Устав, поговорив, в зале замолчали, и Терехову показалось, что никто не понимает всей глубины случившегося, как понимает он, никто не относится к нему столь болезненно, как он, он огорчился, но тут вскочил Олег и начал речь, пламенно и страстно, как он умел, слова его были о том, что чувствовал Терехов, но эти слова были в тысячу раз ярче и точнее тереховских, и воронки от них были глубже и чернее, и, когда Олег кончил, все зашумели, поддерживая его, и Терехов был растроган, был благодарен Олегу, он восхищался им и все повторял про себя: «Какой молодец! Какой молодец!»
Теперь можно было поставить точку, но опять не стали расходиться, а, помолчав, принялись говорить вещи, к теме нынешнего собрания не имевшие отношения. Давали Терехову советы, как ему себя вести и у кого искать поддержки, высказывали соображения, о чем письмо написать в редакцию, одним делом с мостом не ограничиваться. Много было предложено мелочей, но говорили и важные слова и среди них об электрификации дороги и об использовании сваленного на просеках и станционных площадках леса. Электровозам предстояло таскать составы в Саянах, но дорога строилась пока обычная, поставить серые железобетонные опоры и протянуть над полотном провода предполагали после сдачи дороги, а это было невыгодно, и годы пролетели бы даром. Разговоры о том, что строительство дороги необходимо совместить с ее электрификацией, велись давно, но велись между собой, а не с трибун, теперь же сейбинцы предлагали решение собрания отправить куда надо, может быть даже в правительство. Собрались подсчитать и во что обходится сваленный лес, который никем не вывозится и гибнет на просеках, как его использовать — надо было продумать.
Рудик кивал, быстренько заносил предложения в блокнот, исписывал страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память.
— Будем кончать? — встал Терехов.
— Пора…
— Кончать надумали? — поднялся Испольнов. — А вы только начали…
Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним.
Плечи у Испольнова были крутые, а шея — тугая, борцовская. Все глядели ему в спину, притихли.
Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием, Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова.
— Планы составляете! — смеялся Испольнов. — Зубы не обломайте!
— Ну, ты! — вскочил Чеглинцев.
Он бросился было за Испольновым, взбунтовавшись, словно бы желая отомстить за свою прежнюю жизнь, придавленную тяжкой Васькиной лапой, но издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт.
— Не надо! — глухо сказал Терехов. — Оставьте его.
А на улице глаза слепило солнце, обещанием зноя поблескивали голубые лужи.
Терехов спустился к Сейбе.
Бревна все еще плыли, и шесты тыкались в их корявые бока, но работы у шестов было меньше.
Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать.
Наверху, у склада, Терехов увидел чеглинцевский самосвал и самого Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт.
Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой:
— Как бы в капитальный его не отправили!
— Ничего, — сказал Терехов успокаивающе, — ничего.
Ему был дорог этот небритый парень, удалой молодец из незаписанных былин, и за то, что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за то, что решил он остаться в Саянах, словно бы братом стал, и Терехову хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал.
Он уходил в поселок, и ему было хорошо, потому что он вспоминал чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал думать о Будкове.
Он решил, что завтра или послезавтра, когда вода спадет и дороги немного просохнут, нужно будет послать к Будкову человека, который бы не только установил связь с Большой землей, но и дал бы Будкову понять с достоинством и умом, что его дела на Сейбе известны. И он понял, кого он пошлет лучше всех объявить Будкову «идем на вы», а Терехов был сейчас убежден, что сделать это необходимо, так порядочнее и честнее; объявить «идем на вы» лучше всех мог Олег Плахтин.
25
— Терехов, а ты соня! Пятнадцать часов давишь…
— Пятнадцать? Чего?
— Ладно, спи дальше. Вода спадает…
— Нет, серьезно? — сказал Терехов, испугавшись. — Пятнадцать часов?
— Смотри, — Севка протянул ему будильник, — ты свалился вчера в восемь…
— В восемь? — расстроился Терехов.
Он скинул ноги на пол, суетливо начал натягивать майку, потом правой рукой стянул со спинки кровати брюки и, вздыхая, покачивая головой, приговаривая: «Вот тебе раз… вот тебе раз…», стал всовывать шнурки в кеды.
