Для д'Аннунцио война была только воинственной жестикуляцией. У пехотинца свое особое ремесло, не похожее на другие. Габриэле летал, но он не был летчиком. Он служил в пехоте, но не был пехотинцем, он и там соблюдал одну видимость.
И полковник вспомнил, как однажды, когда он командовал взводом первого эшелона, а погода стояла дождливая, как всегда в те бесконечные зимы или, уж во всяком случае, во время всех парадов или военных смотров, д'Аннунцио, с черной повязкой вместо глаза и мучнисто-белым лицом, белым, как брюхо у камбалы, только что перевернутой на сковороде, сырой стороной кверху, и с таким видом, будто он уже вторые сутки мертвый, кричал им: «Morire non e basta!»13 — и полковник, бывший тогда лейтенантом, подумал: «Какого рожна им от нас еще надо?»
Он слушал речь и в конце, когда подполковник д'Аннунцио, писатель и национальный герой, очевидный и патентованный, раз уж нужны герои — а полковник в героев не верил, — попросил минуту помолчать в память о павших героях, лейтенант покорно вытянулся. Но взвод его, который не слышал речи, потому что тогда еще не было громкоговорителей, а ветер относил слова оратора в сторону, как только наступило молчание в честь павших героев, единодушно и раскатисто рявкнул: «Evviva d'Annunzio!»14
Д'Аннунцио не раз поздравлял их с победами и взывал к ним перед поражениями, и они знали, что им кричать, когда оратор делает паузу.
Полковник, который тогда был лейтенантом и любил свой взвод, крикнул вместе с ними, словно отдавая команду: «Evviva d'Annunzio!» — тем самым выгораживая тех, кто не слышал этого призыва или речи, и пытаясь скромно, как и положено лейтенанту (если только речь не идет о защите безнадежной позиции или инициативы в бою), разделить с ними вину.
А вот теперь лодка проезжает мимо дома, где этот старый греховодник жил со своей актрисой — великой, печальной и не очень любимой, и полковник вспоминает ее поразительные пальцы и волшебно преображающееся лицо — оно не было красивым, зато умело передать всю любовь, все величие, все восторги и всю боль на свете, — вспоминает, как легкий взмах ее руки надрывал ему сердце, и думает: «Господи, ведь оба они уже умерли, а я понятия не имею даже, где их похоронили. Но от души надеюсь, что в этом доме им все-таки бывало хорошо».
— Джексон, — сказал он. — Эта маленькая вилла слева принадлежала Габриэле д'Аннунцио. Он был великий писатель.
— Так точно, господин полковник, — сказал Джексон. — Спасибо, что вы мне сказали. Никогда о нем не слышал.
— Я вам скажу, что он написал, если вам захочется его прочесть. Он неплохо переведен на английский.
— Спасибо, господин полковник, — ответил Джексон. — С удовольствием почитаю, если будет время. Домик у него подходящий. Как, вы говорите, его фамилия?
— Д'Аннунцио, — сказал полковник, — писатель.
Он добавил мысленно, не желая путать Джексона и его стеснять, как делал уже сегодня не раз: писатель, поэт, национальный герой, фашистский фразер и полемист, эгоист и певец смерти, авиатор, полководец, участник первой атаки торпедных катеров, подполковник пехотных войск, толком не умевший командовать ротой и даже взводом, большой, прекрасный писатель, которого мы почитаем, автор «Notturno»15 и хлюст.
Впереди, у Санта-Мария-дель-Джильо, был перекресток двух каналов, а за ним деревянный причал «Гритти».
— Вот и наша гостиница, Джексон.
Полковник показал на небольшой розоватый трехэтажный дворец, выходивший прямо на канал. Раньше это был филиал «Гранд-отеля», но теперь стал самостоятельной и очень хорошей гостиницей. В городе, где столько прекрасных отелей, это, пожалуй, самый лучший, если вы не любите, когда перед вами угодничают, заискивают и не дают вам самому шагу ступить.
— Местечко, по-моему, приличное, — сказал Джексон.
— Вполне приличное.
