Нынче было солнце, нынче было самоварное тепло, и подогретый воздух покачивался перед глазами, нынче можно было нести пиджак в руке и шагать, расстегнув ворот ковбойки. И то, что вчера ныло, разрасталось в нем, давило его пудами усталости и безысходности, нынче исчезло вовсе, и на душе у Олега было отлично, и он шел довольный и солнцем, и самим собой, и всеми людьми вокруг, всеми, кроме Будкова. И все, что он видел сегодня, нравилось ему: и резкая голубизна неба, и зелень отмытой, обласканной водою тайги, и краски воспрянувших цветов, словно бы прятавшихся под серыми зонтиками в мокрые дни.
— Ты только посмотри, как здорово все вокруг, — сказал Олег, — и небо какое, и воздух какой!
— Да, — кивнул Шарапов, — ничего.
И только? Впрочем, что он может видеть, что он может чувствовать, этот Шарапов, этот сорокалетний трудяга, которого бы пора называть на «вы», а все называют на «ты», этот безответный мужичонка, измятый жизнью, измочаленный заботами шумной семьи с громкоголосой главой — гражданкой Шараповой. «Ну да ладно, — подумал Олег, — все же он хороший человек, он добрый человек, он бессловесный и добрый, а это уж не так мало». И ему захотелось улыбнуться Шарапову.
— Что? — сказал Шарапов.
— Да нет, — смутился Олег. — Я просто так…
Севка уже, наверное, переполз на своей прекрасной колымаге обратно в поселок, а они пока подходили к сосновскому въезду, шагать Олегу было легко и приятно, сапоги несли сами, чистенькие и сухие, тоже удивлялись, видимо, волшебным переменам, ноги не уставали, и все тело, казалось Олегу, не могло устать, оно было сильным и упругим, это радовало Олега, и он не верил в то, что когда-то чувствовал вялость, боль или страх за свое тело. Все будет хорошо, все сейчас хорошо, все и было хорошо. Да. Все и было хорошо, и, оглядываясь в прошлое, ныряя в сыроватый и гулкий колодец, Олег сейчас не видел в этом прошлом ничего такого, о чем он должен был бы жалеть или чего стыдиться. Все шло естественно и все на пользу, его и других, и все подтверждало справедливость его давней теории доминант. Теории, конечно, громко сказано, а, впрочем, почему бы и не теории. Она явилась ему однажды, когда ему было противно и грустно, что-то с ним накануне произошло, что, он не помнил сейчас, а тогда думал о случившемся так: «Да, все было гадко, мерзко… но вот в этом мерзком есть одна мелочь и в ней — залог хорошего в будущем». Он все обдумывал эту мелочь, все осматривал ее со всех сторон, и постепенно она перестала быть мелочью, а выросла в главное, в доминанту, и теперь уже оправдывала в Олеговых глазах все мерзкое во вчерашнем дне. И с тех пор Олег решил всегда отыскивать в своих поступках, в каждом своем дне на земле доминанту, вершину, и с ее колокольни смотреть на эти поступки. И вчера, во время сейбинской осады, главным было, теперь Олег понимал это ясно, не то, что он пропустил бревно, пролетевшее на Тумаркина, а его порыв, и то, что он все же встал вместе со всеми, и его готовность помочь ребятам, и даже стремление отдать Рудику Островскому сухой левый сапог. Он все вспоминал, как они стояли с Рудиком под дождем и как разговаривали, и снова Олега радовало собственное его желание принести жертву для того, чтобы людям, которых он любил, было хорошо. Что касается поломанных ребер Тумаркина, то трубач, видимо, был виноват сам, не смог ловко уйти от удара, такой уж он нескладный, ничего, отлежится, а кости срастутся. О Тумаркине Олег думал с жалостью, не то чтобы снисходительно, но все же с некоторым чувством превосходства, которое втайне от него самого вставало в его душе на цыпочки. И в том мокром сумасшедшем дне видел Олег себя сильным и справедливым, все тогдашние свои мысли приписывал усталости и советовал себе забыть их.
— Пришли, — сказал Шарапов, — автобаза.
— Быстро мы добрались.
— Ничего себе быстро, — проворчал Шарапов. — Севка мог бы нас подвезти. Если бы ты его попросил.
— У него дел хватает, — нахмурился Олег.
Начальник автобазы, утомив расспросами, выдал им бортовой «ГАЗ», уговаривал их переночевать в Сосновке перед черт его знает какой дорогой, но Олег, строго поглядев на разнежившегося было Шарапова, заявил, что у них нет времени.
— Как желаете, — кивнул начальник. — А то суббота ведь…
— Мало ли чего мы желаем, — вздохнул Шарапов.
— Поехали, поехали, — сказал Олег.