— Ты торопишься куда-то? — спросил Севка. — На поезд опаздываешь?
— На поезд, на экспресс…
— Я тебе без шуток. Спешить некуда.
— Хотя да, — сообразил Терехов, — куда теперь спешить… Зря ты меня разбудил…
— Я тебя не будил…
— Куда ты собираешься?
— Сторожа перевожу. Старик по внукам соскучился. Ночь, говорит, я отстоял, днем и дома могу побыть.
— Потом Олега перевезешь. Он — к Будкову.
— Ладно.
Севка пытался улыбаться, но улыбка у него была странная, словно бы он ею прикрывал что-то и боялся, как бы не свалилась она картонной маской с развязавшимися тесемками. Хрупкий, с разломившимися белыми прядями, он выглядел беззащитным мальчишкой, обиженным кем-то, и Терехову стало жалко его.
— В воскресенье, — сказал Терехов, — я тебя смогу отпустить в Абакан.
— В Абакан?
— Девятый том Соловьева стоит там на полке.
— Да, да, девятый том. Надо съездить, — обрадовался Севка, обрадовался слишком торопливо и шумно и сам понял, что перестарался.
— Что-нибудь случилось, Севк? — спросил Терехов.
— Ничего не случилось, — хмуро сказал Севка, — пойду, старик ждет.
Терехову хотелось верить ему, потому что в окно било солнце, и казалось, что все невезения и тяготы остались в пасмурном прошлом, а теперь начинается жизнь чудесная и улыбчивая. Но он смотрел Севке вслед и снова жалел его, а почему, и сам не знал.
Впрочем, через полчаса на улице, под голубым и теплым уже небом, он забыл о Севке, а стоял и думал: «Как хорошо!» И все, чем он жил последнее время, казалось ему омытым лучами солнца, все ушло куда-то в спокойную страну Забытья, а думалось только о радостном.
И тут он вспомнил о вчерашних своих ощущениях у чеглинцевской машины и снова пожалел, что не сказал ничего Чеглинцеву, не нашел слов, которые были бы как пожатие руки.
Из общежития напротив вышла Илга, Терехова она вроде бы и не заметила, прошагала по той стороне улицы, по доскам, с клетчатой красной сумкой в руке, прошагала, наверное, в столовую, но общежитие было не ее, а вышла она из него, как из родного дома, и это Терехова удивило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Теперь можно было поставить точку, но опять не стали расходиться, а, помолчав, принялись говорить вещи, к теме нынешнего собрания не имевшие отношения. Давали Терехову советы, как ему себя вести и у кого искать поддержки, высказывали соображения, о чем письмо написать в редакцию, одним делом с мостом не ограничиваться. Много было предложено мелочей, но говорили и важные слова и среди них об электрификации дороги и об использовании сваленного на просеках и станционных площадках леса. Электровозам предстояло таскать составы в Саянах, но дорога строилась пока обычная, поставить серые железобетонные опоры и протянуть над полотном провода предполагали после сдачи дороги, а это было невыгодно, и годы пролетели бы даром. Разговоры о том, что строительство дороги необходимо совместить с ее электрификацией, велись давно, но велись между собой, а не с трибун, теперь же сейбинцы предлагали решение собрания отправить куда надо, может быть даже в правительство. Собрались подсчитать и во что обходится сваленный лес, который никем не вывозится и гибнет на просеках, как его использовать — надо было продумать.
Рудик кивал, быстренько заносил предложения в блокнот, исписывал страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память.
— Будем кончать? — встал Терехов.
— Пора…
— Кончать надумали? — поднялся Испольнов. — А вы только начали…
Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним.
Плечи у Испольнова были крутые, а шея — тугая, борцовская. Все глядели ему в спину, притихли.
Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием, Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова.
— Планы составляете! — смеялся Испольнов. — Зубы не обломайте!
— Ну, ты! — вскочил Чеглинцев.
Он бросился было за Испольновым, взбунтовавшись, словно бы желая отомстить за свою прежнюю жизнь, придавленную тяжкой Васькиной лапой, но издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт.
— Не надо! — глухо сказал Терехов. — Оставьте его.
