И Терехов от нее не отставал, хотя в танцклассах и не учился, а на глазок в толчее асфальтовых пятаков у ребят поярче познавал новинки, последним танцором никогда не был и теперь чарльстонил лихо и как бы даже ехидничая над и без того несерьезными движениями. Сначала вокруг них притопывали с десяток пар, кто дурачился, а кто всерьез, но не умея, и постепенно пары эти, кто когда, но кончили танцевать и отошли к стенам, а в середине зала остались Терехов с Арсеньевой да Надя с Виктором Васильевым, столяром, самым модным парнем в Сейбе. Танцу полагалось и кончиться, но мелодия не обрывалась, а теперь она была слышна ясно и вся, чьи-то пальцы в Японии или в какой другой стране прыгали по клавишам и дергали тугие струны банджо, и четверо в мокрой и черной тайге при свечах, оплывающих в жестяные кружки, выделывали черт знает что, красивое и озорное. И когда остановились они, захлопали им зрители, и Надя, раскрасневшаяся, довольная, подскочила к Терехову и затараторила ему:
— Терехов! Терехов! Какие мы молодцы, а, Терехов? И ты молодец. Ты про меня сегодня не забудь. Обещаешь?
— Хорошо, — сказал Терехов. — Обещаю.
Терехов проводил Арсеньеву к привычному ее месту и там посоветовал ей снять раздражавший его платок.
— Ведь не холодно, — сказал Терехов.
— Не холодно, — улыбнулась Арсеньева, — не дует.
И когда сбросила она платок неспешным и плавным движением головы и плечей на худую спинку стула и когда пушистые волосы ее упали на щеки, рассмеялась она, поднялась и прошлась перед Тереховым, удивился он снова, как и в тот вечер с Чеглинцевым, томящей красоте ее, удивился и подумал, что по натуре своей она, видимо, человек веселый и счастливый, а вот на тебе, какая у нее судьба изломанная.
— Ты пореже свой платок надевай, — сказал Терехов.
— Вот солнышко выглянет, сброшу я его, — кивнула Арсеньева.
Подошел нахмурившийся Чеглинцев.
— Терехов, — сказал Чеглинцев и посмотрел сердито на Арсеньеву, — у меня к тебе дело.
— Какое дело?
— Пойдем со мной. Увидишь.
— Я танцевать буду.
— Пошли, пошли. Не пожалеешь.
— Алла, извини…
— Не пожалеешь, — повторил Чеглинцев.
За столиком, уже сепаратным, куда вел Терехова Чеглинцев, сидело несколько парней и мужиков, и среди них были Испольнов с Соломиным, и Терехов подумал, что Испольнов, наверное, раздобрился спьяну и решил рассказать историю моста. «Садись», — сказали Терехову и протянули стакан с водкой.
— Значит, вырвал ты из наших дезертирских рядов Чеглинцева, — сказал Испольнов.
— Ага, — кивнул Терехов, — он сам вырвался.
— А ты ему настроение сегодня портишь, — показал свой золотой зуб Испольнов.
— Ладно, кончай, — проворчал Чеглинцев.
— Я порчу? — спросил Терехов.
— Ты его не слушай, — сказал Чеглинцев.
— Я бы как раз послушал. Только про другое.
— Многого ты захотел! — захохотал Испольнов.
— А то ведь уедешь дня через два…
— Дня через два, думаешь?
— Вода-то спадать начинает…
— Ну и хорошо, и уедем мы с Соломиным! — засмеялся Испольнов и ручищей своей похлопал задремавшего было Соломина по плечу, и тот встрепенулся и закивал на всякий случай.
— Вот я рассказал бы, — заискивающе улыбнулся Терехов.
— Держи уши шире, — нахмурился Испольнов. — Я не за этим тебя позвали.
— А зачем?
— Ты еще не выпил.
— Ну давай выпьем.
— Развлечь мы тебя хотели, — лицо у Испольнова стало неожиданно добрым, только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. — Давай, Соломин.
Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы извиняясь:
— Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете вместе лежали с дизентерией.
— Вместе с дизентерией вы лежали, — переспросил Испольнов, — или с азербайджанцем?
Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у него неуклюжими и виноватыми.
— Ну и что, — сказал Терехов, — я тоже так могу.
Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.
— Ну и все равно, — сказал Терехов, — ничего тут такого нет…
— Нет? — гоготал Испольнов. — Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше…
Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага запылала, стал глотать огонь.
— Вот дает! — обрадовался Чеглинцев. — А ты, Терехов, говорил! Он еще и не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?
Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет, и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.
— Знаешь, Терехов, — закричал Чеглинцев, радуясь, — бумага и свечка — это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее проглотит. Пойдем, Соломин!
И он потянул Соломина за руку, и тот, вставая, сказал:
— Это меня один азербайджанец научил. Мы с ним в лазарете лежали.
— Понял? — сказал Терехову Испольнов. — А тебя какая-то муть интересует. Ты вот горящую паклю попробуй проглоти!
— Зачем мне глотать-то? — спросил Терехов с вызовом.
— Ну просто так…
— Нет, зачем мне глотать-то? — спросил Терехов.
— А я знаю? — засмеялся Испольнов, и глаза у него стали снова вдруг злыми, как несколько дней назад, когда ели медвежатину.
— Сами и глотайте, — сказал Терехов.
— Вот я и говорю…
— А Соломин-то с Чеглинцевым зачем отправились… Вернуть их надо… На кой черт нужна мне эта пакля…
— Терехов, — подошла Илга, — так ты выполняешь свои обещания. Свои клятвы.
— Правильно, Терехов, — подмигнул Испольнов, — ты уж свои обещания выполняй…
— Ладно, помолчи, — сказал Терехов. — Пошли, Илга. Вот видишь — танго.
— Ты про меня забыл, Терехов, — шепнула Илга и улыбнулась, но в шепоте ее был укор и обида и надежда на то, что сейчас Терехов не согласится с ее словами.
— Как же это забыл! — возмутился Терехов, хотя и вправду он забыл о ней, он не думал о ней все эти минуты, когда плясал с Арсеньевой и смотрел на тишайшего Соломина, глотавшею огонь, он не думал о ней, а думал о Наде.
Но теперь Илга снова была рядом и снова нравилась Терехову, и он любовался ее добрым лицом и слушал с удовольствием певучие смягченные чужим выговором слова, гладил русые волосы, вчерашняя комиссарша скинула свою жесткую кожаную куртку и револьверы вороненой стали оставила дома, в черном чемодане вместе с никелированными щипцами, сокрушающими зубы, и угловатые резкие движения свои забыла, словно бы все прежние дни на Сейбе была вот такой, теплой, женственной и нежной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Терехов! Терехов! Какие мы молодцы, а, Терехов? И ты молодец. Ты про меня сегодня не забудь. Обещаешь?
— Хорошо, — сказал Терехов. — Обещаю.
Терехов проводил Арсеньеву к привычному ее месту и там посоветовал ей снять раздражавший его платок.
— Ведь не холодно, — сказал Терехов.
— Не холодно, — улыбнулась Арсеньева, — не дует.
И когда сбросила она платок неспешным и плавным движением головы и плечей на худую спинку стула и когда пушистые волосы ее упали на щеки, рассмеялась она, поднялась и прошлась перед Тереховым, удивился он снова, как и в тот вечер с Чеглинцевым, томящей красоте ее, удивился и подумал, что по натуре своей она, видимо, человек веселый и счастливый, а вот на тебе, какая у нее судьба изломанная.
— Ты пореже свой платок надевай, — сказал Терехов.
— Вот солнышко выглянет, сброшу я его, — кивнула Арсеньева.
Подошел нахмурившийся Чеглинцев.
— Терехов, — сказал Чеглинцев и посмотрел сердито на Арсеньеву, — у меня к тебе дело.
— Какое дело?
— Пойдем со мной. Увидишь.
— Я танцевать буду.
— Пошли, пошли. Не пожалеешь.
— Алла, извини…
— Не пожалеешь, — повторил Чеглинцев.
