И что втайне, хотя всяк это понимал, мечтал выдать свою дочь за него замуж, сделав ее русской императрицей, да только ничего у него из этого не получилось!..
Несколько дней спустя, двадцать седьмого октября, Геррит сказал, что едет в Москву на Красную площадь, куда царь Петр пригласил всех иноземных послов, дабы они могли лично сами убедиться в том, что все бунты усмирены и что Русь подчинена молодому императору теперь и впредь. И предложил Густаву поехать вместе с ним.
На экипаже Геррита они отправились в Москву, где с трудом пробились через толпы сгоняемого со всех сторон народа. На главной московской площади была совершенно невозможная толчея — над безбрежной толпой клубился выдыхаемый из тысяч ртов густой белый пар, люди стояли вплотную друг к дружке, вытягивая головы. Но иноземные гости не толклись, так как для них оставлены особые, охраняемые солдатами места, откуда хорошо видны были высокие помосты с деревянными колодами.
Все чего-то ждали.
Густав переминался с ноги на ногу, поглядывая на гудящую, колышащуюся толпу, на зубчатые стены, на плахи. Послы тихо переговаривались меж собой.
Вдруг все всколыхнулось и оборотилось куда-то назад. На площадь, оттесняя народ, вышли солдаты.
— Preobrazenzi! — загудела толпа.
Солдаты, толкаясь прикладами кремневых ружей, щедро раздавая пинки и тумаки, уплотнили толпу, расчищая широкое пространство.
Теперь должно было что-то произойти...
Вынесли большое, с позолотой кресло, которое поставили прямо наземь. Кресло вкруг обступили преображенцы.
И вновь толпа всколыхнулась, подалась, зашумела. Люди потянули вверх головы, стремясь увидеть происходящее.
— Petr! — загудели все.
Это был он — Гер Питер.
Он шел насупясь, страшно гримасничая и дергаясь лицом. Его голова возвышалась над толпой, отчего видна была почти отовсюду. Впереди царя, с боков и позади шли, сосредоточенно и злобно поглядывая по сторонам, отшвыривая зазевавшихся, солдаты-преображенцы.
Царь Петр прошел к креслу и сел, откинувшись на спинку. Он, единственный, здесь на площади сидел...
Он сел, что-то сказал и махнул рукой.
Толпа задвигалась и взревела.
— Strelzi!..
На площадь, в окружении солдат, вошли стрельцы. Все они были в рваных, длинных кафтанах, все с избитыми в кровь лицами, некоторые с вывернутыми, переломанными руками, которые повисли плетьми вдоль тел. Их было очень много.
— Их будут сечь кнутами? — спросил Густав Геррита.
Но тот вместо ответа ударил себя по шее ладонью.
Головы рубить?! Не может быть!..
Густав видел казни там, у себя на родине, где при стечении горожан лишали жизни злодеев, но никогда он не видел, чтобы казнили сразу столько людей! Он, быстро перебегая глазами, насчитал больше трехсот стрельцов.
Не может быть!! Он был уверен, что Петр лишь пугает бунтовщиков и что в последний момент он их помилует и прикажет примерно наказать, но не убивать. По крайней мере, не всех...
Стрельцы дошли до сколоченных из бревен помостов и остановились.
Все искали глазами палачей. Но их не было.
В разных концах площади, поднимаясь на подставленные солдатами лавки, вставали глашатаи, которые, громко крича, чтобы перекрыть гул, зачитывали приговор.
Петр ждал.
Потом что-то сказал.
И к помостам вышли какие-то люди в дорогих, не как у простолюдинов, одеждах.
Толпа вновь оживленно загомонила, указывая на них пальцами. Все это были люди известные, высокородные — были бояре, генералы и дьяки, которые не были замечены в бунте, но которым царь все равно не верил!
Так объяснил Густаву Геррит.
И теперь Петр решил заставить их здесь, при стечении народа, рубить бунтовщикам головы, чтобы связать всех до одного пролитой стрелецкой кровью. Вот почему и не было подле плах палачей!
— А вон, гляди, гляди, сам Лефорт!..
Франц Лефорт не был русским, был женевцем, сыном богатого торговца, давно, еще при Алексее Михайловиче, осевшим в Москве. И был любимым приятелем и собутыльником молодого Петра. Но хоть и был он близок царю, все одно должен был, как и все, топором махать!
Несколько десятков стрельцов поднялись по ступенькам на помост, встали подле плах. Они стояли мрачные, но совершенно спокойные, хотя минуту или две спустя должны были лишиться голов. Как видно, смерть после пыток дыбой да каленым железом уже не пугала их, являясь лишь желанным избавлением от страшных мук.
К Петру, пробившись через преображенцев, подошел Лефорт и, почтительно склонившись, что-то долго ему говорил, указывая на плахи.
