Ведь
максиме не хватает нравственного достоинства, а именно совершать такие
поступки не по склонности, а из чувства долга. Предположим, что настроение
такого человеколюбца заволоклось собственной печалью, которая гасит всякое
участие к судьбе других; что он все еще имеет возможность помочь другим
нуждающимся, но чужая беда его не трогает, так как он занят своей
собственной; и вот, когда никакая склонность его уже больше к тому не
побуждает, он вырывается из этой полной бесчувственности и совершает
поступок без всякой склонности, исключительно из чувства долга,- вот тогда
только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность. Еще
более [разительный пример]: если бы природа вложила в сердце какого-нибудь
человека мало симпатии; если бы он (в общем-то честный человек) обладал
холодным темпераментом и был равнодушен к страданиям других, может быть,
потому, что, будучи наделен особым даром терпения и выдержки по отношению к
своим собственным страданиям, он предполагает или даже требует того же от
всякого другого. Если бы природа не сделала такого человека (который вовсе
не самое худшее ее произведение), собственно говоря, человеколюбцем,- то
неужели он не нашел бы в себе еще источник для того, чтобы самому себе
придать гораздо более высокую ценность, чем та, какой может быть ценность
благонравного темперамента? Несомненно нашел бы! Именно с благотворения не
по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне сравнения
высшая ценность характера.
Обеспечить себе свое счастье есть долг (по крайней мере косвенно), так как
недовольство своим положением при массе забот и неудовлетворенных
потребностях могло бы легко сделаться большим искушением нарушить долг. Но,
не обращая здесь внимания на долг, все люди уже сами собой имеют сильнейшее
и глубочайшее стремление к счастью, так как именно в этой идее все
склонности объединяются. Но только это предписание стремиться к счастью
обычно таково, что оно наносит большой ущерб некоторым склонностям, и тем
не менее человек не может составить себе никакого определенного и верного
понятия о сумме удовлетворения всех [склонностей], именуемой счастьем.
Поэтому нечего удивляться, что одна определенная склонность в отношении
того, что она обещает, и того времени, в какое она может быть
удовлетворена, в состоянии перевесить неопределенную идею и человек,
например подагрик, выбирает еду, какая ему по вкусу, а страдание - какое он
способен вытерпеть, так как по своему расчету он здесь по крайней мере не
лишил себя наслаждения настоящим моментом ради, быть может, напрасных
ожиданий счастья, какое будто заключается в здоровье. Но и в этом случае,
если общее стремление к счастью не определило воли этого человека, если
здоровье, для него по крайней мере, не вошло с такой необходимостью в этот
расчет, то и здесь, как и во всех других случаях, остается еще некоторый
закон, а именно содействовать своему счастью не по склонности, а из чувства
долга, и только тогда поведение человека имеет подлинную моральную ценность.
Так, без сомнения, следует понимать и места из священного писания, где
предписывается как заповедь любить своего ближнего, даже нашего врага. Ведь
любовь как склонность не может быть предписана как заповедь, но
благотворение из чувства долга, хотя бы к тому не побуждала никакая
склонность и даже противостояло естественное и неодолимое отвращение, есть
практическая, а не патологическая любовь. Она кроется в воле, а не во
влечении чувства, в принципах действия, а не в трогательной участливости;
только такая любовь и может быть предписана как заповедь.
Второе положение следующее: поступок из чувства долга имеет свою моральную
ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в
той максиме, согласно которой решено было его совершить; эта ценность
зависит, следовательно, не от действительности объекта поступка, а только
от принципа воления, согласно которому поступок был совершен
безотносительно ко всем объектам способности желания. Что намерения,
которые мы можем иметь при совершении поступков, и их влияние как целей и
мотивов воли не могут придать поступкам никакой безусловной и моральной
ценности - ясно из предыдущего. В чем же, таким образом, может заключаться
эта ценность, если она не должна состоять в воле, [взятой] в отношении
результата, на какой она надеется? Эта ценность может заключаться только в
принципе воли безотносительно к тем целям, какие могут быть достигнуты
посредством такого поступка. Ведь воля стоит как бы на распутьи - между
своим априорным принципом, который формален, и своим апостериорным мотивом,
который материален, и так как она все же должна быть чем-нибудь определена,
то, если поступок совершается из чувства долга, ее должен определить
формальный принцип воления вообще, ибо всякий материальный принцип у нее
отнят.
