А потому и тумаркинская труба молчала. Привыкла.
И все смотрели молча, молча до тех пор, пока трелевочный не застрял у самого бугра с березками, и тут ребята зашумели снова, сразу все принялись давать советы. Севка потихоньку пускал трактор в объезд слева и справа, но и там он не вылез на бугор, и тогда Севка закричал:
— Хлеб жалко. Размокнет, если с ним искать въезда. Лучше заберите.
Терехов хмыкнул: «Заберите», легко сказать, но, наверное. Севка был прав, клеклое, кислое тесто даже с голоду радости бы не принесло, и тут хочешь не хочешь, но приходилось снова лезть в воду.
— Мы идем, — сказал Островский и шагнул к реке.
Молча, осторожно двинулись за ним ребята. Терехов пошел за ними, а его тут же оттеснили, вежливо, но сильно, кто-то бросил:
— Обсушись, мы уж сами…
— Обсушусь, — улыбнулся Терехов и капли рукой с лица сбросил.
Терехов стоял и смотрел, как медленно, чертыхаясь, шагали ребята в воду, и река сначала была им по колено, а потом по пояс и по грудь. Шумный людской клубок превратился в осторожную молчаливую цепочку. Рудик Островский первым забрался трактору на спину и, подняв крышку фургона, перегнувшись, стал вытаскивать буханки. Терехов вдруг почувствовал запах хлеба, нестерпимый и близкий, словно в руке его очутился кусок черного, посыпанный солью. Терехов проглотил слюну, подумав, что все, наверное, так же голодны, как и он. Буханки казались ему тяжелыми, похожими на отливки из стали или на снаряды диковинной формы, так бережно и напряженно несли их руки Рудика Островского из фанерного нутра фургона и до самой коричневой воды. Там их принимали другие руки, тоже напряженные и вытянутые, потом другие, потом другие, потом другие. Черные тяжелые буханки плыли над бешеной водой, но сейбинские брызги не долетали до них.
Буханки уже подбирались к берегу, и Терехов снял с себя ватник и постелил его на траве. Рядом легли другие ватники. Растянутый осиновыми ветками плащ брезентовой крышей повис над ними. Терехов крикнул Чеглинцеву, поджидавшему хлеб со своим самосвалом, чтобы он ехал наверх, в поселок, и нашел там ящики и кусок брезента. И еще Терехов подумал, что надо срочно поставить здесь, у самой Сейбы, временный сарайчик, где можно было бы отогреваться и сушить одежду.
— Эй, Терехов, держи!
Парень, стоявший рядом, Виктор Крыжин из бригады Уфимцева, толкнул Терехова, и тот, обернувшись, протянул руки и принял первую буханку. Горбушка ее была мокрой и блестела, темная, как осенний боровик. Терехов ласково обтер ее ладонью, положил на сухой ватник и, пока было время, все разглядывал буханку, словно это был вовсе и не хлеб. Но через секунду он протянул руки за новой буханкой, и вскоре хлебная горка стала расти под брезентовой крышей, а Терехов, последний в живом транспортере, укладывал и укладывал этаж за этажом черных грибных горбушек. Он брал буханки осторожно и даже с некоторой боязнью, словно принимал грудного ребенка.
Последняя буханка перебралась из фанерного фургона быстрее, ее почти швыряли из рук в руки, она даже перевернулась в воздухе, уже над сушей, будто от радости. Терехов принял ее, посадил на самую вершину горки и легонько пристукнул ладонью. Севка крикнул: «Буду искать объезд», а ребята потянулись к хлебному складу, побросали ватники, растянули крышей плащи и уселись вокруг Терехова.
— Нож у кого-нибудь есть? — спросил Терехов.
Нашелся складной, и Терехов принялся резать хлеб. Толстые, тяжелые ломти отваливались на серую подкладку ватника. Ломти никто не брал, все смотрели на них и на неторопливые движения ножа. И только когда Терехов защелкнул нож и сказал «Берите», потянулись руки к пахучим ломтям. Терехов аккуратно собрал крошки, как делали его отец и дед, ватник за рукав потряс, чтоб не укатились куда хлебные катышки, и высыпал крошки на ломоть, словно посолил его. Он ел хлеб и смотрел на Сейбу и на Севкин трелевочный. Трактор двигался к мосту, к зеленой насыпи, медленно гусеницами ощупывал каждую морщинку дна.
Ребята жевали молча. Терехов вытянул ноги в сапогах из-под брезентовой крыши и вспоминал Влахерму.
