Ты Надю любишь! Уходи!..
— Я никуда не уйду. И ты это знаешь.
— Замолчи, Терехов… Не надо…
— Пусти, Илга…
— Нет, нет, нет! Ты любишь Надю!
Она всхлипывала, а потом замолчала, может быть, ждала, что он скажет сейчас: «Не люблю я Надю. Я люблю тебя», наверное ждала, только этих слов ей и надо было, полетел бы крючок вверх, вымаливала она эти слова у Терехова.
— Не все ли равно, — сказал Терехов хмуро. — Кто знает, как будет дальше. Мало ли как повернется все дальше.
— Уходи, Терехов, я прошу тебя…
— Я не уйду. Открой.
— Уходи. Ты ее любишь…
— Ты хочешь, чтобы я выломал дверь?
— Тогда я убью тебя!
— Вот это любовь, — сказал Терехов.
— Уходи, уходи, уходи…
Последнее «уходи» совсем тихо, как мольба, как гаснущая надежда, и потом молчание, молчание, которое нельзя было вытерпеть, и Терехов, забеспокоившись, сначала слабенько постучал в дверь, точно боялся, как бы Илга не сотворила чего, ведь росла она в городе с чугунным памятником любви, потом стал стучать громче и забарабанил, забарабанил так, что доски дверные затрещали, повторял: «Открой, Илга! Открой!», не заботился о том, услышат ли его вокруг, появятся ли любопытные носы, барабанил кулаками с досадой, но вдруг подумал: «А зачем? К чему это все…», и Терехов опустил руки и пробормотал:
— Ну ладно. Ну как хочешь.
И он, нахмурившись, пошел коридором, остывал, все еще надеялся, что Илга не выдержит и выскочит за ним следом, но дверь не открылась, и тогда Терехов сказал себе: «Ну и дура… Мало ли как все могло повернуться в жизни… Ну и дура». Он шел к своему дому, ссутулившись, усталый и разбитый.
19
— Терехов, один известный тебе человек желает поговорить с тобой. Я это чувствую.
Чеглинцев стоял перед Тереховым на страдалице доске, плавающей в грязи, и улыбался. Дождевые капли бежали по его носу и щекам.
— Ты, что ли, этот известный человек?
— Лично товарищ Испольнов. Василий.
— Где он?
— Нынче дома и один.
— Он тебя послал за мной?
— Послать он не мог, потому как мы с ним в разных организациях. А намекать — намекал.
— Поговорить захотел?
— А почему бы перед отъездом и не поговорить?
— Когда отъезд-то?
— Скоро. Говорят, вода в Сейбе начала спадать.
— Голова у тебя болит?
— Немного есть. А у тебя?
— Болит. Слушай, я здорово пьян был вчера?
— Ты? Да нет, не заметил. Танцевал, помню, отчаянно.
— Я сегодня с трудом встал. Вдруг увидел — солнышко. Луч на полу. Вот обрадовался! А потом снова дождь.
— Соломин шепотом уговаривал Испольнова остаться. Думал, что я сплю.
Они шли медленно, прогуливались, как курортники в счастливом санаторном забытьи, дышавшие после обеда лечебным воздухом. Сопки стояли вокруг взлохмаченные и мокрые, и облака гуляли по ним.
— Слушай, — сказал Терехов, — ты все около Арсеньевой вертишься. Ты серьезно или просто так?
— Просто так. А тебе-то какое дело?
— Я же ее сюда привез. Мне и отвечать. Хотел, чтобы жизнь у нее наладилась.
— А может, я и есть наладчик? Может, у меня серьезные намерения…
— Знаю я твои намерения… А ей сейчас очередной кобель не нужен… Иначе все по-старому пойдет… Я тебя прошу…
— Ладно, — сдвинул кепку на лоб Чеглинцев. — Если ты просишь… Я-то не обеднею…
— Слово даешь?
— Ну даю… Я вообще остепениться решил. Такие у меня планы. Доучиться хочу. Вы с Севкой в Курагине учились?
