Под навесом старик вырезывал силуэты. Я остановился посмотреть. Две девушки стояли перед ним, и он вырезывал их силуэты вместе, поглядывая на них, откинув голову набок и очень быстро двигая ножницами. Девушки хихикали. Он показал мне силуэты, прежде чем наклеить их на белую бумагу и передать девушкам.
– Что, хороши? – сказал он. – Не угодно ли вам, tenente?
Девушки ушли, рассматривая свои силуэты и смеясь. Обе были хорошенькие. Одна из них служила в закусочной напротив госпиталя.
– Пожалуй, – сказал я.
– Только снимите кепи.
– Нет. В кепи.
– Так будет хуже, – сказал старик. – Впрочем, – его лицо прояснилось, – так будет воинственнее.
Он задвигал ножницами по черной бумаге, потом разнял обе половинки листа, наклеил два профиля на картон и подал мне.
– Сколько вам?
– Ничего, ничего. – Он помахал рукой. – Я вам их просто так сделал.
– Пожалуйста. – Я вынул несколько медяков. – Доставьте мне удовольствие.
– Нет. Я сделал их для собственного удовольствия. Подарите их своей милой.
– Спасибо и до свидания.
– До скорой встречи.
Я вернулся в госпиталь. Для меня были в канцелярии письма, одно официальное и еще несколько. Мне предоставлялся трехнедельный отпуск для поправления здоровья, после чего я должен был вернуться на фронт. Я внимательно перечел это. Да, так и есть. Отпуск будет считаться с 4 октября, когда я закончу курс лечения. В трех неделях двадцать один день. Это выходит 25 октября. Я сказал, что погуляю еще немного, и пошел в ресторан через несколько домов от госпиталя поужинать и просмотреть за столом письма и «Корьере делла сера». Одно письмо было от моего деда, в нем были семейные новости, патриотические наставления, чек на двести долларов и несколько газетных вырезок. Потом было скучное письмо от нашего священника, письмо от одного знакомого летчика, служившего во французской авиации, который попал в веселую компанию и об этом рассказывал, и записка от Ринальди, спрашивавшего, долго ли я еще намерен отсиживаться в Милане и вообще какие новости. Он просил, чтоб я привез ему граммофонные пластинки по приложенному списку. Я заказал к ужину бутылку кьянти, затем выпил кофе с коньяком, дочитал газету, положил все письма в карман, оставил газету на столе вместе с чаевыми и вышел. В своей комнате в госпитале я снял форму, надел пижаму и халат, опустил занавеси на балконной двери и, полулежа в постели, принялся читать бостонские газеты, из тех, что привозила своим мальчикам миссис Мейерс. Команда «Чикаго-Уайт-Сокс» взяла приз Американской лиги, а в Национальной лиге впереди шла команда «Нью-Йорк-Джайэнтс». Бейб Рут играл теперь за Бостон. Газеты были скучные, новости были затхлые и узкоместные, известия с фронта устарелые. Из американских новостей только и говорилось что об учебных лагерях. Я радовался, что я не в учебном лагере. Кроме спортивных известий, я ничего не мог читать, да и это читал без малейшего интереса. Когда читаешь много газет сразу, невозможно читать с интересом. Газеты были не очень новые, но я все же читал их. Я подумал, закроются ли спортивные союзы, если Америка по-настоящему вступит в войну. Должно быть, нет. В Милане по-прежнему бывают скачки, хотя война в разгаре. Во Франции скачек уже не бывает. Это оттуда привезли нашего Япалака. Дежурство Кэтрин начиналось только с девяти часов. Я слышал ее шаги по коридору, когда она пришла на дежурство, и один раз видел ее в раскрытую дверь. Она обошла несколько палат и наконец вошла в мою.
– Я сегодня поздно, милый, – сказала она. – Много дела. Ну, как ты?
Я рассказал ей про газеты и про отпуск.
– Чудесно, – сказала она. – Куда же ты думаешь ехать?
– Никуда. Думаю остаться здесь.
– И очень глупо. Ты выбери хорошее местечко, и я тоже поеду с тобой.
– А как же ты это сделаешь?
– Не знаю. Как-нибудь.
– Ты прелесть.
– Вовсе нет. Но в жизни не так уж трудно устраиваться, когда нечего терять.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего. Я только подумала, как ничтожны теперь препятствия, которые казались непреодолимыми.
– По-моему, это довольно трудно будет устроить.
– Ничуть, милый. В крайнем случае я просто брошу все и уеду. Но до этого не дойдет.
– Куда же нам поехать?
– Все равно. Куда хочешь. Где мы никого не знаем.
– А тебе совсем все равно, куда ехать?
– Да. Только бы уехать.
Она была какая-то напряженная и озабоченная.
– Что случилось, Кэтрин?
– Ничего. Ничего не случилось.
– Неправда.
– Правда. Ровно ничего.
– Я знаю, что неправда. Скажи, дорогая. Мне ты можешь сказать.