В военные годы и после, в голодном сорок седьмом, влахермские ребятишки каждый день у магазина, называемого по привычке кооперативом, поджидали хлебную фуру. Взрослые уже стояли в очереди, ползшей за угол деревянной лавки, с синими чернильными и карандашными номерками на руках, шумели, ругались, обменивались новостями, а пацанье вилось на пыльной площади, все высматривало, не показалась ли фура на мосту. И когда появлялась телега с жестяным сундуком, которую тащила от пекарни пегая равнодушная кобыла, ребятишки прыгали от радости и кричали: «Фура, фура!», и Терехов кричал и подталкивал мелкоту. Севку, и Олега в том числе, чтобы они не зевали и бежали в очередь к своим. Через час все они расходились по домам, довольные и благодушные, несли теплые буханки и грызли на ходу кисловатые горбушки. Сколько было потом сытых лет, выстраивавших другие очереди, и хлеб брали со стола, как какой-то обязательный предмет, вроде вилок и ножей. А сейчас ребята вокруг Терехова жевали молча, словно открылся им вдруг смысл и вкус хлеба. Островский хлопал ресницами, Олег Плахтин был серьезен, Тумаркин спешил, и с губ его сыпались крошки на медную трубу, лежавшую в мокрых коленях.
Трелевочный взревел, — наверное, выбирался у насыпи на сушу; все повернули головы в его сторону, но с места никто не двинулся. Трактор ковылял по берегу, давил кусты, а потом остановился. Севка и его чокеровщик Симеонов, мокрые и грязные, вылезли не спеша и стали осматривать гусеницы и трогать их пальцами.
— Севка! Симеонов! Топайте сюда! — закричали ребята.
— Вот ваша доля, — сказал Терехов.
— Сыты по горло, — махнул рукой Севка. И, помолчав, добавил с досадой: — Угораздило вас встать на этом бугре. Мы, дураки, перли прямо на вас, а тут глубина, видишь. Вымокли.
— Ладно, сейчас все пойдем сушиться и в столовую.
— Ну как у вас? — спросил Севка. — Чего нового?
— Как видишь, — показал Терехов глазами на Сейбу и на небо, — вот и все новое. Хотя нет, у нас ведь свадьба. У Олега и у Нади.
— Вот как! — удивился Севка.
— Да, — кивнул Олег.
— Ну, старик, поздравляю, — Севка руки к небу поднял. — Чего же боле, что я могу еще сказать. Когда?
— На среду назначили, — мрачно выговорил Олег. — А тут Сейба.
— Ну и чего ждать, — оживился Островский. — В среду и сыграем. Чтоб запомнилась! А-а?
— В среду! А чего же! В среду…
Терехов поднялся рывком, закурил, прятал сигарету в кармане плаща.
— Ермакова уложили? — спросил Терехов.
— Уложили.
— По всей трассе наводнение?
— Да. И в Кошурникове, и у Будкова. Вот только в Курагине и в Минусинске потише.
— Им легче прожить. А у нас с мостом ерунда.
— Мне еще нужно на тот берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
И все смотрели молча, молча до тех пор, пока трелевочный не застрял у самого бугра с березками, и тут ребята зашумели снова, сразу все принялись давать советы. Севка потихоньку пускал трактор в объезд слева и справа, но и там он не вылез на бугор, и тогда Севка закричал:
— Хлеб жалко. Размокнет, если с ним искать въезда. Лучше заберите.
Терехов хмыкнул: «Заберите», легко сказать, но, наверное. Севка был прав, клеклое, кислое тесто даже с голоду радости бы не принесло, и тут хочешь не хочешь, но приходилось снова лезть в воду.
— Мы идем, — сказал Островский и шагнул к реке.
Молча, осторожно двинулись за ним ребята. Терехов пошел за ними, а его тут же оттеснили, вежливо, но сильно, кто-то бросил:
— Обсушись, мы уж сами…
— Обсушусь, — улыбнулся Терехов и капли рукой с лица сбросил.
Терехов стоял и смотрел, как медленно, чертыхаясь, шагали ребята в воду, и река сначала была им по колено, а потом по пояс и по грудь. Шумный людской клубок превратился в осторожную молчаливую цепочку. Рудик Островский первым забрался трактору на спину и, подняв крышку фургона, перегнувшись, стал вытаскивать буханки. Терехов вдруг почувствовал запах хлеба, нестерпимый и близкий, словно в руке его очутился кусок черного, посыпанный солью. Терехов проглотил слюну, подумав, что все, наверное, так же голодны, как и он. Буханки казались ему тяжелыми, похожими на отливки из стали или на снаряды диковинной формы, так бережно и напряженно несли их руки Рудика Островского из фанерного нутра фургона и до самой коричневой воды. Там их принимали другие руки, тоже напряженные и вытянутые, потом другие, потом другие, потом другие. Черные тяжелые буханки плыли над бешеной водой, но сейбинские брызги не долетали до них.
Буханки уже подбирались к берегу, и Терехов снял с себя ватник и постелил его на траве. Рядом легли другие ватники. Растянутый осиновыми ветками плащ брезентовой крышей повис над ними. Терехов крикнул Чеглинцеву, поджидавшему хлеб со своим самосвалом, чтобы он ехал наверх, в поселок, и нашел там ящики и кусок брезента. И еще Терехов подумал, что надо срочно поставить здесь, у самой Сейбы, временный сарайчик, где можно было бы отогреваться и сушить одежду.
— Эй, Терехов, держи!
