Вероятно, и я представлялась ему просто живым вместилищем похоти…
Сцена была безобразной. Я кричала как оглашенная, хотя, собственно, кричать не имело смысла. Фромм схватил меня за волосы. Я вырывалась, я все еще медлила ответить силой на силу, чтобы не разрушить самого последнего моста. Но действия Фромма, жаждавшего унизить меня, вынудили защищаться. Когда-то я посещала школу каратэ и считалась неплохой ученицей. Ударом ноги я повалила Фромма, требуя, чтобы он немедленно убрался прочь.
Фромм выхватил револьвер.
— Дрянь, — визгливо выкрикнул он. — Я долго терпел! О, я долго терпел! Теперь я убью тебя, убийцу Луийи! Отвернись! Отвернись, говорю!..
Если бы даже он разрывал меня на части, я бы не уступила. Я поняла вдруг, и не мыслью, не мыслью, а чутьем поняла, что все мерзкое в жизни происходило и происходит только оттого, что люди лишились гордости. Да и не люди они — те, кто лишился гордости. Ведь гордость — начало и конец человека…
— Стреляй, ничтожество, — сказала я, дрожа от напряжения, но все же голосом твердым. — Стреляй в лицо, потому что я не отвернусь ни за что на свете!.. Ты толкнул меня на убийство Луийи, чтобы со спокойной совестью расправиться со мной…
— Ты лжешь, Гортензия, ты лжешь!
— Трус! Или ты выстрелишь, или я заставлю тебя целовать мои следы! Ты раб, и я даю тебе кличку — Вонючка!
— Почему «Вонючка»? — истерично закричал Фромм. — Почему «Вонючка»?
— Потому что ты сильнее и все же боишься…
Пламя полыхнуло в мое лицо…
Я похоронил Гортензию, не зная, ранена она или убита. Какая разница? Если даже ранена, она задохнулась в морге, не приходя в сознание.
Я похоронил Гортензию, сознавая, что мне пришлось бы умереть, если бы она осталась жива. Я не выдержал бы своего преступления — застрелился или повесился, это уже точно…
Жить не хотелось — на полу лужа крови светилась, темнея. В какую-то минуту я обнаружил, что вылизываю языком кровь. Лакаю, как собака, убиваясь от отчаяния и тишины…
Ядерный взрыв довершал свое дело…
Целый день я пролежал в прострации, ничего не помня, ни о чем не думая. Я температурил… Потом умеренно поел и выпил бутылку испанского вина, а потом несколько часов кряду крутил ручку радиоприемника.
Видимо, я отходил. Тишина уже не так угнетала меня. Истина все отчетливее обрисовывала передо мною свой жестокий лик: один из нас должен был покинуть убежище, и поскольку ни Гортензия, ни я не пожелали бы выйти через люк, кто-то должен был попасть в морг…
Я осмотрел запасы продуктов и остался доволен. Среди игрушек я нашел большую, в человеческий рост, резиновую куклу и обрядил ее в лучшее платье Гортензии…
Я поминутно засыпал или забывался. Уставал примерно так же, как в первые дни катастрофы, когда малейшее физическое усилие вызывало слабость и лихорадочное сердцебиение.
Несколько раз я подходил к телевизору, чтобы просмотреть ролики, отобранные Гортензией, и — не мог преодолеть страха…
Отсутствие забот не тяготило меня. Порою я представлял себя животным или обреченным на вечную тюрьму древним героем. Я не считал дней, не брился и не пользовался ванной. Зато регулярно занимался утренней гимнастикой — под музыку. Под музыку завтракал, обедал и ужинал…
Никакого прошлого уже не было…
Я не жаловался на судьбу и часто по ночам разговаривал со своей куклой, которую, судя по этикетке, звали Люси. Ее нейлоновые локоны издавали волнующий, загадочный запах. Стоило нажать кнопку на мертвой головке Люси, и она пела забавные песенки про ягненка…
Вскоре я выучил их наизусть, и, случалось, мы распевали вместе — я и Люси…
Питался я после похорон Гортензии в гимнастическом зале, пользуясь в кухне только индукционной плитой. Я испытывал брезгливость ко всем вещам, служившим покойной. Только на платье я посягнул в состоянии сильнейшего опьянения…
Однажды мне показалось, что Гортензия жива. Я подкрался к кухне и прислушался. Да, она была там, за узкой дверью. Я отлично слышал, как она ходит, дышит, вздыхает. Приоткрыв дверь, я увидел и саму Гортензию. Она сидела за столом и читала книгу. Увидев меня, она засмеялась. Рот ее с оскаленными зубами внезапно приблизился ко мне, и смех стал громоподобным…
Очнулся я возле дверей в кухню и долго соображал, что могло произойти, если я похоронил Гортензию собственными руками. Мне пришло в голову осмотреть ее труп, запаянный в прозрачный пластиковый мешок. И если я отказался от этого намерения, то лишь опасаясь, что не увижу трупа…
Если приходил дух Гортензии, решил я, лучше всего умилостивить его дарами, — так поступали предки.
