В самом деле, так как
нравственность служит законом для нас только как для разумных существ, то
она должна быть значима и для всех разумных существ и так как она должна
быть выведена исключительно из свойства свободы, то и свобода должна быть
показана как свойство воли всех разумных существ; при этом недостаточно
доказать се какими-нибудь мнимыми данными опыта о человеческой природе
(хотя это безусловно невозможно и может быть доказано исключительно a
priori), нужно показать ее вообще принадлежащей к деятельности разумных и
наделенных волей существ. Итак, я говорю: каждое существо, которое не может
поступать иначе, как руководствуясь идеей свободы, именно поэтому в
практическом отношении действительно свободно, т. е. для него имеют силу
все законы, неразрывно связанные со свободой, точно так же как если бы его
воля, значимая и сама по себе, и в теоретической философии была признана
свободной. Я утверждаю, таким образом, что каждому разумному существу,
обладающему волей, мы необходимо должны приписать также идею свободы и что
оно действует, только руководствуясь этой идеей. В самом деле, в таком
существо мы мыслим себе практический разум, т. е. имеющий причинность в
отношении своих объектов. Не можем же мы мыслить себе разум, который со
своим собственным сознанием направлялся бы в отношении своих суждений
чем-то извне, так как в таком случае субъект приписал бы определение
способности суждения не своему разуму, а какому-то влечению. Разум должен
рассматривать себя как творца своих принципов независимо от посторонних
влияний; следовательно, как практический разум или как воля разумного
существа он сам должен считать себя свободным, т. е. воля разумного
существа может быть его собственной волей, только если она руководствуется
идеей свободы, и, следовательно, с практической точки зрения мы должны ее
приписать всем разумным существам.
Об интересе, присущем идеям нравственности
Мы свели в конечном счете определенное понятие нравственности к идее
свободы; свободу мы не могли, однако, доказать даже в нас самих и в
человеческой природе как нечто действительное; мы видели только, что ее
необходимо предположить, если мы хотим мыслить себе существо разумным и
наделенным сознанием своей причинности в отношении поступков, т. е.
наделенным волей. Вот почему мы считаем, что на этом же основании мы должны
приписать каждому наделенному разумом и волей существу это свойство
определять себя к поступку, руководствуясь идеей своей свободы.
Но из допущения таких идей вытекало также сознание следующего закона
действования: субъективные принципы поступков, т. е. максимы, всегда должны
быть взяты таким образом, чтобы они могли быть значимы также объективно, т.
е. общезначимы как принципы, следовательно, могли бы служить для нашего
собственного всеобщего законодательства. Но почему же я должен подчиняться
этому принципу, и притом как разумное существо вообще, стало быть, тем
самым [должны подчиняться] и все другие существа, наделенные разумом? Я
признаю, что к этому меня не побуждает никакой интерес: ведь это не дало бы
никакого категорического императива; но все же я необходимо должен
проявлять к этому интерес и понимать, как это происходит; ведь это
долженствование есть, собственно, воление, которое имело бы силу для
каждого разумного существа при условии, что разум у него будет без всяких
препятствий практическим; для существ, на которое, как на нас, воздействует
еще чувственность как мотивы другого рода и у которых не всегда происходит
то, что сделал бы сам по себе один только разум, указанная необходимость
поступка называется только долженствованием и субъективную необходимость
отличают от объективной.
Таким образом, в идее свободы мы как будто лишь предположили, собственно,
моральный закон, а именно самый принцип автономии воли, и не могли для себя
доказать его реальность и объективную необходимость; правда, мы все же
достигли чего-то очень значительного тем, что по крайней мере определили
истинный принцип точнее, чем когда-либо; но что касается его значимости и
практической необходимости ему подчиняться, то мы не подвинулись дальше;
ведь мы не могли бы дать удовлетворительного ответа тому, кто спросил бы
нас, почему же общезначимость пашей максимы как закона должна быть
ограничивающим условием наших поступков и на чем мы основываем придаваемую
этому образу действий ценность, которая должна быть столь велика, что
вообще не может быть никакого более высокого интереса, и как это
происходит, что человек только благодаря этому полагает, что ощущает свою
личную ценность, в сравнении с которой ценность приятного или неприятного
состояния совершенно ничтожна.