– Ничего не случилось.
– Скажи.
– Я не хочу. Я боюсь, это тебя огорчит или встревожит.
– Да нет же.
– Ты уверен? Меня это не огорчает, но я боюсь огорчить тебя.
– Раз это тебя не огорчает, то и меня тоже нет.
– Мне не хочется говорить.
– Скажи.
– Это необходимо?
– Да.
– У меня будет ребенок, милый. Уже почти три месяца. Но ты не будешь огорчаться, правда? Не надо. Не огорчайся.
– Не буду.
– Правда не будешь?
– Конечно.
– Я все делала. Я все пробовала, но ничего не помогло.
– Я и не думаю огорчаться.
– Так уж вышло, и я не стала огорчаться, милый. И ты не огорчайся и не тревожься.
– Я тревожусь только о тебе.
– Ну вот! Как раз этого и не надо. У всех родятся дети. У других все время родятся дети. Совершенно естественная вещь.
– Ты прелесть.
– Вовсе нет. Но ты не думай об этом, милый. Я постараюсь не причинять тебе беспокойства. Я знаю, что сейчас я тебе причинила беспокойство. Но ведь до сих пор я держалась молодцом, правда? Тебе и в голову не приходило?
– Нет.
– И дальше так будет. Ты совсем не должен огорчаться. Я вижу, что ты огорчен. Перестань. Перестань сейчас же. Хочешь выпить чего-нибудь, милый? Я знаю, стоит тебе выпить, и ты развеселишься.
– Нет. Я и так веселый. А ты прелесть.
– Вовсе нет. Но я все улажу, и мы будем вместе, а ты только выбери место, куда нам поехать. Октябрь, наверно, будет чудесный. Мы чудесно проведем это время, милый, а когда ты будешь на фронте, я буду писать тебе каждый день.
– А ты где будешь?
– Я еще не знаю. Но непременно в самом замечательном месте. Я обо всем позабочусь.
Мы притихли и перестали разговаривать. Кэтрин сидела на постели, и я смотрел на нее, но мы не прикасались друг к другу. Каждый из нас был сам по себе, как бывает, когда в комнату входит посторонний и все вдруг настораживаются. Она протянула руку и положила ее на мою.
– Ты не сердишься, милый, скажи?
– Нет.
– И у тебя нет такого чувства, будто ты попал в ловушку?
– Немножко есть, пожалуй. Но не из-за тебя.
– Я и не думаю, что из-за меня. Не говори глупостей. Я хочу сказать – вообще в ловушку.
– Физиология всегда ловушка.
Она вдруг далеко ушла от меня, хотя не шевельнулась и не отняла руки.
– Всегда – нехорошее слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Что, хороши? – сказал он. – Не угодно ли вам, tenente?
Девушки ушли, рассматривая свои силуэты и смеясь. Обе были хорошенькие. Одна из них служила в закусочной напротив госпиталя.
– Пожалуй, – сказал я.
– Только снимите кепи.
– Нет. В кепи.
– Так будет хуже, – сказал старик. – Впрочем, – его лицо прояснилось, – так будет воинственнее.
Он задвигал ножницами по черной бумаге, потом разнял обе половинки листа, наклеил два профиля на картон и подал мне.
– Сколько вам?
– Ничего, ничего. – Он помахал рукой. – Я вам их просто так сделал.
– Пожалуйста. – Я вынул несколько медяков. – Доставьте мне удовольствие.
– Нет. Я сделал их для собственного удовольствия. Подарите их своей милой.
– Спасибо и до свидания.
– До скорой встречи.
Я вернулся в госпиталь. Для меня были в канцелярии письма, одно официальное и еще несколько. Мне предоставлялся трехнедельный отпуск для поправления здоровья, после чего я должен был вернуться на фронт. Я внимательно перечел это. Да, так и есть. Отпуск будет считаться с 4 октября, когда я закончу курс лечения. В трех неделях двадцать один день. Это выходит 25 октября. Я сказал, что погуляю еще немного, и пошел в ресторан через несколько домов от госпиталя поужинать и просмотреть за столом письма и «Корьере делла сера». Одно письмо было от моего деда, в нем были семейные новости, патриотические наставления, чек на двести долларов и несколько газетных вырезок. Потом было скучное письмо от нашего священника, письмо от одного знакомого летчика, служившего во французской авиации, который попал в веселую компанию и об этом рассказывал, и записка от Ринальди, спрашивавшего, долго ли я еще намерен отсиживаться в Милане и вообще какие новости. Он просил, чтоб я привез ему граммофонные пластинки по приложенному списку. Я заказал к ужину бутылку кьянти, затем выпил кофе с коньяком, дочитал газету, положил все письма в карман, оставил газету на столе вместе с чаевыми и вышел. В своей комнате в госпитале я снял форму, надел пижаму и халат, опустил занавеси на балконной двери и, полулежа в постели, принялся читать бостонские газеты, из тех, что привозила своим мальчикам миссис Мейерс. Команда «Чикаго-Уайт-Сокс» взяла приз Американской лиги, а в Национальной лиге впереди шла команда «Нью-Йорк-Джайэнтс». Бейб Рут играл теперь за Бостон. Газеты были скучные, новости были затхлые и узкоместные, известия с фронта устарелые. Из американских новостей только и говорилось что об учебных лагерях. Я радовался, что я не в учебном лагере. Кроме спортивных известий, я ничего не мог читать, да и это читал без малейшего интереса. Когда читаешь много газет сразу, невозможно читать с интересом. Газеты были не очень новые, но я все же читал их. Я подумал, закроются ли спортивные союзы, если Америка по-настоящему вступит в войну. Должно быть, нет. В Милане по-прежнему бывают скачки, хотя война в разгаре. Во Франции скачек уже не бывает. Это оттуда привезли нашего Япалака. Дежурство Кэтрин начиналось только с девяти часов. Я слышал ее шаги по коридору, когда она пришла на дежурство, и один раз видел ее в раскрытую дверь. Она обошла несколько палат и наконец вошла в мою.