— Да. Сколько у тебя классов?
— Девять. Но я девятый хочу повторить. Все забыл. Придется по вечерам таскаться в Курагино.
— Вот и пришли.
— Валяйте поговорите, а у меня есть дела. Пока.
Чеглинцев уходил стремительно, словно Испольнов мог выскочить сейчас на крыльцо и пригласить его участвовать в разговоре, былинный богатырь убегал нашкодившим второгодником, и Терехов улыбнулся ему вслед.
Испольнов сидел за столом в рыжей ковбойке, ворот расстегнув, и морщил лоб. В комнате было жарко, печка пыхтела, черные портянки и ватные штаны были разложены на ней, ароматили воздух. Испольнов заулыбался, улыбка его, как всегда, была нагловатой и ироничной, но и чуть заискивающей.
— Раздевайся, начальник, — сказал Испольнов, — а то сопреешь.
— А ты чего сидишь в такой духоте? — спросил Терехов, подсев к столу.
— Тебя жду.
— Я думал, золото сторожишь.
Испольнов нахмурился, и Терехов подумал, что зря он сказал о золоте, хотел пошутить, а Испольнов не принял шутки, и, чтобы смягчить напряжение, возникшее тут же, Терехов добавил:
— Это не я выдумал про золото. У нас в поселке часто болтают: «Испольнов золото сторожит». А ты и не знал? Говорят, у тебя мешок под кроватью пуда на два.
— Встань и загляни под кровать. Оторви зад. Увидишь обглоданный чемодан. Но золото есть. Песочек в кисете. Нашими руками намытый. Нашими спинами найденный.
Испольнов сказал это сердито, обиженно, и Терехов понял, что к кисету с песочком он относится серьезно и шутки коробят его.
— Ладно, — проворчал Испольнов, — тебя ведь не золото интересует.
— Ты тогда все время при Будкове был?
— Был. Вроде первого заместителя. Нас и начинало-то на Сейбе всего ничего, бригады две.
— Слушай, — сказал Терехов, — то, что вы гравий вместо бута наложили, — это, конечно, ерунда. Я другого не пойму. Зачем Будкову врать надо было, почему он так спешил, а? И как комиссию обвел?
— А зачем тебе все это знать?
— Из любопытства.
— Не темни, Терехов.
Испольнов смеялся.
— Есть такие кружки «Хочу все знать», — сказал Терехов, — я в такой кружок записался.
— Нам картину крутили тут. Не смотрел? Там один чудак все повторял: «В неведении — блаженство» или что-то в этом роде. И он прав. Вот ты меня наслушаешься и потом спать не будешь, нервную систему изматывать начнешь…
— Это уж моя забота, — сказал Терехов.
— Ну смотри…
Испольнов смеялся, и было в его смехе злорадство, будто бы он уже заранее догадывался о том, к каким злоключениям и нервотрепкам приведет Терехова его рассказ, и предвидение этого Испольнову доставляло удовольствие.
— Он тогда спешил, — сказал Испольнов, — и нас подгонял. Но с ним хорошо было. И нам он понятный, и мы ему. И за людей он нас считал, не то что Фролов. Ух, этот гад! Плетку бы ему в руки. А Будков ничего. Ел с нами, пить давал и сам не брезговал, и вообще мы забывали, что он начальник, так, плотник, и не самый последний, вертелся с нами, здоровый, хоть и тощий, знаешь, такой жилистый. Все книжки нам таскал с советами, как лучше работать, учиться все заставлял. Мы сначала думали — стиляга, а потом он нам понравился. И не трус, это уж я точно знаю.
— Вроде бы не трус, — кивнул Терехов.
— Но, гад, обидчивый и своего не упустит. Однажды он мне выговорился. Как-то мы с ним выпили с устатку, посидели на солнышке. «Вот, говорит, обидно, что такие люди, как Фролов, держатся. Время их прошло, а они все еще на постах. Ничего, говорит, мы свое возьмем, от нас толку будет больше».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Я никуда не уйду. И ты это знаешь.