Мы, конечно, видим, что можем проявить к какому-нибудь личному качеству
интерес, который не заключает в себе никакого интереса к состоянию, если
только ото качество делает нас способными стать причастными к этому
состоянию в случае, когда разум должен был осуществить его распределение;
так, достойность быть счастливым может интересовать сама по себе и без
стремления (Bewegungsgrund) стать причастным этому счастью; однако в
действительности это суждение есть лишь результат того, что мы уже заранее
признали важность моральных законов (когда мы благодаря идее свободы
отрешаемся от всякого эмпирического интереса) ; но то, что мы отрешаемся от
эмпирического интереса, т. е. рассматриваем себя свободными в поступках, и
тем не менее должны считать себя подчиненными тем или иным законам, чтобы
находить только в нашем лице ценность, 'способную вознаградить нас за
потерю всего того, что придает ценность нашему состоянию, и как это
возможно, стало быть, откуда возникает обязательность морального закона,-
этого мы таким путем еще не можем постигнуть.
Здесь получается - надо в этом откровенно признаться - какой-то порочный
круг, из которого как будто невозможно выбраться. Мы считаем себя в ряду
действующих причин свободными, для того чтобы в ряду целей мыслить себя
подчиненными нравственным законам, и после этого мы мыслим себя
подчиненными этим законам потому, что приписали себе свободу воли; ведь и
свобода, и собственное законодательство воли суть автономия, стало быть
взаимозаменяемые понятия; но именно поэтому одно из них нельзя применять
для объяснения другого и для указания его основания, а применять его можно
самое большее для того, чтобы представления об одном и том же предмете,
кажущиеся в логическом отношении разными, свести к единому понятию (как
различные дроби одинакового содержания - к минимальному выражению).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
нравственность служит законом для нас только как для разумных существ, то
она должна быть значима и для всех разумных существ и так как она должна
быть выведена исключительно из свойства свободы, то и свобода должна быть
показана как свойство воли всех разумных существ; при этом недостаточно
доказать се какими-нибудь мнимыми данными опыта о человеческой природе
(хотя это безусловно невозможно и может быть доказано исключительно a
priori), нужно показать ее вообще принадлежащей к деятельности разумных и
наделенных волей существ. Итак, я говорю: каждое существо, которое не может
поступать иначе, как руководствуясь идеей свободы, именно поэтому в
практическом отношении действительно свободно, т. е. для него имеют силу
все законы, неразрывно связанные со свободой, точно так же как если бы его
воля, значимая и сама по себе, и в теоретической философии была признана
свободной. Я утверждаю, таким образом, что каждому разумному существу,
обладающему волей, мы необходимо должны приписать также идею свободы и что
оно действует, только руководствуясь этой идеей. В самом деле, в таком
существо мы мыслим себе практический разум, т. е. имеющий причинность в
отношении своих объектов. Не можем же мы мыслить себе разум, который со
своим собственным сознанием направлялся бы в отношении своих суждений
чем-то извне, так как в таком случае субъект приписал бы определение
способности суждения не своему разуму, а какому-то влечению. Разум должен
рассматривать себя как творца своих принципов независимо от посторонних
влияний; следовательно, как практический разум или как воля разумного
существа он сам должен считать себя свободным, т. е. воля разумного
существа может быть его собственной волей, только если она руководствуется
идеей свободы, и, следовательно, с практической точки зрения мы должны ее
приписать всем разумным существам.
Об интересе, присущем идеям нравственности
Мы свели в конечном счете определенное понятие нравственности к идее
свободы; свободу мы не могли, однако, доказать даже в нас самих и в
человеческой природе как нечто действительное; мы видели только, что ее
необходимо предположить, если мы хотим мыслить себе существо разумным и
наделенным сознанием своей причинности в отношении поступков, т. е.