За столиком, уже сепаратным, куда вел Терехова Чеглинцев, сидело несколько парней и мужиков, и среди них были Испольнов с Соломиным, и Терехов подумал, что Испольнов, наверное, раздобрился спьяну и решил рассказать историю моста. «Садись», — сказали Терехову и протянули стакан с водкой.
— Значит, вырвал ты из наших дезертирских рядов Чеглинцева, — сказал Испольнов.
— Ага, — кивнул Терехов, — он сам вырвался.
— А ты ему настроение сегодня портишь, — показал свой золотой зуб Испольнов.
— Ладно, кончай, — проворчал Чеглинцев.
— Я порчу? — спросил Терехов.
— Ты его не слушай, — сказал Чеглинцев.
— Я бы как раз послушал. Только про другое.
— Многого ты захотел! — захохотал Испольнов.
— А то ведь уедешь дня через два…
— Дня через два, думаешь?
— Вода-то спадать начинает…
— Ну и хорошо, и уедем мы с Соломиным! — засмеялся Испольнов и ручищей своей похлопал задремавшего было Соломина по плечу, и тот встрепенулся и закивал на всякий случай.
— Вот я рассказал бы, — заискивающе улыбнулся Терехов.
— Держи уши шире, — нахмурился Испольнов. — Я не за этим тебя позвали.
— А зачем?
— Ты еще не выпил.
— Ну давай выпьем.
— Развлечь мы тебя хотели, — лицо у Испольнова стало неожиданно добрым, только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. — Давай, Соломин.
Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы извиняясь:
— Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете вместе лежали с дизентерией.
— Вместе с дизентерией вы лежали, — переспросил Испольнов, — или с азербайджанцем?
Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у него неуклюжими и виноватыми.
— Ну и что, — сказал Терехов, — я тоже так могу.
Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.
— Ну и все равно, — сказал Терехов, — ничего тут такого нет…
— Нет? — гоготал Испольнов. — Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше…
Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага запылала, стал глотать огонь.
— Вот дает! — обрадовался Чеглинцев. — А ты, Терехов, говорил! Он еще и не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?
Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет, и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.
— Знаешь, Терехов, — закричал Чеглинцев, радуясь, — бумага и свечка — это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее проглотит. Пойдем, Соломин!
И он потянул Соломина за руку, и тот, вставая, сказал:
— Это меня один азербайджанец научил. Мы с ним в лазарете лежали.
— Понял? — сказал Терехову Испольнов. — А тебя какая-то муть интересует. Ты вот горящую паклю попробуй проглоти!
— Зачем мне глотать-то? — спросил Терехов с вызовом.
— Ну просто так…
— Нет, зачем мне глотать-то? — спросил Терехов.
— А я знаю? — засмеялся Испольнов, и глаза у него стали снова вдруг злыми, как несколько дней назад, когда ели медвежатину.
— Сами и глотайте, — сказал Терехов.
— Вот я и говорю…
— А Соломин-то с Чеглинцевым зачем отправились… Вернуть их надо… На кой черт нужна мне эта пакля…
— Терехов, — подошла Илга, — так ты выполняешь свои обещания. Свои клятвы.
— Правильно, Терехов, — подмигнул Испольнов, — ты уж свои обещания выполняй…
— Ладно, помолчи, — сказал Терехов. — Пошли, Илга. Вот видишь — танго.
— Ты про меня забыл, Терехов, — шепнула Илга и улыбнулась, но в шепоте ее был укор и обида и надежда на то, что сейчас Терехов не согласится с ее словами.
— Как же это забыл! — возмутился Терехов, хотя и вправду он забыл о ней, он не думал о ней все эти минуты, когда плясал с Арсеньевой и смотрел на тишайшего Соломина, глотавшею огонь, он не думал о ней, а думал о Наде.
Но теперь Илга снова была рядом и снова нравилась Терехову, и он любовался ее добрым лицом и слушал с удовольствием певучие смягченные чужим выговором слова, гладил русые волосы, вчерашняя комиссарша скинула свою жесткую кожаную куртку и револьверы вороненой стали оставила дома, в черном чемодане вместе с никелированными щипцами, сокрушающими зубы, и угловатые резкие движения свои забыла, словно бы все прежние дни на Сейбе была вот такой, теплой, женственной и нежной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103