Они могли подсесть вдвоем к шоферу в кабину, но Шарапов сказал, что он не дурак, через три минуты он притащил откуда-то сена, прошлогоднего, прелого, расстелил сено в кузове, улегся на нем, подложив руки под голову, и Олегу посоветовал устраиваться рядом. Было жарко, было хорошо, и солнце могло почернить кожу. «Добро», — сказал Олег и перемахнул через борт. Машина тронулась, но вскоре остановилась у магазина сельпо, и Шарапов, попросив не отчаиваться, спрыгнул на землю. Он вернулся быстро, движения его были неожиданно энергичными и решительными. Шарапов тащил серую в крапинках спортивную сумку, выданную ему Тереховым, сумка была набита туго, и Олег знал, что набита она водочными бутылками, а то и зеленоватыми бутылями с питьевым спиртом, если, конечно, сосновские кооператоры сумели наладить привычное снабжение села. Олег принял сумку с бутылками, помог Шарапову взобраться в кузов и улегся на сене. Он не спрашивал Шарапова о бутылках, он знал, что куплены они на казенные деньги или на деньги Терехова и куплены для дела.
— На Терехова-то, — сказал Шарапов, улегшись, — один сосновский мужик заявление подал в милицию… Сейчас в очереди говорили…
— Какой мужик?
— Нашего сторожа сын… Который Ермакова на лодке-то перевозил… Лодочник… Старика нашего сын… Будто бы Терехов его веслом избил и лодку угнал…
— Что ты мелешь! Не мог этого Терехов… Я Терехова, слава богу, знаю…
— За что купил, за то и продаю… В очереди так говорили… Мне-то не все равно?..
Они замолчали.
— Ты откуда? — спросил вдруг Олег, без особой нужды знать, откуда происходит Шарапов, просто так, чтобы не дать разговору потухнуть.
— Я-то?
— Ну да, ты…
— Из Куйбышева я…
— Их, этих Куйбышевых-то, штук двадцать, наверное, из какого Куйбышева-то?
— Как из какого, — обиделся Шарапов, — из Самары.
— Ах, из Самары, — кивнул Олег, — так бы сразу и сказал…
— А я чего говорю?.. Я и говорю — из Самары. — Шарапов оживился, вспомнил, может быть, Волгу, крутые, гремящие спуски к набережной, к красному старому заводу, где льют в бочки благословенное жигулевское пиво. — Сколько уж я лет там не был! А ты что, к нам заезжал?
— Нет. Футбольную команду вашу уважаю. «Крылышки». Ее все растаскивают, а она все возрождается…
Шарапов удивленно покосился на Олега, футбол он презирал, не в силах был понять тех людей, которые к пинанию мяча относились всерьез, и потому он подумал, что Олег сейчас дурачится, издевается над ним и во всем, что он говорил раньше, тоже пряталась издевка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Ты только посмотри, как здорово все вокруг, — сказал Олег, — и небо какое, и воздух какой!
— Да, — кивнул Шарапов, — ничего.
И только? Впрочем, что он может видеть, что он может чувствовать, этот Шарапов, этот сорокалетний трудяга, которого бы пора называть на «вы», а все называют на «ты», этот безответный мужичонка, измятый жизнью, измочаленный заботами шумной семьи с громкоголосой главой — гражданкой Шараповой. «Ну да ладно, — подумал Олег, — все же он хороший человек, он добрый человек, он бессловесный и добрый, а это уж не так мало». И ему захотелось улыбнуться Шарапову.
— Что? — сказал Шарапов.
— Да нет, — смутился Олег. — Я просто так…
Севка уже, наверное, переполз на своей прекрасной колымаге обратно в поселок, а они пока подходили к сосновскому въезду, шагать Олегу было легко и приятно, сапоги несли сами, чистенькие и сухие, тоже удивлялись, видимо, волшебным переменам, ноги не уставали, и все тело, казалось Олегу, не могло устать, оно было сильным и упругим, это радовало Олега, и он не верил в то, что когда-то чувствовал вялость, боль или страх за свое тело. Все будет хорошо, все сейчас хорошо, все и было хорошо. Да. Все и было хорошо, и, оглядываясь в прошлое, ныряя в сыроватый и гулкий колодец, Олег сейчас не видел в этом прошлом ничего такого, о чем он должен был бы жалеть или чего стыдиться. Все шло естественно и все на пользу, его и других, и все подтверждало справедливость его давней теории доминант. Теории, конечно, громко сказано, а, впрочем, почему бы и не теории. Она явилась ему однажды, когда ему было противно и грустно, что-то с ним накануне произошло, что, он не помнил сейчас, а тогда думал о случившемся так: «Да, все было гадко, мерзко… но вот в этом мерзком есть одна мелочь и в ней — залог хорошего в будущем». Он все обдумывал эту мелочь, все осматривал ее со всех сторон, и постепенно она перестала быть мелочью, а выросла в главное, в доминанту, и теперь уже оправдывала в Олеговых глазах все мерзкое во вчерашнем дне. И с тех пор Олег решил всегда отыскивать в своих поступках, в каждом своем дне на земле доминанту, вершину, и с ее колокольни смотреть на эти поступки. И вчера, во время сейбинской осады, главным было, теперь Олег понимал это ясно, не то, что он пропустил бревно, пролетевшее на Тумаркина, а его порыв, и то, что он все же встал вместе со всеми, и его готовность помочь ребятам, и даже стремление отдать Рудику Островскому сухой левый сапог. Он все вспоминал, как они стояли с Рудиком под дождем и как разговаривали, и снова Олега радовало собственное его желание принести жертву для того, чтобы людям, которых он любил, было хорошо. Что касается поломанных ребер Тумаркина, то трубач, видимо, был виноват сам, не смог ловко уйти от удара, такой уж он нескладный, ничего, отлежится, а кости срастутся. О Тумаркине Олег думал с жалостью, не то чтобы снисходительно, но все же с некоторым чувством превосходства, которое втайне от него самого вставало в его душе на цыпочки. И в том мокром сумасшедшем дне видел Олег себя сильным и справедливым, все тогдашние свои мысли приписывал усталости и советовал себе забыть их.