В «командирском сейфе» я нашел несколько слитков золота, серебра и платины и все это положил на подушке перед дверью в кухню. День или два дух не появлялся, а потом вновь стал преследовать меня, проницая через стальные переборки. Я закрывался в рубке, но дух забирался в дальний угол и скалил оттуда зубы…
Ужас изводил меня. Теперь я спал, укрываясь одеялом с головой. Я задыхался и сильно потел, но дух не отступал. Он манил меня в морг, и я знал, что рано или поздно последую за ним…
Как-то я решил убрать из кухни вещи Гортензии. Я унес кровать, на которой она спала, белье и кое-какую мелочь, в основном парфюмерию.
Книгу увидел я. Раскрытую. И тотчас догадался, что раскрытые страницы адресованы мне. Дух Гортензии велел загадать на первый абзац.
На левой странице сверху — пророчество Неферти, великого мага, жреца души Сириуса, XVIII век до новой эры: «Свершится то, что никогда не свершалось. День начнется преступлением. Страна погибнет без остатка, без того, чтобы осталась запись о ее судьбе…»
Документ. Сноски. Ссылки. Все правильно. Значит, кто-то предвидел. Только люди не пожелали прислушаться к голосу пророка. Люди вообще не жаловали пророков, считая, что они подрывают авторитет власти, и потому причисляли их к блаженным, иначе говоря, к помешанным…
Книгу я оставил в том же положении, выбросив только закладку из черного дерева — пластинку со стилизованным изображением двух бодающихся баранов. Зато я понял, что должен стать новым пророком. Разумеется, я не мог волновать толпу, рассказывая о видениях, меня посетивших, — я решил составить проповедь. Она освобождала меня для полета. Так загадал дух Гортензии, обещая исчезнуть навсегда…
Теперь я пишу обо всем, что вижу, слышу и вспоминаю. Я говорю голосом духа, который, оказывается, принимает не только образ Гортензии, но и образ любого другого человека. Я подозреваю, что дух может принять образ человечества. В таком случае господин Фромм в конце своей чудовищной жизни получил право вещать от имени всех бывших…
Вот что мне сказал Голос: «Ты был гнидой, вонючкой, и я уберег тебя во время катастрофы, чтобы освободить от страха…»
История остановилась, увяла и осыпалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Сцена была безобразной. Я кричала как оглашенная, хотя, собственно, кричать не имело смысла. Фромм схватил меня за волосы. Я вырывалась, я все еще медлила ответить силой на силу, чтобы не разрушить самого последнего моста. Но действия Фромма, жаждавшего унизить меня, вынудили защищаться. Когда-то я посещала школу каратэ и считалась неплохой ученицей. Ударом ноги я повалила Фромма, требуя, чтобы он немедленно убрался прочь.
Фромм выхватил револьвер.
— Дрянь, — визгливо выкрикнул он. — Я долго терпел! О, я долго терпел! Теперь я убью тебя, убийцу Луийи! Отвернись! Отвернись, говорю!..
Если бы даже он разрывал меня на части, я бы не уступила. Я поняла вдруг, и не мыслью, не мыслью, а чутьем поняла, что все мерзкое в жизни происходило и происходит только оттого, что люди лишились гордости. Да и не люди они — те, кто лишился гордости. Ведь гордость — начало и конец человека…
— Стреляй, ничтожество, — сказала я, дрожа от напряжения, но все же голосом твердым. — Стреляй в лицо, потому что я не отвернусь ни за что на свете!.. Ты толкнул меня на убийство Луийи, чтобы со спокойной совестью расправиться со мной…
— Ты лжешь, Гортензия, ты лжешь!
— Трус! Или ты выстрелишь, или я заставлю тебя целовать мои следы! Ты раб, и я даю тебе кличку — Вонючка!
— Почему «Вонючка»? — истерично закричал Фромм. — Почему «Вонючка»?
— Потому что ты сильнее и все же боишься…
Пламя полыхнуло в мое лицо…
Я похоронил Гортензию, не зная, ранена она или убита. Какая разница? Если даже ранена, она задохнулась в морге, не приходя в сознание.
Я похоронил Гортензию, сознавая, что мне пришлось бы умереть, если бы она осталась жива. Я не выдержал бы своего преступления — застрелился или повесился, это уже точно…
Жить не хотелось — на полу лужа крови светилась, темнея. В какую-то минуту я обнаружил, что вылизываю языком кровь. Лакаю, как собака, убиваясь от отчаяния и тишины…
Ядерный взрыв довершал свое дело…
Целый день я пролежал в прострации, ничего не помня, ни о чем не думая. Я температурил… Потом умеренно поел и выпил бутылку испанского вина, а потом несколько часов кряду крутил ручку радиоприемника.
