Герцену. На этом примере ясно видно до какой степени
политического цинизма может довести политический фанатизм человека.
Клеветническая палитра А. Герцена, надо отдать ему в этом должное, богата
на редкость. Когда бы, и чтобы не писал Герцен о Николае I или о Николаевской
эпохе, он всегда находит все новые и новые краски для клеветы. У него
выработался даже, свойственный только ему, особый клеветнический стиль. Вот
характерный образчик этого стиля, в котором лжет и клевещет каждое слово, каждая
буква. "Разумеется, — пишет Герцен в предисловии к изданному заграницей тому
воспоминаний кн. Дашковой, — встречая при выходе с парохода вычищенную и
выбеленную лейб-гвардию, безмолвную бюрократию, несущихся курьеров, неподвижных
часовых, казаков с нагайками, полицейских с кулаками, полгорода в мундирах,
полгорода делающий фрунт и целый город торопливо снимающий шляпу, и подумав, что
все это лишено всякой самобытности и служит пальцами, хвостами, ногтями и
когтями одного человека, совмещающего в себе все виды власти: помещика, папы,
палача, родной матери и сержанта — может закружиться в голове, сделаться
страшно, может придти желание самому снять шляпу и поклониться, пока голова цела
и вдвое того может захотеться сесть опять на пароход и плыть куда-нибудь".
Трудно с помощью такого небольшого числа слов дать столь сильно
искаженное и столь клеветническое изображение Николаевской эпохи. Со всей силой
присущего ему таланта клеветника Герцен старался изобразить всегда Николая
жесточайшим деспотом и тираном. И многие из его современников, а вслед за ними и
последующие поколения, поверили клеветническим измышлениям Герцена.
III
Разберем предъявленные Герценом обвинения по порядку. Поэт Рылеев,
повешен не потому что этого захотел Николай I, а за участие в вооруженном
восстании. За такое преступление всегда казнили во всех странах и превращать
участника вооруженного восстания в акт личной расправы Императора — нечестно. И
Герцен совершает этот нечестный поступок. Николай I был строгим правителем,
требовавшим чтобы все честно исполняли свой долг, но он не был ни жестоким
человеком, ни тем более тираном.
Когда встал вопрос о необходимости открыть огонь по восставшим, Император
Николай никак не мог решиться отдать приказ стрелять. Генерал-адъютант
Васильчиков сказал тогда ему:
"Нельзя тратить ни минуты; теперь ничего нельзя делать; необходимо
стрелять картечью".
"Я предчувствовал эту необходимость, — пишет в своих воспоминаниях
Николай, — но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру,
и меня ужас объял." "Вы хотите, чтобы я в первый день моего царствования
проливал кровь моих подданных? — отвечал я. "Для спасения вашей империи" —
сказал он мне. Эти слова привели меня в себя: опомнившись, я видел, что или
должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверное все,
или, пощадив себя, жертвовать решительно государством". И молодой Император
решил пожертвовать своим душевным спокойствием, но спасти Россию от ужасов
революционного безумия. "Сквозь тучи, затемнившие на мгновение небосклон, —
сказал 20 декабря 1825 года Николай I французскому посланнику графу Лафероне, —
я имел утешение получить тысячу выражений высокой преданности и распознать
любовь к отечеству, отмщающую за стыд и позор, которые горсть злодеев пытались
взвесть на русский народ. Вот почему воспоминание об этом презренном заговоре не
только не внушает мне ни малейшего недоверия, но еще усиливает мою доверчивость
и отсутствие опасений. Прямодушие и доверие вернее обезоружает ненависть, чем
недоверие и подозрительность, составляющие принадлежность слабости..." "Я
проявлю милосердие, — сказал Николай дальше, — много милосердия, некоторые
скажут, слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без
жалости и без пощады. Закон изречет им кару, и не для них я воспользуюсь
принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен: я обязан дать этот
урок России и Европе". "Нельзя сказать, — пишет еврей М. Цейтлин, — что Царь
проявил в мерах наказания своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь,
(ему всюду мерещилось "ses amis du quatorze") очень большую жестокость. Законы
требовали наказаний более строгих" (М. Цейтлин. 14 декабря. Современные Записки.