— Замолчи, Терехов… Не надо…
— Пусти, Илга…
— Нет, нет, нет! Ты любишь Надю!
Она всхлипывала, а потом замолчала, может быть, ждала, что он скажет сейчас: «Не люблю я Надю. Я люблю тебя», наверное ждала, только этих слов ей и надо было, полетел бы крючок вверх, вымаливала она эти слова у Терехова.
— Не все ли равно, — сказал Терехов хмуро. — Кто знает, как будет дальше. Мало ли как повернется все дальше.
— Уходи, Терехов, я прошу тебя…
— Я не уйду. Открой.
— Уходи. Ты ее любишь…
— Ты хочешь, чтобы я выломал дверь?
— Тогда я убью тебя!
— Вот это любовь, — сказал Терехов.
— Уходи, уходи, уходи…
Последнее «уходи» совсем тихо, как мольба, как гаснущая надежда, и потом молчание, молчание, которое нельзя было вытерпеть, и Терехов, забеспокоившись, сначала слабенько постучал в дверь, точно боялся, как бы Илга не сотворила чего, ведь росла она в городе с чугунным памятником любви, потом стал стучать громче и забарабанил, забарабанил так, что доски дверные затрещали, повторял: «Открой, Илга! Открой!», не заботился о том, услышат ли его вокруг, появятся ли любопытные носы, барабанил кулаками с досадой, но вдруг подумал: «А зачем? К чему это все…», и Терехов опустил руки и пробормотал:
— Ну ладно. Ну как хочешь.
И он, нахмурившись, пошел коридором, остывал, все еще надеялся, что Илга не выдержит и выскочит за ним следом, но дверь не открылась, и тогда Терехов сказал себе: «Ну и дура… Мало ли как все могло повернуться в жизни… Ну и дура». Он шел к своему дому, ссутулившись, усталый и разбитый.
19
— Терехов, один известный тебе человек желает поговорить с тобой. Я это чувствую.
Чеглинцев стоял перед Тереховым на страдалице доске, плавающей в грязи, и улыбался. Дождевые капли бежали по его носу и щекам.
— Ты, что ли, этот известный человек?
— Лично товарищ Испольнов. Василий.
— Где он?
— Нынче дома и один.
— Он тебя послал за мной?
— Послать он не мог, потому как мы с ним в разных организациях. А намекать — намекал.
— Поговорить захотел?
— А почему бы перед отъездом и не поговорить?
— Когда отъезд-то?
— Скоро. Говорят, вода в Сейбе начала спадать.
— Голова у тебя болит?
— Немного есть. А у тебя?
— Болит. Слушай, я здорово пьян был вчера?
— Ты? Да нет, не заметил. Танцевал, помню, отчаянно.
— Я сегодня с трудом встал. Вдруг увидел — солнышко. Луч на полу. Вот обрадовался! А потом снова дождь.
— Соломин шепотом уговаривал Испольнова остаться. Думал, что я сплю.
Они шли медленно, прогуливались, как курортники в счастливом санаторном забытьи, дышавшие после обеда лечебным воздухом. Сопки стояли вокруг взлохмаченные и мокрые, и облака гуляли по ним.
— Слушай, — сказал Терехов, — ты все около Арсеньевой вертишься. Ты серьезно или просто так?
— Просто так. А тебе-то какое дело?
— Я же ее сюда привез. Мне и отвечать. Хотел, чтобы жизнь у нее наладилась.
— А может, я и есть наладчик? Может, у меня серьезные намерения…
— Знаю я твои намерения… А ей сейчас очередной кобель не нужен… Иначе все по-старому пойдет… Я тебя прошу…
— Ладно, — сдвинул кепку на лоб Чеглинцев. — Если ты просишь… Я-то не обеднею…
— Слово даешь?
— Ну даю… Я вообще остепениться решил. Такие у меня планы. Доучиться хочу. Вы с Севкой в Курагине учились?
