Но отдельных членов Ордена Русской Интеллигенции "роман" Гуля все же
покоробил бесстыжим искажением духовного облика Николая I и, один из них,
известный критик Адамович нашел нужным даже робко возразить против "творческих"
методов Романа Гуля.
"Николаю I в нашей литературе не повезло, — пишет известный критик Г.
Адамович в помещенной в "Русской Мысли" рецензии на "Скиф в Европе". — Два
гиганта, Лев Толстой и Герцен, обрушились на него с такой ненавистью, (у Герцена
почти что патологической), и притом с такой силой, что образ его врезался в
память, как образ всероссийского жандарма, тупого, самоуверенного и безгранично
жестокого. Вряд ли это верно. Я задаю себе этот вопрос, зная как в наши дни
легко и легкомысленно оправдывается, даже возвеличивается в русском прошлом все
реакционное, и не имею ни малейшего желания по этому пути следовать. Но с
Николаем Первым дело не так просто, как иногда кажется, и по всем данным,
частично оставшимся недоступными для современников, человек этот был
незаурядный, а главное — воодушевленный истинным стремлением к служению России
на царском посту..." Повторив затем ряд выдуманных главарями Ордена русской
Интеллигенции обвинений против Николая I, о том, что "Несомненно был в нем и
солдат, "прапорщик" по Пушкину, и страной он не столько управлял, сколько
командовал. Была в нем заносчивость, непомерная гордость, сказывалась и узость
кругозора , недостаток общего образования, недостаток "культуры", как выразились
бы мы теперь", Георгий Адамович все же делает весьма необычный для русского
"прогрессивного" интеллигента вывод: "Но все-таки это был человек, если не
великий, то понимавший, чувствовавший сущность и природу государственного
величия, человек игравший свою роль не как обреченный, а как судьбой к ней
предназначенный, — особенно в конце жизни..." "Беспристрастия, — пишет Г.
Адамович, — должен бы дождаться, наконец, и Николай Первый. Не случайно же он
оставил по себе у большинства лично его знавших, память как о "настоящем" царе,
не случайно произвел он на современников такое впечатление".
Маклаков рассказывает в своих воспоминаниях, как он был поражен, когда
студентом впервые прочел Герцена: вырос он в окружении вовсе не исключительно
консервативном, но и в этой среде привык слышать о Николае отзывы, не похожие на
суждения герценовские. Маклаков не знал кому верить, отцу ли, другим ли знакомым
людям прошлого поколения, — или Герцену.
К сожалению большинство современников Маклакова поверило не тем, кто
говорил правду о настоящем царе, а поверило Герцену и Льву Толстому
заклеймившего Николая I несправедливым прозвищем "Николая Палкина."
VIII
Ославленный своими политическими врагами бессердечным деспотом Николай I
очень часто поступал с ними наоборот слишком мягко, не так сурово, как следовало
поступать. О, как много выиграла бы Россия, если Николай поступил с основателями
Ордена Русской Интеллигенции А. Герценом, М. Бакуниным и В. Белинским и другими
политическими бесами его времени с той непримиримостью с какой Герцен и другие
интеллигенты всегда относились к Николаю I и всем другим врагам революционного
движения. "Малейшая поблажка, малейшая пощада, малейшее сострадание, — писал
Герцен в книге "С того берега", — приводят к прошлому и составляют невидимые
цепи. Больше нет выбора: надо казнить, или миловать и поколебаться в пути.
Другого выхода нет".
Герцен так же как и Бакунин, как и В. Белинский призывает к беспощадной
расправе со всеми, кто против разрушения существующих форм жизни. Герцен пишет,
что необходимо "разрушить все верования, разрушить все предрассудки, поднять
руку на прежние идолы, без снисхождения и жалости" "Страсть к разрушению есть в
тоже время — творческая страсть" — вопил революционный бесноватый Михаил
Бакунин. Если бы Николай I попал бы в руки декабристов или руки Герцена,
Бакунина и Белинского они поступили бы с ним "без всякого снисхождения и
жалости" так же, как поступили потомки этих "гуманистов" с последним русским
царем и его семьей — Николаем II. И считали бы еще в своем бесовском ослеплении,
себя не деспотами и тиранами, а возвышенными идеалистами и гуманистами.
А вспомним, как поступил "деспот" Николай с люто ненавидевшим его
Герценом. Группа студентов Московского университета, близких друзей Герцена,
распевала на одной студенческой вечеринке, следующую "милую " песенку:
Русский император Но Царю вселенной,
В вечность отошел, Богу высших сил,
Ему оператор Царь Благословенный
Брюхо пропорол. Грамотку вручил.
Плачет государство, Манифест читая,
Плачет весь народ, Сжалился Творец,
Едет к нам на царство Дал нам Николая,
Константин урод. Сукин сын, подлец.
В роли певца Герцен не выступал, на вечеринке, где пелась песня, не
участвовал, но был единомышленником участников пирушки и полиция давно знала
это, В записке Следственной Комиссии говорится о Герцене: "Молодой человек
пылкого ума, и хотя в пении песен не обнаруживается, но из переписки его с
Огаревым видно, что он смелый вольнодумец, весьма опасный для общества". Если бы
Николай I решил поступить с участниками этой грязной истории согласно законов,
существовавших еще до восшествия его на престол, то главные зачинщики согласно
законов о кощунстве и оскорблении царя должны были быть казнены, а остальные
отправлены на вечную каторгу.
"Тиран" же ознакомившись с делом, как пишет Герцен в "Былое и Думы" издал
следующее "жестокое" повеление:"...Государь, рассмотрев доклад Комиссии и взяв в
особенное внимание молодые годы преступников, постановил нас под суд не
отдавать, а объявил нам, что, по закону, следовало бы нас, как людей уличенных в
оскорблении Его Величества пением возмутительных песен, лишить живота, а в силу
других законов сослать на вечную каторжную работу, вместо чего Государь, в
беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на
месте жительства под надзором полиции, более же виноватых повелевает подвергнуть
исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние
губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства".
На долю Герцена выпала "ужасающая кара" — он был назначен чиновником в
Пермь: служил в Вятке и затем во Владимире. Из Владимира Герцен едет без
разрешения в Москву и увозит из нее свою невесту. В начале 1840 года Герцен
получает прощение и возвращается в Москву, из которой по требованию отца уезжает
в Петербург для поступления на службу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36