Видимо, я отходил. Тишина уже не так угнетала меня. Истина все отчетливее обрисовывала передо мною свой жестокий лик: один из нас должен был покинуть убежище, и поскольку ни Гортензия, ни я не пожелали бы выйти через люк, кто-то должен был попасть в морг…
Я осмотрел запасы продуктов и остался доволен. Среди игрушек я нашел большую, в человеческий рост, резиновую куклу и обрядил ее в лучшее платье Гортензии…
Я поминутно засыпал или забывался. Уставал примерно так же, как в первые дни катастрофы, когда малейшее физическое усилие вызывало слабость и лихорадочное сердцебиение.
Несколько раз я подходил к телевизору, чтобы просмотреть ролики, отобранные Гортензией, и — не мог преодолеть страха…
Отсутствие забот не тяготило меня. Порою я представлял себя животным или обреченным на вечную тюрьму древним героем. Я не считал дней, не брился и не пользовался ванной. Зато регулярно занимался утренней гимнастикой — под музыку. Под музыку завтракал, обедал и ужинал…
Никакого прошлого уже не было…
Я не жаловался на судьбу и часто по ночам разговаривал со своей куклой, которую, судя по этикетке, звали Люси. Ее нейлоновые локоны издавали волнующий, загадочный запах. Стоило нажать кнопку на мертвой головке Люси, и она пела забавные песенки про ягненка…
Вскоре я выучил их наизусть, и, случалось, мы распевали вместе — я и Люси…
Питался я после похорон Гортензии в гимнастическом зале, пользуясь в кухне только индукционной плитой. Я испытывал брезгливость ко всем вещам, служившим покойной. Только на платье я посягнул в состоянии сильнейшего опьянения…
Однажды мне показалось, что Гортензия жива. Я подкрался к кухне и прислушался. Да, она была там, за узкой дверью. Я отлично слышал, как она ходит, дышит, вздыхает. Приоткрыв дверь, я увидел и саму Гортензию. Она сидела за столом и читала книгу. Увидев меня, она засмеялась. Рот ее с оскаленными зубами внезапно приблизился ко мне, и смех стал громоподобным…
Очнулся я возле дверей в кухню и долго соображал, что могло произойти, если я похоронил Гортензию собственными руками. Мне пришло в голову осмотреть ее труп, запаянный в прозрачный пластиковый мешок. И если я отказался от этого намерения, то лишь опасаясь, что не увижу трупа…
Если приходил дух Гортензии, решил я, лучше всего умилостивить его дарами, — так поступали предки.
В «командирском сейфе» я нашел несколько слитков золота, серебра и платины и все это положил на подушке перед дверью в кухню. День или два дух не появлялся, а потом вновь стал преследовать меня, проницая через стальные переборки. Я закрывался в рубке, но дух забирался в дальний угол и скалил оттуда зубы…
Ужас изводил меня. Теперь я спал, укрываясь одеялом с головой. Я задыхался и сильно потел, но дух не отступал. Он манил меня в морг, и я знал, что рано или поздно последую за ним…
Как-то я решил убрать из кухни вещи Гортензии. Я унес кровать, на которой она спала, белье и кое-какую мелочь, в основном парфюмерию.
Книгу увидел я. Раскрытую. И тотчас догадался, что раскрытые страницы адресованы мне. Дух Гортензии велел загадать на первый абзац.
На левой странице сверху — пророчество Неферти, великого мага, жреца души Сириуса, XVIII век до новой эры: «Свершится то, что никогда не свершалось. День начнется преступлением. Страна погибнет без остатка, без того, чтобы осталась запись о ее судьбе…»
Документ. Сноски. Ссылки. Все правильно. Значит, кто-то предвидел. Только люди не пожелали прислушаться к голосу пророка. Люди вообще не жаловали пророков, считая, что они подрывают авторитет власти, и потому причисляли их к блаженным, иначе говоря, к помешанным…
Книгу я оставил в том же положении, выбросив только закладку из черного дерева — пластинку со стилизованным изображением двух бодающихся баранов. Зато я понял, что должен стать новым пророком. Разумеется, я не мог волновать толпу, рассказывая о видениях, меня посетивших, — я решил составить проповедь. Она освобождала меня для полета. Так загадал дух Гортензии, обещая исчезнуть навсегда…
Теперь я пишу обо всем, что вижу, слышу и вспоминаю. Я говорю голосом духа, который, оказывается, принимает не только образ Гортензии, но и образ любого другого человека. Я подозреваю, что дух может принять образ человечества. В таком случае господин Фромм в конце своей чудовищной жизни получил право вещать от имени всех бывших…
Вот что мне сказал Голос: «Ты был гнидой, вонючкой, и я уберег тебя во время катастрофы, чтобы освободить от страха…»
История остановилась, увяла и осыпалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109