– Но государю сейчас не до этого. Он занимается отменой Пероннского договора. В любом случае я извещу Фише письмом.
– А Фалуа? – спросил Жозеф.
– Хорошо понимаю, как он вам досадил. Действительно, я могу дать ему другое имя, объявив, что он умер в тюрьме. Или сбежал. – Эта мысль заставила его улыбнуться. – Его побег встревожит Морвилье, – продолжил он. – Да, именно так, мы скажем, что Фалуа сбежал, и дадим ему другое имя. Вы говорите, что он преподавал греческую философию? А почему бы вам не использовать его в «Труа-Кле»? Он будет предан вам душой и телом!
Князь-архиепископ затрясся от смеха, развеселившись от собственной идеи. Жозеф удивился. Однако мысль была недурна.
– Если вы возьмете его, он будет тотчас отпущен на свободу, – сказал прелат.
– Сначала я должен убедить Франсуа де л'Эстуаля, – ответил Жозеф.
Страсбург и в самом деле оказался утомительным городом. Жозеф простился с Александром Люксембургским, но у самой двери обернулся:
– Ваше преосвященство, каким образом разрешим мы проблему с Морвилье?
– Мы подумаем об этом, мессир, мы подумаем. Я не люблю, когда меня выставляют дураком!
25 Горькая победа
Ты с ума сошел? Такой была первая реакция Франсуа на предложение Жозефа. Оно последовало за долгим рассказом.
– Этот человек оказал нам огромную услугу, – сказал Жозеф. – Он открыл нам, кто наши враги. Враги Жанны. И твои. Он раскаялся. Ты будешь владыкой его жизни и смерти. Достаточно раскрыть его подлинное имя, и он покойник. Ты ведь хочешь печатать греческие тексты. А он знаток греческой философии.
Франсуа внезапно расхохотался.
– Жозеф, я тебя обожаю! – вскричал он. – Возможно, ты безумец, но безумец гениальный.
На следующий день Жозеф привел в мастерскую бородатого человека, которого представил как Жереми Ле Гито. Это был Эмар Фалуа: узнав его, несмотря на еще не слишком густую бороду, все ощетинились. Эллинист бросился к ногам Франсуа и стал целовать ему руки.
– Простите меня, мессир! Во имя Иисуса, простите! Меня обманули!
Арминий, Кокельман и подмастерья изумленно взирали на эту сцену. Дерзкий враг превратился в покорного раба. Они не унизили себя злорадством и сохранили бесстрастный вид.
– Встаньте, Ле Гито, – сказал Франсуа. – Мы используем ваши познания в греческом языке.
Жозеф обнял Франсуа, попрощался с Арминием, Кокельманом и подмастерьями и уехал. Он хотел быть с Жанной. На земле существовала только одна гавань, только одно убежище – и это была Жанна.
Вернувшись в Анжер, он не стал пересказывать ей то, что Фалуа говорил о Дени и Франсуа Вийоне. Ему не хотелось, чтобы эти два призрака преследовали ее всю жизнь.
Предвидение Александра Люксембургского сбылось: Людовик XI был настолько поглощен отменой злосчастного Пероннского договора, что не обратил внимания на историю с печатней и на происки регента-масона. Парижане поднимали его на смех. Обучили соек и галок кричать: «Перонна! Перонна!» Какой-то судейский из Шатле приказал отлавливать их, что еще больше развеселило народ. Впрочем, Людовик избегал появляться в столице, опасаясь худшего. Парижане начали задаваться вопросом, уж не каплун ли он и не засадит ли его Бургундец в клетку, как непочтительных галок.
Но то были цветочки в сравнении с тем, что говорили жители Льежа, которые склоняли Людовика на все лады, именуя его трусом и сукиным сыном. Страсбург разделял эти настроения. Но ведь народ любит только победителей: это понимали уже во времена римских Цезарей. Vae victis! Тем временем Жозеф наслаждался близостью Жанны. У них наступил второй медовый месяц, на сей раз целомудренный, ибо она была на четвертом месяце и очень опасалась, как бы на ход беременности не повлияли пережитые испытания.
– Каким образом мы разделаемся с Морвилье? – спросила она.
– Александр Люксембургский сказал, что сам подумает об этом, – ответил Жозеф.
– Но сделает ли он что-нибудь?
– Эта история привела его в раздражение. Самолюбие часто сильнее воздействует на людей, чем чувство справедливости.
Рене Анжуйский, которому втайне сообщили, что его астролог связан с Иоанном Бурбонским и его кликой, прищурился и сказал:
– В любом случае он говорил одни лишь глупости. Было бы занятно посмотреть, как под воздействием Сатурна мытари откажутся от сбора налогов!
И расхохотался.
– Этот ребенок сильно брыкается, – сказала Жанна однажды вечером. – Он будет резвым.