наделенным волей. Вот почему мы считаем, что на этом же основании мы должны
приписать каждому наделенному разумом и волей существу это свойство
определять себя к поступку, руководствуясь идеей своей свободы.
Но из допущения таких идей вытекало также сознание следующего закона
действования: субъективные принципы поступков, т. е. максимы, всегда должны
быть взяты таким образом, чтобы они могли быть значимы также объективно, т.
е. общезначимы как принципы, следовательно, могли бы служить для нашего
собственного всеобщего законодательства. Но почему же я должен подчиняться
этому принципу, и притом как разумное существо вообще, стало быть, тем
самым [должны подчиняться] и все другие существа, наделенные разумом? Я
признаю, что к этому меня не побуждает никакой интерес: ведь это не дало бы
никакого категорического императива; но все же я необходимо должен
проявлять к этому интерес и понимать, как это происходит; ведь это
долженствование есть, собственно, воление, которое имело бы силу для
каждого разумного существа при условии, что разум у него будет без всяких
препятствий практическим; для существ, на которое, как на нас, воздействует
еще чувственность как мотивы другого рода и у которых не всегда происходит
то, что сделал бы сам по себе один только разум, указанная необходимость
поступка называется только долженствованием и субъективную необходимость
отличают от объективной.
Таким образом, в идее свободы мы как будто лишь предположили, собственно,
моральный закон, а именно самый принцип автономии воли, и не могли для себя
доказать его реальность и объективную необходимость; правда, мы все же
достигли чего-то очень значительного тем, что по крайней мере определили
истинный принцип точнее, чем когда-либо; но что касается его значимости и
практической необходимости ему подчиняться, то мы не подвинулись дальше;
ведь мы не могли бы дать удовлетворительного ответа тому, кто спросил бы
нас, почему же общезначимость пашей максимы как закона должна быть
ограничивающим условием наших поступков и на чем мы основываем придаваемую
этому образу действий ценность, которая должна быть столь велика, что
вообще не может быть никакого более высокого интереса, и как это
происходит, что человек только благодаря этому полагает, что ощущает свою
личную ценность, в сравнении с которой ценность приятного или неприятного
состояния совершенно ничтожна.
Мы, конечно, видим, что можем проявить к какому-нибудь личному качеству
интерес, который не заключает в себе никакого интереса к состоянию, если
только ото качество делает нас способными стать причастными к этому
состоянию в случае, когда разум должен был осуществить его распределение;
так, достойность быть счастливым может интересовать сама по себе и без
стремления (Bewegungsgrund) стать причастным этому счастью; однако в
действительности это суждение есть лишь результат того, что мы уже заранее
признали важность моральных законов (когда мы благодаря идее свободы
отрешаемся от всякого эмпирического интереса) ; но то, что мы отрешаемся от
эмпирического интереса, т. е. рассматриваем себя свободными в поступках, и
тем не менее должны считать себя подчиненными тем или иным законам, чтобы
находить только в нашем лице ценность, 'способную вознаградить нас за
потерю всего того, что придает ценность нашему состоянию, и как это
возможно, стало быть, откуда возникает обязательность морального закона,-
этого мы таким путем еще не можем постигнуть.
Здесь получается - надо в этом откровенно признаться - какой-то порочный
круг, из которого как будто невозможно выбраться. Мы считаем себя в ряду
действующих причин свободными, для того чтобы в ряду целей мыслить себя
подчиненными нравственным законам, и после этого мы мыслим себя
подчиненными этим законам потому, что приписали себе свободу воли; ведь и
свобода, и собственное законодательство воли суть автономия, стало быть
взаимозаменяемые понятия; но именно поэтому одно из них нельзя применять
для объяснения другого и для указания его основания, а применять его можно
самое большее для того, чтобы представления об одном и том же предмете,
кажущиеся в логическом отношении разными, свести к единому понятию (как
различные дроби одинакового содержания - к минимальному выражению).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27