Парень, стоявший рядом, Виктор Крыжин из бригады Уфимцева, толкнул Терехова, и тот, обернувшись, протянул руки и принял первую буханку. Горбушка ее была мокрой и блестела, темная, как осенний боровик. Терехов ласково обтер ее ладонью, положил на сухой ватник и, пока было время, все разглядывал буханку, словно это был вовсе и не хлеб. Но через секунду он протянул руки за новой буханкой, и вскоре хлебная горка стала расти под брезентовой крышей, а Терехов, последний в живом транспортере, укладывал и укладывал этаж за этажом черных грибных горбушек. Он брал буханки осторожно и даже с некоторой боязнью, словно принимал грудного ребенка.
Последняя буханка перебралась из фанерного фургона быстрее, ее почти швыряли из рук в руки, она даже перевернулась в воздухе, уже над сушей, будто от радости. Терехов принял ее, посадил на самую вершину горки и легонько пристукнул ладонью. Севка крикнул: «Буду искать объезд», а ребята потянулись к хлебному складу, побросали ватники, растянули крышей плащи и уселись вокруг Терехова.
— Нож у кого-нибудь есть? — спросил Терехов.
Нашелся складной, и Терехов принялся резать хлеб. Толстые, тяжелые ломти отваливались на серую подкладку ватника. Ломти никто не брал, все смотрели на них и на неторопливые движения ножа. И только когда Терехов защелкнул нож и сказал «Берите», потянулись руки к пахучим ломтям. Терехов аккуратно собрал крошки, как делали его отец и дед, ватник за рукав потряс, чтоб не укатились куда хлебные катышки, и высыпал крошки на ломоть, словно посолил его. Он ел хлеб и смотрел на Сейбу и на Севкин трелевочный. Трактор двигался к мосту, к зеленой насыпи, медленно гусеницами ощупывал каждую морщинку дна.
Ребята жевали молча. Терехов вытянул ноги в сапогах из-под брезентовой крыши и вспоминал Влахерму.
В военные годы и после, в голодном сорок седьмом, влахермские ребятишки каждый день у магазина, называемого по привычке кооперативом, поджидали хлебную фуру. Взрослые уже стояли в очереди, ползшей за угол деревянной лавки, с синими чернильными и карандашными номерками на руках, шумели, ругались, обменивались новостями, а пацанье вилось на пыльной площади, все высматривало, не показалась ли фура на мосту. И когда появлялась телега с жестяным сундуком, которую тащила от пекарни пегая равнодушная кобыла, ребятишки прыгали от радости и кричали: «Фура, фура!», и Терехов кричал и подталкивал мелкоту. Севку, и Олега в том числе, чтобы они не зевали и бежали в очередь к своим. Через час все они расходились по домам, довольные и благодушные, несли теплые буханки и грызли на ходу кисловатые горбушки. Сколько было потом сытых лет, выстраивавших другие очереди, и хлеб брали со стола, как какой-то обязательный предмет, вроде вилок и ножей. А сейчас ребята вокруг Терехова жевали молча, словно открылся им вдруг смысл и вкус хлеба. Островский хлопал ресницами, Олег Плахтин был серьезен, Тумаркин спешил, и с губ его сыпались крошки на медную трубу, лежавшую в мокрых коленях.
Трелевочный взревел, — наверное, выбирался у насыпи на сушу; все повернули головы в его сторону, но с места никто не двинулся. Трактор ковылял по берегу, давил кусты, а потом остановился. Севка и его чокеровщик Симеонов, мокрые и грязные, вылезли не спеша и стали осматривать гусеницы и трогать их пальцами.
— Севка! Симеонов! Топайте сюда! — закричали ребята.
— Вот ваша доля, — сказал Терехов.
— Сыты по горло, — махнул рукой Севка. И, помолчав, добавил с досадой: — Угораздило вас встать на этом бугре. Мы, дураки, перли прямо на вас, а тут глубина, видишь. Вымокли.
— Ладно, сейчас все пойдем сушиться и в столовую.
— Ну как у вас? — спросил Севка. — Чего нового?
— Как видишь, — показал Терехов глазами на Сейбу и на небо, — вот и все новое. Хотя нет, у нас ведь свадьба. У Олега и у Нади.
— Вот как! — удивился Севка.
— Да, — кивнул Олег.
— Ну, старик, поздравляю, — Севка руки к небу поднял. — Чего же боле, что я могу еще сказать. Когда?
— На среду назначили, — мрачно выговорил Олег. — А тут Сейба.
— Ну и чего ждать, — оживился Островский. — В среду и сыграем. Чтоб запомнилась! А-а?
— В среду! А чего же! В среду…
Терехов поднялся рывком, закурил, прятал сигарету в кармане плаща.
— Ермакова уложили? — спросил Терехов.
— Уложили.
— По всей трассе наводнение?
— Да. И в Кошурникове, и у Будкова. Вот только в Курагине и в Минусинске потише.
— Им легче прожить. А у нас с мостом ерунда.
— Мне еще нужно на тот берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103