Царь вначале мотал головой, а потом все же кивнул, и радостный Лефорт отступил за кресло. Как видно, ему сделали исключение, разрешив лишь присутствовать на казни. Остальные такой привилегии не получили.
Стрельцы стояли, исподлобья посматривая на толпу. Из первых рядов навстречу им что-то кричали бабы, вскидывая над головами завернутых кулями в тряпки детишек. Наверное, это были их жены и дети.
Некоторые стрельцы тоже что-то кричали в ответ, хотя большинство молчали, ожидая смерти.
«Вот теперь, наверное, Петр объявит помилование», — думал Густав. Но царь взмахнул рукой. И стоящие на помостах, позади жертв и назначенных им в палачи бояр, солдаты отдали команды.
Стрельцы покорно опустились на колени и сложили головы на деревянные колоды, повернув их набок, лицом к толпе. Того, кто замешкался, поставили на колени силком и, с хрустом выворачивая за спины руки, пригнули головы к плахам.
Царь Петр сухими, широко распахнутыми глазами глядел на стрельцов, страшно дергая головой. Того и гляди — падучая с ним случится.
Палачи взяли в руки топоры.
Взяли неумело, впервые приноравливаясь к ним.
Толпа зашумела, засвистела, заулюлюкала.
Бледные, как сама смерть, бояре по команде задрали над головами тяжелые, широкие, остро наточенные топоры. Замерли, дрожа от страха. Топоры вздрагивали и ходили ходуном в их руках.
Все глядели на Петра. Но тот не собирался никого миловать — ни тех, ни этих. Ни жертв. Ни палачей.
Петр кивком опустил голову.
— Руби! — громко скомандовали офицеры-преображенцы. — Руби!..
Десятки топоров вразнобой, но все равно разом упали на плахи. Раздался одновременный страшный хруст. В первые ряды фонтанами, кропя лица зевак, брызнула кровь. Толпа ахнула, отшатнулась. Глухо, рассыпающимся горохом застучали по обледеневшим доскам падающие головы.
Но не все, далеко не все палачи справились со своей работой, кто-то и промахнулся, угодив топором в затылок или по спине.
Страшно, истошно закричали недорубленные жертвы, пытаясь встать, вскинуться с плах. Но подскочившие солдаты, схватив их за руки и растащив в стороны, уронили обратно, прижимая поставленными на спины ногами.
— Руби!..
Качающиеся, еле стоящие на ногах палачи вновь вскинули топоры и изо всех сил, чтобы скорее со всем этим покончить, уронили их вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Несколько дней спустя, двадцать седьмого октября, Геррит сказал, что едет в Москву на Красную площадь, куда царь Петр пригласил всех иноземных послов, дабы они могли лично сами убедиться в том, что все бунты усмирены и что Русь подчинена молодому императору теперь и впредь. И предложил Густаву поехать вместе с ним.
На экипаже Геррита они отправились в Москву, где с трудом пробились через толпы сгоняемого со всех сторон народа. На главной московской площади была совершенно невозможная толчея — над безбрежной толпой клубился выдыхаемый из тысяч ртов густой белый пар, люди стояли вплотную друг к дружке, вытягивая головы. Но иноземные гости не толклись, так как для них оставлены особые, охраняемые солдатами места, откуда хорошо видны были высокие помосты с деревянными колодами.
Все чего-то ждали.
Густав переминался с ноги на ногу, поглядывая на гудящую, колышащуюся толпу, на зубчатые стены, на плахи. Послы тихо переговаривались меж собой.
Вдруг все всколыхнулось и оборотилось куда-то назад. На площадь, оттесняя народ, вышли солдаты.
— Preobrazenzi! — загудела толпа.
Солдаты, толкаясь прикладами кремневых ружей, щедро раздавая пинки и тумаки, уплотнили толпу, расчищая широкое пространство.
Теперь должно было что-то произойти...
Вынесли большое, с позолотой кресло, которое поставили прямо наземь. Кресло вкруг обступили преображенцы.
И вновь толпа всколыхнулась, подалась, зашумела. Люди потянули вверх головы, стремясь увидеть происходящее.
— Petr! — загудели все.
Это был он — Гер Питер.
Он шел насупясь, страшно гримасничая и дергаясь лицом. Его голова возвышалась над толпой, отчего видна была почти отовсюду. Впереди царя, с боков и позади шли, сосредоточенно и злобно поглядывая по сторонам, отшвыривая зазевавшихся, солдаты-преображенцы.
Царь Петр прошел к креслу и сел, откинувшись на спинку. Он, единственный, здесь на площади сидел...
Он сел, что-то сказал и махнул рукой.
Толпа задвигалась и взревела.
— Strelzi!..
На площадь, в окружении солдат, вошли стрельцы. Все они были в рваных, длинных кафтанах, все с избитыми в кровь лицами, некоторые с вывернутыми, переломанными руками, которые повисли плетьми вдоль тел. Их было очень много.