XXVI. 1925. Париж).
В изданном 13 июля 1826 года манифесте, после разъяснения истинного
смысла восстания декабристов, указывалось, что родственники осужденных
заговорщиков не должны бояться никаких преследований со стороны правительства:
"Наконец, среди наших общих надежд и желаний, склоняем Мы особенное внимание на
положение семейств, от которых преступлением отпали родственные их члены. Во все
продолжение сего дела, сострадая искренно прискорбным их чувствам, Мы вменяем
Себе долгом удостоверить их, что в глазах Наших, союз родства передает потомкам
славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или
преступления. Да не дерзнет никто вменить их по родству кому либо в укоризну;
сие запрещает закон гражданский и более претит закон христианский".
"Начальником Читинской тюрьмы и Петровского завода, где сосредоточили
всех декабристов, — пишет автор "Декабристы" М. Цейтлин, — был назначен
Лепарский, человек исключительно добрый, который им создал жизнь сносную.
Вероятно, это было сделано Царем сознательно, т. к. он лично знал Лепарского,
как преданного ему, но мягкого и тактичного человека" (М. Цейтлин. 14 декабря.
Современные Записки. XXVI). "Каторжная работа вскоре стала чем-то вроде
гимнастики для желающих. Летом засыпали они ров, носивший название "Чертовой
могилы", суетились сторожа и прислуга дам, несли к месту работы складные стулья
и шахматы. Караульный офицер и унтер-офицеры кричали: "Господа, пора на работу!
Кто сегодня идет? Если желающих, т. е. не сказавшихся больными набиралось
недостаточно, офицер умоляюще говорил: "Господа, да прибавьтесь же еще
кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало!" Кто-нибудь из тех, кому
надо было повидаться с товарищем, живущим в другом каземате, давал себя
упросить: "Ну, пожалуй, я пойду" (М. Цейтлин. Декабристы.). Да, Николай I
выбрал, генерала Лепарского начальником мест заключения в которых находились
.осужденные декабристы сознательно. Вызвав однажды Лепарского он сказал ему:
"Степан Романович! Я знаю, что ты меня любишь и потому хочу потребовать от тебя
большой жертвы. У меня нет никого другого, кем я мог бы заменить тебя. Мне нужен
человек, к которому я бы имел такое полное доверие, как к тебе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
политического цинизма может довести политический фанатизм человека.
Клеветническая палитра А. Герцена, надо отдать ему в этом должное, богата
на редкость. Когда бы, и чтобы не писал Герцен о Николае I или о Николаевской
эпохе, он всегда находит все новые и новые краски для клеветы. У него
выработался даже, свойственный только ему, особый клеветнический стиль. Вот
характерный образчик этого стиля, в котором лжет и клевещет каждое слово, каждая
буква. "Разумеется, — пишет Герцен в предисловии к изданному заграницей тому
воспоминаний кн. Дашковой, — встречая при выходе с парохода вычищенную и
выбеленную лейб-гвардию, безмолвную бюрократию, несущихся курьеров, неподвижных
часовых, казаков с нагайками, полицейских с кулаками, полгорода в мундирах,
полгорода делающий фрунт и целый город торопливо снимающий шляпу, и подумав, что
все это лишено всякой самобытности и служит пальцами, хвостами, ногтями и
когтями одного человека, совмещающего в себе все виды власти: помещика, папы,
палача, родной матери и сержанта — может закружиться в голове, сделаться
страшно, может придти желание самому снять шляпу и поклониться, пока голова цела
и вдвое того может захотеться сесть опять на пароход и плыть куда-нибудь".
Трудно с помощью такого небольшого числа слов дать столь сильно
искаженное и столь клеветническое изображение Николаевской эпохи. Со всей силой
присущего ему таланта клеветника Герцен старался изобразить всегда Николая
жесточайшим деспотом и тираном. И многие из его современников, а вслед за ними и
последующие поколения, поверили клеветническим измышлениям Герцена.
III
Разберем предъявленные Герценом обвинения по порядку. Поэт Рылеев,
повешен не потому что этого захотел Николай I, а за участие в вооруженном
восстании. За такое преступление всегда казнили во всех странах и превращать
участника вооруженного восстания в акт личной расправы Императора — нечестно. И
Герцен совершает этот нечестный поступок. Николай I был строгим правителем,
требовавшим чтобы все честно исполняли свой долг, но он не был ни жестоким
человеком, ни тем более тираном.