В феврале 1470 года выяснилось, что она совершила грамматическую ошибку: это был не он, а она. Девочка! Любое дитя есть дар Неба, именно поэтому она назвала своего сына Деодатом. Но девочка! Девочка! Она приняла ее так, как жаждущий приникает к ручью. Она немного устала от мужчин, вечно озабоченных своими победами и не обладающих подлинным пониманием жизни. Она и Жака полюбила больше всего за некоторую его отстраненность, словно он постоянно прислушивался к музыке неких таинственных сфер, дабы быть с ней в гармонии.
Что бы я делала без этих двух братьев? – повторяла она себе.
Она думала о них на протяжении всей беременности: этот ребенок был в такой же мере даром Жака, как и Жозефа, – словно островок, омываемый двумя реками. Сравнение с реками ей очень нравилось. Все человеческие существа виделись ей вырвавшимися из земных недр потоками, которые оживляют вселенную, устремляясь к той или иной звезде, а затем вновь возвращаются туда, откуда явились. На земле им дают имена, дарят погремушки и считают сыном или дочерью, но на самом деле любое дитя порождено небом и землей.
Они с Жозефом решили назвать девочку Об.
– Если бы в мире было больше женщин, было бы меньше войн, – сказала Жанна.
Она жила теперь только ради Об и Жозефа. С девочки она не сводила глаз: смотрела, как та просыпается, как засыпает.
Все же она выкроила время, чтобы прочесть и перечитать письмо, в котором Франсуа сообщал, что Гийом Фише предложил ему создать печатню для Сорбонны.
– Что это может означать? – спросила она Жозефа. – Университет преследовал его, а теперь просит помощи?
– Посмотрим. В любом случае, как я уже говорил тебе, Фише нам не враг.
В другом письме Франсуа рассказал о встрече с Фише, который был очень любезен, и с Морвилье, «походившим на зудящий нарыв». Несомненно, это стало своеобразной местью Фише: он доверил создание печатни – объекта вожделений Морвилье – человеку, которого тот пытался ограбить! Регент тоже хотел было сунуться, однако ректор решил, что печатней будет распоряжаться только Франсуа де л'Эстуаль под его личным контролем.
– Морвилье с ума сойдет! – сказала Жанна.
– Он и так сумасшедший.
Это звучало не слишком успокаивающе.
Итак, Франсуа поселится в особняке Дюмонслен, чтобы по просьбе Фише устроить печатню, которая будет располагаться на факультете церковных установлений, на улице Сен-Жан-де-Бове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– А Фалуа? – спросил Жозеф.
– Хорошо понимаю, как он вам досадил. Действительно, я могу дать ему другое имя, объявив, что он умер в тюрьме. Или сбежал. – Эта мысль заставила его улыбнуться. – Его побег встревожит Морвилье, – продолжил он. – Да, именно так, мы скажем, что Фалуа сбежал, и дадим ему другое имя. Вы говорите, что он преподавал греческую философию? А почему бы вам не использовать его в «Труа-Кле»? Он будет предан вам душой и телом!
Князь-архиепископ затрясся от смеха, развеселившись от собственной идеи. Жозеф удивился. Однако мысль была недурна.
– Если вы возьмете его, он будет тотчас отпущен на свободу, – сказал прелат.
– Сначала я должен убедить Франсуа де л'Эстуаля, – ответил Жозеф.
Страсбург и в самом деле оказался утомительным городом. Жозеф простился с Александром Люксембургским, но у самой двери обернулся:
– Ваше преосвященство, каким образом разрешим мы проблему с Морвилье?
– Мы подумаем об этом, мессир, мы подумаем. Я не люблю, когда меня выставляют дураком!
25 Горькая победа
Ты с ума сошел? Такой была первая реакция Франсуа на предложение Жозефа. Оно последовало за долгим рассказом.
– Этот человек оказал нам огромную услугу, – сказал Жозеф. – Он открыл нам, кто наши враги. Враги Жанны. И твои. Он раскаялся. Ты будешь владыкой его жизни и смерти. Достаточно раскрыть его подлинное имя, и он покойник. Ты ведь хочешь печатать греческие тексты. А он знаток греческой философии.
Франсуа внезапно расхохотался.
– Жозеф, я тебя обожаю! – вскричал он. – Возможно, ты безумец, но безумец гениальный.
На следующий день Жозеф привел в мастерскую бородатого человека, которого представил как Жереми Ле Гито. Это был Эмар Фалуа: узнав его, несмотря на еще не слишком густую бороду, все ощетинились. Эллинист бросился к ногам Франсуа и стал целовать ему руки.
– Простите меня, мессир! Во имя Иисуса, простите! Меня обманули!
Арминий, Кокельман и подмастерья изумленно взирали на эту сцену. Дерзкий враг превратился в покорного раба. Они не унизили себя злорадством и сохранили бесстрастный вид.
