что же касается до меня, то моё воспитание в этом отношении ограничивалось тем, что в периоды моего военного обучения, как офицера резерва, я сделал две или три дюжины выстрелов из револьвера.
Опершись на перила, я смотрел, как Мельна струилась у моих ног между скалами. Маленькие серебряные форели выскакивали из пенящихся волн. Я вспоминал тех, которых я выуживал десять лет тому назад в ручье Оссо, между Ларуном и Пон-де-Беоном.
Куда впадала эта река? В Аллер, текущий в Везер, вливающийся в свою очередь в Северное море, сообщающееся с Ла-Маншем, представляющим собою рукав Атлантического океана, принимающего в себя Адур, куда впадает близ голубого городка Пейрехорада, речка По, слившаяся с ручьём Оссо. Маленькие немецкие форели, маленькие французские форели. Ребяческие мысли, помогающие нам перед смертью окинуть взглядом всю нашу жизнь, связать между собою её различные этапы.
— Простите, господин профессор, что я заставил вас ждать. Но ведь ещё нет шести часов.
Гаген. Я не заметил его приближения. Я почти не думал о нём.
Мы раскланялись.
— Я захватил с собою всё нужное для того, чтобы драться без свидетелей, — заявил он.
Он вынул из кармана стилограф и бумагу.
— Вы выразили желание стреляться на браунингах, и я принёс с собою свой. Если вам угодно, мы можем бросить относительно них жребий. Но я полагаю, что это бесполезно, они одного и того же образца. Но до того, вы будете, может быть, столь любезным и подпишете вот это.
Он позаботился заготовить акт от моего и от своего имени, в котором оба противника заранее признавали, что всё произошло согласно правилам чести.
— В случае несчастья это оградит оставшегося в живых от неприятностей, — счёл он нужным объяснить мне.
Все формальности были им соблюдены.
Но мне любопытно было знать, каким образом будет нам дан сигнал стреляться. Я не мог не признаться ему в этом.
Он самодовольно улыбнулся.
— Я предусмотрел и это, — ответил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Высокий старик с лицом аскета, как Мольтке, в старом, блестевшем на сгибах сюртуке, шёл впереди в сопровождении лейтенанта с угрюмым и высокомерным лицом, одетого в синий мундир брауншвейгских гусар; то были гг. Рихард и Альбрехт фон Граффенфрид, отец и брат усопшей.
Когда гроб внесли в храм на улице Победы, ледяной холод пронизал меня до мозга костей. Меня ужаснула мысль, что она, Мелузина, с её сладострастным телом, для которого так подходила бы пышная, полная неги католическая служба, принадлежала к протестантской религии.
Я никогда не бывал в лютеранском храме. Это — ужасное место. Даже слёзы не решаются тут показаться на глаза, боясь в тот же миг застынуть.
Худощавая фигура пастора Зильбермана, в странном наряде, похожем на наряд почётного члена масонской ложи, появилась на передвижной кафедре, и он заговорил. Он выбрал, не знаю почему, текст священного писания, где говорится о дочери Иевфая. Нельзя было найти ничего менее подходящего для памяти слабой духом усопшей, чем история жертвы, принесённой этой мрачной и жестокой еврейкой.
В течение получаса пастор говорил со всем жаром, который мог бы проявить учитель математики, доказывая три случая равенства треугольников.
Когда он сам комментировал знаменитую фразу: Порази эту грудь, обнажённую перед тобою, глаза мои обратились на великую герцогиню. Я увидал, что она плачет.
Из церкви мы в автомобилях поехали на вокзал. Гроб поставили в вагон, вместе со всеми цветами, уже совершенно увядшими.
Вернувшись во дворец, я наткнулся в галерее зеркал, такой же пустой в пять часов дня, как и в полночь, на лейтенанта Гагена. Он был бледен и, по-видимому, сторожил меня.
— Милостивый государь, — шёпотом сказал он мне, — я два часа дожидался вас третьего дня на мосту.
Я совершенно забыл о назначенной нами встрече. И я откровенно признался ему в этом.
— Могу ли я надеяться, что после этого вы не проявите больше такой досадной забывчивости? — всё так же кротко произнёс он.
И с этими словами он прикоснулся к моей щеке перчаткой, которую сжимал в правой руке.
Я с трудом удержался от того, чтобы ответить ему здоровой пощёчиной. Его притворное спокойствие спасло меня.
— Милостивый государь, — сказал я, — завтра в шесть часов утра. Я — к вашим услугам.