Когда встал вопрос о необходимости открыть огонь по восставшим, Император
Николай никак не мог решиться отдать приказ стрелять. Генерал-адъютант
Васильчиков сказал тогда ему:
"Нельзя тратить ни минуты; теперь ничего нельзя делать; необходимо
стрелять картечью".
"Я предчувствовал эту необходимость, — пишет в своих воспоминаниях
Николай, — но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру,
и меня ужас объял." "Вы хотите, чтобы я в первый день моего царствования
проливал кровь моих подданных? — отвечал я. "Для спасения вашей империи" —
сказал он мне. Эти слова привели меня в себя: опомнившись, я видел, что или
должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверное все,
или, пощадив себя, жертвовать решительно государством". И молодой Император
решил пожертвовать своим душевным спокойствием, но спасти Россию от ужасов
революционного безумия. "Сквозь тучи, затемнившие на мгновение небосклон, —
сказал 20 декабря 1825 года Николай I французскому посланнику графу Лафероне, —
я имел утешение получить тысячу выражений высокой преданности и распознать
любовь к отечеству, отмщающую за стыд и позор, которые горсть злодеев пытались
взвесть на русский народ. Вот почему воспоминание об этом презренном заговоре не
только не внушает мне ни малейшего недоверия, но еще усиливает мою доверчивость
и отсутствие опасений. Прямодушие и доверие вернее обезоружает ненависть, чем
недоверие и подозрительность, составляющие принадлежность слабости..." "Я
проявлю милосердие, — сказал Николай дальше, — много милосердия, некоторые
скажут, слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без
жалости и без пощады. Закон изречет им кару, и не для них я воспользуюсь
принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен: я обязан дать этот
урок России и Европе". "Нельзя сказать, — пишет еврей М. Цейтлин, — что Царь
проявил в мерах наказания своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь,
(ему всюду мерещилось "ses amis du quatorze") очень большую жестокость. Законы
требовали наказаний более строгих" (М. Цейтлин. 14 декабря. Современные Записки.
XXVI. 1925. Париж).
В изданном 13 июля 1826 года манифесте, после разъяснения истинного
смысла восстания декабристов, указывалось, что родственники осужденных
заговорщиков не должны бояться никаких преследований со стороны правительства:
"Наконец, среди наших общих надежд и желаний, склоняем Мы особенное внимание на
положение семейств, от которых преступлением отпали родственные их члены. Во все
продолжение сего дела, сострадая искренно прискорбным их чувствам, Мы вменяем
Себе долгом удостоверить их, что в глазах Наших, союз родства передает потомкам
славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или
преступления. Да не дерзнет никто вменить их по родству кому либо в укоризну;
сие запрещает закон гражданский и более претит закон христианский".
"Начальником Читинской тюрьмы и Петровского завода, где сосредоточили
всех декабристов, — пишет автор "Декабристы" М. Цейтлин, — был назначен
Лепарский, человек исключительно добрый, который им создал жизнь сносную.
Вероятно, это было сделано Царем сознательно, т. к. он лично знал Лепарского,
как преданного ему, но мягкого и тактичного человека" (М. Цейтлин. 14 декабря.
Современные Записки. XXVI). "Каторжная работа вскоре стала чем-то вроде
гимнастики для желающих. Летом засыпали они ров, носивший название "Чертовой
могилы", суетились сторожа и прислуга дам, несли к месту работы складные стулья
и шахматы. Караульный офицер и унтер-офицеры кричали: "Господа, пора на работу!
Кто сегодня идет? Если желающих, т. е. не сказавшихся больными набиралось
недостаточно, офицер умоляюще говорил: "Господа, да прибавьтесь же еще
кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало!" Кто-нибудь из тех, кому
надо было повидаться с товарищем, живущим в другом каземате, давал себя
упросить: "Ну, пожалуй, я пойду" (М. Цейтлин. Декабристы.). Да, Николай I
выбрал, генерала Лепарского начальником мест заключения в которых находились
.осужденные декабристы сознательно. Вызвав однажды Лепарского он сказал ему:
"Степан Романович! Я знаю, что ты меня любишь и потому хочу потребовать от тебя
большой жертвы. У меня нет никого другого, кем я мог бы заменить тебя. Мне нужен
человек, к которому я бы имел такое полное доверие, как к тебе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36