— Да. Сколько у тебя классов?
— Девять. Но я девятый хочу повторить. Все забыл. Придется по вечерам таскаться в Курагино.
— Вот и пришли.
— Валяйте поговорите, а у меня есть дела. Пока.
Чеглинцев уходил стремительно, словно Испольнов мог выскочить сейчас на крыльцо и пригласить его участвовать в разговоре, былинный богатырь убегал нашкодившим второгодником, и Терехов улыбнулся ему вслед.
Испольнов сидел за столом в рыжей ковбойке, ворот расстегнув, и морщил лоб. В комнате было жарко, печка пыхтела, черные портянки и ватные штаны были разложены на ней, ароматили воздух. Испольнов заулыбался, улыбка его, как всегда, была нагловатой и ироничной, но и чуть заискивающей.
— Раздевайся, начальник, — сказал Испольнов, — а то сопреешь.
— А ты чего сидишь в такой духоте? — спросил Терехов, подсев к столу.
— Тебя жду.
— Я думал, золото сторожишь.
Испольнов нахмурился, и Терехов подумал, что зря он сказал о золоте, хотел пошутить, а Испольнов не принял шутки, и, чтобы смягчить напряжение, возникшее тут же, Терехов добавил:
— Это не я выдумал про золото. У нас в поселке часто болтают: «Испольнов золото сторожит». А ты и не знал? Говорят, у тебя мешок под кроватью пуда на два.
— Встань и загляни под кровать. Оторви зад. Увидишь обглоданный чемодан. Но золото есть. Песочек в кисете. Нашими руками намытый. Нашими спинами найденный.
Испольнов сказал это сердито, обиженно, и Терехов понял, что к кисету с песочком он относится серьезно и шутки коробят его.
— Ладно, — проворчал Испольнов, — тебя ведь не золото интересует.
— Ты тогда все время при Будкове был?
— Был. Вроде первого заместителя. Нас и начинало-то на Сейбе всего ничего, бригады две.
— Слушай, — сказал Терехов, — то, что вы гравий вместо бута наложили, — это, конечно, ерунда. Я другого не пойму. Зачем Будкову врать надо было, почему он так спешил, а? И как комиссию обвел?
— А зачем тебе все это знать?
— Из любопытства.
— Не темни, Терехов.
Испольнов смеялся.
— Есть такие кружки «Хочу все знать», — сказал Терехов, — я в такой кружок записался.
— Нам картину крутили тут. Не смотрел? Там один чудак все повторял: «В неведении — блаженство» или что-то в этом роде. И он прав. Вот ты меня наслушаешься и потом спать не будешь, нервную систему изматывать начнешь…
— Это уж моя забота, — сказал Терехов.
— Ну смотри…
Испольнов смеялся, и было в его смехе злорадство, будто бы он уже заранее догадывался о том, к каким злоключениям и нервотрепкам приведет Терехова его рассказ, и предвидение этого Испольнову доставляло удовольствие.
— Он тогда спешил, — сказал Испольнов, — и нас подгонял. Но с ним хорошо было. И нам он понятный, и мы ему. И за людей он нас считал, не то что Фролов. Ух, этот гад! Плетку бы ему в руки. А Будков ничего. Ел с нами, пить давал и сам не брезговал, и вообще мы забывали, что он начальник, так, плотник, и не самый последний, вертелся с нами, здоровый, хоть и тощий, знаешь, такой жилистый. Все книжки нам таскал с советами, как лучше работать, учиться все заставлял. Мы сначала думали — стиляга, а потом он нам понравился. И не трус, это уж я точно знаю.
— Вроде бы не трус, — кивнул Терехов.
— Но, гад, обидчивый и своего не упустит. Однажды он мне выговорился. Как-то мы с ним выпили с устатку, посидели на солнышке. «Вот, говорит, обидно, что такие люди, как Фролов, держатся. Время их прошло, а они все еще на постах. Ничего, говорит, мы свое возьмем, от нас толку будет больше».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103