Моторная лодка с шиком подошла к деревянным сваям причала.
"Каждое ее движение, — думал полковник, — это подвиг изношенного механизма. У нас теперь нет боевых коней, таких, как знаменитый «Путник» или как «Лизетта» генерала Марбо, воевавшая при Эйлау.
Теперь мы почитаем стойкость изношенных рычагов, которые не выходят из строя, хотя давно имеют на это право".
— Причалили, господин полковник, — сказал Джексон.
— Конечно, причалили! А что нам еще делать? Ну-ка, прыгайте, а я расплачусь с этим гонщиком. Повернувшись к лодочнику, он спросил:
— С меня ведь три с половиной тысячи, а?
— Так точно, полковник.
— Насчет списанного «Виллиса» я не забуду. Получайте и купите своей лошадке овса.
Швейцар, который брал у Джексона чемоданы, засмеялся:
— Нет такого ветеринара, который возьмется вылечить его лошадь.
— Но она еще бегает! — сказал лодочник.
— А вот призов на скачках уже не берет. Как поживаете, полковник?
— Лучше не бывает. А как члены Ордена?
— Все в порядке.
— Хорошо, — сказал полковник. — Пойду повидаюсь с Гроссмейстером.
— Он вас ждет.
— Ждать мы его заставлять не можем. Джексон, пройдите в холл с этим джентльменом и попросите меня отметить. Позаботьтесь, чтобы сержанту дали комнату, — сказал он швейцару. — Мы только на одну ночь.
— Вас спрашивал барон Альварито.
— Я увижусь с ним у «Гарри».
— Хорошо, господин полковник.
— А где Гроссмейстер?
— Сейчас я его разыщу.
— Скажите, что я буду в баре.
ГЛАВА 7
Бар «Гритти» был сразу за холлом, хотя холл, подумал полковник, неподходящее слово для зала с таким благородством пропорций. Кажется, Джотто дал определение круга? Нет, это один математик. Из анекдотов о Джотто ему нравился вот какой: «Это так просто!» — сказал художник, начертив безукоризненный круг. Кто и где, черт побери, ему это рассказывал?
— Добрый вечер, Тайный Советник, — сказал он бармену; тот был только кандидатом в члены Ордена, но полковнику не хотелось его обижать. — Чем могу служить?
— Выпейте рюмочку, полковник.
Полковник поглядел через окна и стеклянную дверь на Большой канал. Он увидел высокий черный столб, к которому причаливают гондолы, и отсвет вечернего зимнего солнца на беспокойной от ветра воде. На той стороне стоял старинный дворец, а по каналу двигалась деревянная баржа, черная и широкая, разводя тупым носом волну, хотя ветер был попутный.
— Дайте мне сухого мартини, — сказал полковник. — Большую рюмку.
Тут вошел Гроссмейстер. На нем был фрак, как и положено метрдотелю. Он был по-настоящему, по-человечески красив — изнутри: улыбка его шла от самого сердца или от того, что зовут душой человека, а потом весело и открыто выходила на поверхность, то есть освещала лицо.
Лицо у него было лукавое, с длинным прямым носом, как у всех уроженцев этой части Венето, с добрыми, веселыми, правдивыми глазами и седыми волосами, приличествующими его возрасту, — он был на два года старше полковника.
Он подошел с сердечной улыбкой, хотя и с видом заговорщика — ведь у них было немало общих тайн, — и протянул свою руку, большую, сильную руку с длинными пальцами, холеную, как и подобало человеку в такой должности, а полковник протянул ему свою, дважды простреленную и чуть-чуть скрюченную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И полковник вспомнил, как однажды, когда он командовал взводом первого эшелона, а погода стояла дождливая, как всегда в те бесконечные зимы или, уж во всяком случае, во время всех парадов или военных смотров, д'Аннунцио, с черной повязкой вместо глаза и мучнисто-белым лицом, белым, как брюхо у камбалы, только что перевернутой на сковороде, сырой стороной кверху, и с таким видом, будто он уже вторые сутки мертвый, кричал им: «Morire non e basta!»13 — и полковник, бывший тогда лейтенантом, подумал: «Какого рожна им от нас еще надо?»