— Установим сейчас же все условия, — заявил он. — Никаких свидетелей, никого, разумеется. Но вы являетесь оскорблённой стороной. Какое вы выбираете оружие?
Если бы я не был так возбуждён, вопрос этот поставил бы меня в большое затруднение. Но тут я не колебался ни минуты.
— Вот это, — ответил я, вынимая из кармана браунинг великой герцогини.
Он подавил своё изумление.
— Это не вполне соответствует правилам, может быть, — заметил он. — Но всё равно, решим так. Семь выстрелов, как кто хочет, после сигнала. А расстояние?
— Десять шагов, — ответил я, с полной беспечностью относясь к своим словам.
Бледная улыбка мелькнула у него на губах.
— Значит, на смерть. Да будет исполнено, милостивый государь, ваше желание.
И он оставил меня.
Я нашёл великую герцогиню у неё в комнате. После разыгравшейся драмы я ещё не был там. Она знаком пригласила меня сесть и продолжала молчать. Мало-помалу тьма сгустилась вокруг нас. Лампадка, горевшая перед иконой, замерцала розовым огоньком. Гузла Мелузины всё ещё валялась на ковре. Одни и те же мысли бродили у нас в голове. Мы думали о другом прекрасном инструменте для наслаждения, который в данное время уже претерпевает в земле ряд таинственных превращений и который не зазвучит больше никогда.
Какие часы отдавала Аврора сну? Одна только Мелузина знала это. Мы слышали пробуждение птиц на заре. Оживлённое щебетание зябликов и воробьёв сменило грустное пение соловья. Птицы, услышу ли я ваше пробуждение завтра?
Время настало. Я нарушил этикет!
— Позвольте мне покинуть вас, — сказал я Авроре. — Я чувствую себя усталым.
Она с упрёком посмотрела на меня. Мне показалось, что она подумала: Мелузина никогда не чувствовала себя усталой.
«Ах, если бы она знала», — подумал я. И одну минуту я боролся с искушением всё рассказать ей.
Я вернулся к себе в комнату и через несколько минут снова покинул её; из предосторожности, чтобы из своего окна она не могла увидеть меня, я прошёл через парадный двор.
Было ещё только пять часов, когда я очутился у моста. Этот свободный час показался мне целою вечностью блаженства. Никогда природа не представлялась мне такой прекрасной, никогда не любил я так жизнь, как в этот момент, думая, что скоро, может быть, мне придётся расстаться с нею.
Я знал, что Гаген лучше всех в гарнизоне владеет шпагой. Он был очень силён также в стрельбе из пистолета; что же касается до меня, то моё воспитание в этом отношении ограничивалось тем, что в периоды моего военного обучения, как офицера резерва, я сделал две или три дюжины выстрелов из револьвера.
Опершись на перила, я смотрел, как Мельна струилась у моих ног между скалами. Маленькие серебряные форели выскакивали из пенящихся волн. Я вспоминал тех, которых я выуживал десять лет тому назад в ручье Оссо, между Ларуном и Пон-де-Беоном.
Куда впадала эта река? В Аллер, текущий в Везер, вливающийся в свою очередь в Северное море, сообщающееся с Ла-Маншем, представляющим собою рукав Атлантического океана, принимающего в себя Адур, куда впадает близ голубого городка Пейрехорада, речка По, слившаяся с ручьём Оссо. Маленькие немецкие форели, маленькие французские форели. Ребяческие мысли, помогающие нам перед смертью окинуть взглядом всю нашу жизнь, связать между собою её различные этапы.
— Простите, господин профессор, что я заставил вас ждать. Но ведь ещё нет шести часов.
Гаген. Я не заметил его приближения. Я почти не думал о нём.
Мы раскланялись.
— Я захватил с собою всё нужное для того, чтобы драться без свидетелей, — заявил он.
Он вынул из кармана стилограф и бумагу.
— Вы выразили желание стреляться на браунингах, и я принёс с собою свой. Если вам угодно, мы можем бросить относительно них жребий. Но я полагаю, что это бесполезно, они одного и того же образца. Но до того, вы будете, может быть, столь любезным и подпишете вот это.
Он позаботился заготовить акт от моего и от своего имени, в котором оба противника заранее признавали, что всё произошло согласно правилам чести.
— В случае несчастья это оградит оставшегося в живых от неприятностей, — счёл он нужным объяснить мне.
Все формальности были им соблюдены.
Но мне любопытно было знать, каким образом будет нам дан сигнал стреляться. Я не мог не признаться ему в этом.
Он самодовольно улыбнулся.
— Я предусмотрел и это, — ответил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56