Третье положение как вывод из обоих предыдущих я бы выразил следующим
образом: долг есть необходимость [совершения] поступка из уважения к
закону. К объекту как результату моего предполагаемого поступка я хотя и
могу иметь склонность, но никогда не могу чувствовать уважение именно
потому, что он только результат, а не деятельность воли. Точно так же я не
могу питать уважение к склонности вообще, все равно, будет ли она моей
склонностью или склонностью другого; самое большее, что я могу,- это в
первом случае ее одобрять, во втором - иногда даже любить, т. е.
рассматривать ее как благоприятствующую моей собственной выгоде. Лишь то,
что связано с моей волей только как основание, а не как следствие, что не
служит моей склонности, а перевешивает ее, совершенно исключает по крайней
мере склонность из расчета при выборе, стало быть, только закон сам по себе
может быть предметом уважения и тем самым - заповедью. Итак, поступок из
чувства долга должен совершенно устранить влияние склонности и вместе с ней
всякий предмет воли. Следовательно, остается только одно, что могло бы
определить волю: объективно закон, а субъективно чистое уважение к этому
практическому закону, стало быть, максима - следовать такому закону даже в
ущерб всем моим склонностям.
Таким образом, моральная ценность поступка заключается не в результате,
который от него ожидается, следовательно, также и не в каком-нибудь
принципе [совершения] поступков, который нуждается в заимствовании своей
побудительной причины от этого ожидаемого результата. Ведь ко всем этим
результатам (собственному приятному состоянию и даже способствованию чужому
счастью) могли бы привести и другие причины, и для этого, следовательно, не
требовалось воли разумного существа, а ведь в ней одной можно найти высшее
и безусловное благо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
максиме не хватает нравственного достоинства, а именно совершать такие
поступки не по склонности, а из чувства долга. Предположим, что настроение
такого человеколюбца заволоклось собственной печалью, которая гасит всякое
участие к судьбе других; что он все еще имеет возможность помочь другим
нуждающимся, но чужая беда его не трогает, так как он занят своей
собственной; и вот, когда никакая склонность его уже больше к тому не
побуждает, он вырывается из этой полной бесчувственности и совершает
поступок без всякой склонности, исключительно из чувства долга,- вот тогда
только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность. Еще
более [разительный пример]: если бы природа вложила в сердце какого-нибудь
человека мало симпатии; если бы он (в общем-то честный человек) обладал
холодным темпераментом и был равнодушен к страданиям других, может быть,
потому, что, будучи наделен особым даром терпения и выдержки по отношению к
своим собственным страданиям, он предполагает или даже требует того же от
всякого другого. Если бы природа не сделала такого человека (который вовсе
не самое худшее ее произведение), собственно говоря, человеколюбцем,- то
неужели он не нашел бы в себе еще источник для того, чтобы самому себе
придать гораздо более высокую ценность, чем та, какой может быть ценность
благонравного темперамента? Несомненно нашел бы! Именно с благотворения не
по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне сравнения
высшая ценность характера.
Обеспечить себе свое счастье есть долг (по крайней мере косвенно), так как
недовольство своим положением при массе забот и неудовлетворенных
потребностях могло бы легко сделаться большим искушением нарушить долг. Но,
не обращая здесь внимания на долг, все люди уже сами собой имеют сильнейшее
и глубочайшее стремление к счастью, так как именно в этой идее все
склонности объединяются. Но только это предписание стремиться к счастью
обычно таково, что оно наносит большой ущерб некоторым склонностям, и тем
не менее человек не может составить себе никакого определенного и верного
понятия о сумме удовлетворения всех [склонностей], именуемой счастьем.