– Встаньте, Ле Гито, – сказал Франсуа. – Мы используем ваши познания в греческом языке.
Жозеф обнял Франсуа, попрощался с Арминием, Кокельманом и подмастерьями и уехал. Он хотел быть с Жанной. На земле существовала только одна гавань, только одно убежище – и это была Жанна.
Вернувшись в Анжер, он не стал пересказывать ей то, что Фалуа говорил о Дени и Франсуа Вийоне. Ему не хотелось, чтобы эти два призрака преследовали ее всю жизнь.
Предвидение Александра Люксембургского сбылось: Людовик XI был настолько поглощен отменой злосчастного Пероннского договора, что не обратил внимания на историю с печатней и на происки регента-масона. Парижане поднимали его на смех. Обучили соек и галок кричать: «Перонна! Перонна!» Какой-то судейский из Шатле приказал отлавливать их, что еще больше развеселило народ. Впрочем, Людовик избегал появляться в столице, опасаясь худшего. Парижане начали задаваться вопросом, уж не каплун ли он и не засадит ли его Бургундец в клетку, как непочтительных галок.
Но то были цветочки в сравнении с тем, что говорили жители Льежа, которые склоняли Людовика на все лады, именуя его трусом и сукиным сыном. Страсбург разделял эти настроения. Но ведь народ любит только победителей: это понимали уже во времена римских Цезарей. Vae victis! Тем временем Жозеф наслаждался близостью Жанны. У них наступил второй медовый месяц, на сей раз целомудренный, ибо она была на четвертом месяце и очень опасалась, как бы на ход беременности не повлияли пережитые испытания.
– Каким образом мы разделаемся с Морвилье? – спросила она.
– Александр Люксембургский сказал, что сам подумает об этом, – ответил Жозеф.
– Но сделает ли он что-нибудь?
– Эта история привела его в раздражение. Самолюбие часто сильнее воздействует на людей, чем чувство справедливости.
Рене Анжуйский, которому втайне сообщили, что его астролог связан с Иоанном Бурбонским и его кликой, прищурился и сказал:
– В любом случае он говорил одни лишь глупости. Было бы занятно посмотреть, как под воздействием Сатурна мытари откажутся от сбора налогов!
И расхохотался.
– Этот ребенок сильно брыкается, – сказала Жанна однажды вечером. – Он будет резвым.
В феврале 1470 года выяснилось, что она совершила грамматическую ошибку: это был не он, а она. Девочка! Любое дитя есть дар Неба, именно поэтому она назвала своего сына Деодатом. Но девочка! Девочка! Она приняла ее так, как жаждущий приникает к ручью. Она немного устала от мужчин, вечно озабоченных своими победами и не обладающих подлинным пониманием жизни. Она и Жака полюбила больше всего за некоторую его отстраненность, словно он постоянно прислушивался к музыке неких таинственных сфер, дабы быть с ней в гармонии.
Что бы я делала без этих двух братьев? – повторяла она себе.
Она думала о них на протяжении всей беременности: этот ребенок был в такой же мере даром Жака, как и Жозефа, – словно островок, омываемый двумя реками. Сравнение с реками ей очень нравилось. Все человеческие существа виделись ей вырвавшимися из земных недр потоками, которые оживляют вселенную, устремляясь к той или иной звезде, а затем вновь возвращаются туда, откуда явились. На земле им дают имена, дарят погремушки и считают сыном или дочерью, но на самом деле любое дитя порождено небом и землей.
Они с Жозефом решили назвать девочку Об.
– Если бы в мире было больше женщин, было бы меньше войн, – сказала Жанна.
Она жила теперь только ради Об и Жозефа. С девочки она не сводила глаз: смотрела, как та просыпается, как засыпает.
Все же она выкроила время, чтобы прочесть и перечитать письмо, в котором Франсуа сообщал, что Гийом Фише предложил ему создать печатню для Сорбонны.
– Что это может означать? – спросила она Жозефа. – Университет преследовал его, а теперь просит помощи?
– Посмотрим. В любом случае, как я уже говорил тебе, Фише нам не враг.
В другом письме Франсуа рассказал о встрече с Фише, который был очень любезен, и с Морвилье, «походившим на зудящий нарыв». Несомненно, это стало своеобразной местью Фише: он доверил создание печатни – объекта вожделений Морвилье – человеку, которого тот пытался ограбить! Регент тоже хотел было сунуться, однако ректор решил, что печатней будет распоряжаться только Франсуа де л'Эстуаль под его личным контролем.
– Морвилье с ума сойдет! – сказала Жанна.
– Он и так сумасшедший.
Это звучало не слишком успокаивающе.
Итак, Франсуа поселится в особняке Дюмонслен, чтобы по просьбе Фише устроить печатню, которая будет располагаться на факультете церковных установлений, на улице Сен-Жан-де-Бове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90