А на улице глаза слепило солнце, обещанием зноя поблескивали голубые лужи.
Терехов спустился к Сейбе.
Бревна все еще плыли, и шесты тыкались в их корявые бока, но работы у шестов было меньше.
Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать.
Наверху, у склада, Терехов увидел чеглинцевский самосвал и самого Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт.
Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой:
— Как бы в капитальный его не отправили!
— Ничего, — сказал Терехов успокаивающе, — ничего.
Ему был дорог этот небритый парень, удалой молодец из незаписанных былин, и за то, что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за то, что решил он остаться в Саянах, словно бы братом стал, и Терехову хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал.
Он уходил в поселок, и ему было хорошо, потому что он вспоминал чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал думать о Будкове.
Он решил, что завтра или послезавтра, когда вода спадет и дороги немного просохнут, нужно будет послать к Будкову человека, который бы не только установил связь с Большой землей, но и дал бы Будкову понять с достоинством и умом, что его дела на Сейбе известны. И он понял, кого он пошлет лучше всех объявить Будкову «идем на вы», а Терехов был сейчас убежден, что сделать это необходимо, так порядочнее и честнее; объявить «идем на вы» лучше всех мог Олег Плахтин.
25
— Терехов, а ты соня! Пятнадцать часов давишь…
— Пятнадцать? Чего?
— Ладно, спи дальше. Вода спадает…
— Нет, серьезно? — сказал Терехов, испугавшись. — Пятнадцать часов?
— Смотри, — Севка протянул ему будильник, — ты свалился вчера в восемь…
— В восемь? — расстроился Терехов.
Он скинул ноги на пол, суетливо начал натягивать майку, потом правой рукой стянул со спинки кровати брюки и, вздыхая, покачивая головой, приговаривая: «Вот тебе раз… вот тебе раз…», стал всовывать шнурки в кеды.
— Ты торопишься куда-то? — спросил Севка. — На поезд опаздываешь?
— На поезд, на экспресс…
— Я тебе без шуток. Спешить некуда.
— Хотя да, — сообразил Терехов, — куда теперь спешить… Зря ты меня разбудил…
— Я тебя не будил…
— Куда ты собираешься?
— Сторожа перевожу. Старик по внукам соскучился. Ночь, говорит, я отстоял, днем и дома могу побыть.
— Потом Олега перевезешь. Он — к Будкову.
— Ладно.
Севка пытался улыбаться, но улыбка у него была странная, словно бы он ею прикрывал что-то и боялся, как бы не свалилась она картонной маской с развязавшимися тесемками. Хрупкий, с разломившимися белыми прядями, он выглядел беззащитным мальчишкой, обиженным кем-то, и Терехову стало жалко его.
— В воскресенье, — сказал Терехов, — я тебя смогу отпустить в Абакан.
— В Абакан?
— Девятый том Соловьева стоит там на полке.
— Да, да, девятый том. Надо съездить, — обрадовался Севка, обрадовался слишком торопливо и шумно и сам понял, что перестарался.
— Что-нибудь случилось, Севк? — спросил Терехов.
— Ничего не случилось, — хмуро сказал Севка, — пойду, старик ждет.
Терехову хотелось верить ему, потому что в окно било солнце, и казалось, что все невезения и тяготы остались в пасмурном прошлом, а теперь начинается жизнь чудесная и улыбчивая. Но он смотрел Севке вслед и снова жалел его, а почему, и сам не знал.
Впрочем, через полчаса на улице, под голубым и теплым уже небом, он забыл о Севке, а стоял и думал: «Как хорошо!» И все, чем он жил последнее время, казалось ему омытым лучами солнца, все ушло куда-то в спокойную страну Забытья, а думалось только о радостном.
И тут он вспомнил о вчерашних своих ощущениях у чеглинцевской машины и снова пожалел, что не сказал ничего Чеглинцеву, не нашел слов, которые были бы как пожатие руки.
Из общежития напротив вышла Илга, Терехова она вроде бы и не заметила, прошагала по той стороне улицы, по доскам, с клетчатой красной сумкой в руке, прошагала, наверное, в столовую, но общежитие было не ее, а вышла она из него, как из родного дома, и это Терехова удивило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103