Поэтому нечего удивляться, что одна определенная склонность в отношении
того, что она обещает, и того времени, в какое она может быть
удовлетворена, в состоянии перевесить неопределенную идею и человек,
например подагрик, выбирает еду, какая ему по вкусу, а страдание - какое он
способен вытерпеть, так как по своему расчету он здесь по крайней мере не
лишил себя наслаждения настоящим моментом ради, быть может, напрасных
ожиданий счастья, какое будто заключается в здоровье. Но и в этом случае,
если общее стремление к счастью не определило воли этого человека, если
здоровье, для него по крайней мере, не вошло с такой необходимостью в этот
расчет, то и здесь, как и во всех других случаях, остается еще некоторый
закон, а именно содействовать своему счастью не по склонности, а из чувства
долга, и только тогда поведение человека имеет подлинную моральную ценность.
Так, без сомнения, следует понимать и места из священного писания, где
предписывается как заповедь любить своего ближнего, даже нашего врага. Ведь
любовь как склонность не может быть предписана как заповедь, но
благотворение из чувства долга, хотя бы к тому не побуждала никакая
склонность и даже противостояло естественное и неодолимое отвращение, есть
практическая, а не патологическая любовь. Она кроется в воле, а не во
влечении чувства, в принципах действия, а не в трогательной участливости;
только такая любовь и может быть предписана как заповедь.
Второе положение следующее: поступок из чувства долга имеет свою моральную
ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в
той максиме, согласно которой решено было его совершить; эта ценность
зависит, следовательно, не от действительности объекта поступка, а только
от принципа воления, согласно которому поступок был совершен
безотносительно ко всем объектам способности желания. Что намерения,
которые мы можем иметь при совершении поступков, и их влияние как целей и
мотивов воли не могут придать поступкам никакой безусловной и моральной
ценности - ясно из предыдущего. В чем же, таким образом, может заключаться
эта ценность, если она не должна состоять в воле, [взятой] в отношении
результата, на какой она надеется? Эта ценность может заключаться только в
принципе воли безотносительно к тем целям, какие могут быть достигнуты
посредством такого поступка. Ведь воля стоит как бы на распутьи - между
своим априорным принципом, который формален, и своим апостериорным мотивом,
который материален, и так как она все же должна быть чем-нибудь определена,
то, если поступок совершается из чувства долга, ее должен определить
формальный принцип воления вообще, ибо всякий материальный принцип у нее
отнят.
Третье положение как вывод из обоих предыдущих я бы выразил следующим
образом: долг есть необходимость [совершения] поступка из уважения к
закону. К объекту как результату моего предполагаемого поступка я хотя и
могу иметь склонность, но никогда не могу чувствовать уважение именно
потому, что он только результат, а не деятельность воли. Точно так же я не
могу питать уважение к склонности вообще, все равно, будет ли она моей
склонностью или склонностью другого; самое большее, что я могу,- это в
первом случае ее одобрять, во втором - иногда даже любить, т. е.
рассматривать ее как благоприятствующую моей собственной выгоде. Лишь то,
что связано с моей волей только как основание, а не как следствие, что не
служит моей склонности, а перевешивает ее, совершенно исключает по крайней
мере склонность из расчета при выборе, стало быть, только закон сам по себе
может быть предметом уважения и тем самым - заповедью. Итак, поступок из
чувства долга должен совершенно устранить влияние склонности и вместе с ней
всякий предмет воли. Следовательно, остается только одно, что могло бы
определить волю: объективно закон, а субъективно чистое уважение к этому
практическому закону, стало быть, максима - следовать такому закону даже в
ущерб всем моим склонностям.
Таким образом, моральная ценность поступка заключается не в результате,
который от него ожидается, следовательно, также и не в каком-нибудь
принципе [совершения] поступков, который нуждается в заимствовании своей
побудительной причины от этого ожидаемого результата. Ведь ко всем этим
результатам (собственному приятному состоянию и даже способствованию чужому
счастью) могли бы привести и другие причины, и для этого, следовательно, не
требовалось воли разумного существа, а ведь в ней одной можно найти высшее
и безусловное благо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27