— Их будут сечь кнутами? — спросил Густав Геррита.
Но тот вместо ответа ударил себя по шее ладонью.
Головы рубить?! Не может быть!..
Густав видел казни там, у себя на родине, где при стечении горожан лишали жизни злодеев, но никогда он не видел, чтобы казнили сразу столько людей! Он, быстро перебегая глазами, насчитал больше трехсот стрельцов.
Не может быть!! Он был уверен, что Петр лишь пугает бунтовщиков и что в последний момент он их помилует и прикажет примерно наказать, но не убивать. По крайней мере, не всех...
Стрельцы дошли до сколоченных из бревен помостов и остановились.
Все искали глазами палачей. Но их не было.
В разных концах площади, поднимаясь на подставленные солдатами лавки, вставали глашатаи, которые, громко крича, чтобы перекрыть гул, зачитывали приговор.
Петр ждал.
Потом что-то сказал.
И к помостам вышли какие-то люди в дорогих, не как у простолюдинов, одеждах.
Толпа вновь оживленно загомонила, указывая на них пальцами. Все это были люди известные, высокородные — были бояре, генералы и дьяки, которые не были замечены в бунте, но которым царь все равно не верил!
Так объяснил Густаву Геррит.
И теперь Петр решил заставить их здесь, при стечении народа, рубить бунтовщикам головы, чтобы связать всех до одного пролитой стрелецкой кровью. Вот почему и не было подле плах палачей!
— А вон, гляди, гляди, сам Лефорт!..
Франц Лефорт не был русским, был женевцем, сыном богатого торговца, давно, еще при Алексее Михайловиче, осевшим в Москве. И был любимым приятелем и собутыльником молодого Петра. Но хоть и был он близок царю, все одно должен был, как и все, топором махать!
Несколько десятков стрельцов поднялись по ступенькам на помост, встали подле плах. Они стояли мрачные, но совершенно спокойные, хотя минуту или две спустя должны были лишиться голов. Как видно, смерть после пыток дыбой да каленым железом уже не пугала их, являясь лишь желанным избавлением от страшных мук.
К Петру, пробившись через преображенцев, подошел Лефорт и, почтительно склонившись, что-то долго ему говорил, указывая на плахи.
Царь вначале мотал головой, а потом все же кивнул, и радостный Лефорт отступил за кресло. Как видно, ему сделали исключение, разрешив лишь присутствовать на казни. Остальные такой привилегии не получили.
Стрельцы стояли, исподлобья посматривая на толпу. Из первых рядов навстречу им что-то кричали бабы, вскидывая над головами завернутых кулями в тряпки детишек. Наверное, это были их жены и дети.
Некоторые стрельцы тоже что-то кричали в ответ, хотя большинство молчали, ожидая смерти.
«Вот теперь, наверное, Петр объявит помилование», — думал Густав. Но царь взмахнул рукой. И стоящие на помостах, позади жертв и назначенных им в палачи бояр, солдаты отдали команды.
Стрельцы покорно опустились на колени и сложили головы на деревянные колоды, повернув их набок, лицом к толпе. Того, кто замешкался, поставили на колени силком и, с хрустом выворачивая за спины руки, пригнули головы к плахам.
Царь Петр сухими, широко распахнутыми глазами глядел на стрельцов, страшно дергая головой. Того и гляди — падучая с ним случится.
Палачи взяли в руки топоры.
Взяли неумело, впервые приноравливаясь к ним.
Толпа зашумела, засвистела, заулюлюкала.
Бледные, как сама смерть, бояре по команде задрали над головами тяжелые, широкие, остро наточенные топоры. Замерли, дрожа от страха. Топоры вздрагивали и ходили ходуном в их руках.
Все глядели на Петра. Но тот не собирался никого миловать — ни тех, ни этих. Ни жертв. Ни палачей.
Петр кивком опустил голову.
— Руби! — громко скомандовали офицеры-преображенцы. — Руби!..
Десятки топоров вразнобой, но все равно разом упали на плахи. Раздался одновременный страшный хруст. В первые ряды фонтанами, кропя лица зевак, брызнула кровь. Толпа ахнула, отшатнулась. Глухо, рассыпающимся горохом застучали по обледеневшим доскам падающие головы.
Но не все, далеко не все палачи справились со своей работой, кто-то и промахнулся, угодив топором в затылок или по спине.
Страшно, истошно закричали недорубленные жертвы, пытаясь встать, вскинуться с плах. Но подскочившие солдаты, схватив их за руки и растащив в стороны, уронили обратно, прижимая поставленными на спины ногами.
— Руби!..
Качающиеся, еле стоящие на ногах палачи вновь вскинули топоры и изо всех сил, чтобы скорее со всем этим покончить, уронили их вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71