— Пришли, — сказал Шарапов, — автобаза.
— Быстро мы добрались.
— Ничего себе быстро, — проворчал Шарапов. — Севка мог бы нас подвезти. Если бы ты его попросил.
— У него дел хватает, — нахмурился Олег.
Начальник автобазы, утомив расспросами, выдал им бортовой «ГАЗ», уговаривал их переночевать в Сосновке перед черт его знает какой дорогой, но Олег, строго поглядев на разнежившегося было Шарапова, заявил, что у них нет времени.
— Как желаете, — кивнул начальник. — А то суббота ведь…
— Мало ли чего мы желаем, — вздохнул Шарапов.
— Поехали, поехали, — сказал Олег.
Они могли подсесть вдвоем к шоферу в кабину, но Шарапов сказал, что он не дурак, через три минуты он притащил откуда-то сена, прошлогоднего, прелого, расстелил сено в кузове, улегся на нем, подложив руки под голову, и Олегу посоветовал устраиваться рядом. Было жарко, было хорошо, и солнце могло почернить кожу. «Добро», — сказал Олег и перемахнул через борт. Машина тронулась, но вскоре остановилась у магазина сельпо, и Шарапов, попросив не отчаиваться, спрыгнул на землю. Он вернулся быстро, движения его были неожиданно энергичными и решительными. Шарапов тащил серую в крапинках спортивную сумку, выданную ему Тереховым, сумка была набита туго, и Олег знал, что набита она водочными бутылками, а то и зеленоватыми бутылями с питьевым спиртом, если, конечно, сосновские кооператоры сумели наладить привычное снабжение села. Олег принял сумку с бутылками, помог Шарапову взобраться в кузов и улегся на сене. Он не спрашивал Шарапова о бутылках, он знал, что куплены они на казенные деньги или на деньги Терехова и куплены для дела.
— На Терехова-то, — сказал Шарапов, улегшись, — один сосновский мужик заявление подал в милицию… Сейчас в очереди говорили…
— Какой мужик?
— Нашего сторожа сын… Который Ермакова на лодке-то перевозил… Лодочник… Старика нашего сын… Будто бы Терехов его веслом избил и лодку угнал…
— Что ты мелешь! Не мог этого Терехов… Я Терехова, слава богу, знаю…
— За что купил, за то и продаю… В очереди так говорили… Мне-то не все равно?..
Они замолчали.
— Ты откуда? — спросил вдруг Олег, без особой нужды знать, откуда происходит Шарапов, просто так, чтобы не дать разговору потухнуть.
— Я-то?
— Ну да, ты…
— Из Куйбышева я…
— Их, этих Куйбышевых-то, штук двадцать, наверное, из какого Куйбышева-то?
— Как из какого, — обиделся Шарапов, — из Самары.
— Ах, из Самары, — кивнул Олег, — так бы сразу и сказал…
— А я чего говорю?.. Я и говорю — из Самары. — Шарапов оживился, вспомнил, может быть, Волгу, крутые, гремящие спуски к набережной, к красному старому заводу, где льют в бочки благословенное жигулевское пиво. — Сколько уж я лет там не был! А ты что, к нам заезжал?
— Нет. Футбольную команду вашу уважаю. «Крылышки». Ее все растаскивают, а она все возрождается…
Шарапов удивленно покосился на Олега, футбол он презирал, не в силах был понять тех людей, которые к пинанию мяча относились всерьез, и потому он подумал, что Олег сейчас дурачится, издевается над ним и во всем, что он говорил раньше, тоже пряталась издевка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103