– Я сегодня поздно, милый, – сказала она. – Много дела. Ну, как ты?
Я рассказал ей про газеты и про отпуск.
– Чудесно, – сказала она. – Куда же ты думаешь ехать?
– Никуда. Думаю остаться здесь.
– И очень глупо. Ты выбери хорошее местечко, и я тоже поеду с тобой.
– А как же ты это сделаешь?
– Не знаю. Как-нибудь.
– Ты прелесть.
– Вовсе нет. Но в жизни не так уж трудно устраиваться, когда нечего терять.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего. Я только подумала, как ничтожны теперь препятствия, которые казались непреодолимыми.
– По-моему, это довольно трудно будет устроить.
– Ничуть, милый. В крайнем случае я просто брошу все и уеду. Но до этого не дойдет.
– Куда же нам поехать?
– Все равно. Куда хочешь. Где мы никого не знаем.
– А тебе совсем все равно, куда ехать?
– Да. Только бы уехать.
Она была какая-то напряженная и озабоченная.
– Что случилось, Кэтрин?
– Ничего. Ничего не случилось.
– Неправда.
– Правда. Ровно ничего.
– Я знаю, что неправда. Скажи, дорогая. Мне ты можешь сказать.
– Ничего не случилось.
– Скажи.
– Я не хочу. Я боюсь, это тебя огорчит или встревожит.
– Да нет же.
– Ты уверен? Меня это не огорчает, но я боюсь огорчить тебя.
– Раз это тебя не огорчает, то и меня тоже нет.
– Мне не хочется говорить.
– Скажи.
– Это необходимо?
– Да.
– У меня будет ребенок, милый. Уже почти три месяца. Но ты не будешь огорчаться, правда? Не надо. Не огорчайся.
– Не буду.
– Правда не будешь?
– Конечно.
– Я все делала. Я все пробовала, но ничего не помогло.
– Я и не думаю огорчаться.
– Так уж вышло, и я не стала огорчаться, милый. И ты не огорчайся и не тревожься.
– Я тревожусь только о тебе.
– Ну вот! Как раз этого и не надо. У всех родятся дети. У других все время родятся дети. Совершенно естественная вещь.
– Ты прелесть.
– Вовсе нет. Но ты не думай об этом, милый. Я постараюсь не причинять тебе беспокойства. Я знаю, что сейчас я тебе причинила беспокойство. Но ведь до сих пор я держалась молодцом, правда? Тебе и в голову не приходило?
– Нет.
– И дальше так будет. Ты совсем не должен огорчаться. Я вижу, что ты огорчен. Перестань. Перестань сейчас же. Хочешь выпить чего-нибудь, милый? Я знаю, стоит тебе выпить, и ты развеселишься.
– Нет. Я и так веселый. А ты прелесть.
– Вовсе нет. Но я все улажу, и мы будем вместе, а ты только выбери место, куда нам поехать. Октябрь, наверно, будет чудесный. Мы чудесно проведем это время, милый, а когда ты будешь на фронте, я буду писать тебе каждый день.
– А ты где будешь?
– Я еще не знаю. Но непременно в самом замечательном месте. Я обо всем позабочусь.
Мы притихли и перестали разговаривать. Кэтрин сидела на постели, и я смотрел на нее, но мы не прикасались друг к другу. Каждый из нас был сам по себе, как бывает, когда в комнату входит посторонний и все вдруг настораживаются. Она протянула руку и положила ее на мою.
– Ты не сердишься, милый, скажи?
– Нет.
– И у тебя нет такого чувства, будто ты попал в ловушку?
– Немножко есть, пожалуй. Но не из-за тебя.
– Я и не думаю, что из-за меня. Не говори глупостей. Я хочу сказать – вообще в ловушку.
– Физиология всегда ловушка.
Она вдруг далеко ушла от меня, хотя не шевельнулась и не отняла руки.
– Всегда – нехорошее слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70