Он слушал речь и в конце, когда подполковник д'Аннунцио, писатель и национальный герой, очевидный и патентованный, раз уж нужны герои — а полковник в героев не верил, — попросил минуту помолчать в память о павших героях, лейтенант покорно вытянулся. Но взвод его, который не слышал речи, потому что тогда еще не было громкоговорителей, а ветер относил слова оратора в сторону, как только наступило молчание в честь павших героев, единодушно и раскатисто рявкнул: «Evviva d'Annunzio!»14
Д'Аннунцио не раз поздравлял их с победами и взывал к ним перед поражениями, и они знали, что им кричать, когда оратор делает паузу.
Полковник, который тогда был лейтенантом и любил свой взвод, крикнул вместе с ними, словно отдавая команду: «Evviva d'Annunzio!» — тем самым выгораживая тех, кто не слышал этого призыва или речи, и пытаясь скромно, как и положено лейтенанту (если только речь не идет о защите безнадежной позиции или инициативы в бою), разделить с ними вину.
А вот теперь лодка проезжает мимо дома, где этот старый греховодник жил со своей актрисой — великой, печальной и не очень любимой, и полковник вспоминает ее поразительные пальцы и волшебно преображающееся лицо — оно не было красивым, зато умело передать всю любовь, все величие, все восторги и всю боль на свете, — вспоминает, как легкий взмах ее руки надрывал ему сердце, и думает: «Господи, ведь оба они уже умерли, а я понятия не имею даже, где их похоронили. Но от души надеюсь, что в этом доме им все-таки бывало хорошо».
— Джексон, — сказал он. — Эта маленькая вилла слева принадлежала Габриэле д'Аннунцио. Он был великий писатель.
— Так точно, господин полковник, — сказал Джексон. — Спасибо, что вы мне сказали. Никогда о нем не слышал.
— Я вам скажу, что он написал, если вам захочется его прочесть. Он неплохо переведен на английский.
— Спасибо, господин полковник, — ответил Джексон. — С удовольствием почитаю, если будет время. Домик у него подходящий. Как, вы говорите, его фамилия?
— Д'Аннунцио, — сказал полковник, — писатель.
Он добавил мысленно, не желая путать Джексона и его стеснять, как делал уже сегодня не раз: писатель, поэт, национальный герой, фашистский фразер и полемист, эгоист и певец смерти, авиатор, полководец, участник первой атаки торпедных катеров, подполковник пехотных войск, толком не умевший командовать ротой и даже взводом, большой, прекрасный писатель, которого мы почитаем, автор «Notturno»15 и хлюст.
Впереди, у Санта-Мария-дель-Джильо, был перекресток двух каналов, а за ним деревянный причал «Гритти».
— Вот и наша гостиница, Джексон.
Полковник показал на небольшой розоватый трехэтажный дворец, выходивший прямо на канал. Раньше это был филиал «Гранд-отеля», но теперь стал самостоятельной и очень хорошей гостиницей. В городе, где столько прекрасных отелей, это, пожалуй, самый лучший, если вы не любите, когда перед вами угодничают, заискивают и не дают вам самому шагу ступить.
— Местечко, по-моему, приличное, — сказал Джексон.
— Вполне приличное.
Моторная лодка с шиком подошла к деревянным сваям причала.
"Каждое ее движение, — думал полковник, — это подвиг изношенного механизма. У нас теперь нет боевых коней, таких, как знаменитый «Путник» или как «Лизетта» генерала Марбо, воевавшая при Эйлау.
Теперь мы почитаем стойкость изношенных рычагов, которые не выходят из строя, хотя давно имеют на это право".
— Причалили, господин полковник, — сказал Джексон.
— Конечно, причалили! А что нам еще делать? Ну-ка, прыгайте, а я расплачусь с этим гонщиком. Повернувшись к лодочнику, он спросил:
— С меня ведь три с половиной тысячи, а?
— Так точно, полковник.
— Насчет списанного «Виллиса» я не забуду. Получайте и купите своей лошадке овса.
Швейцар, который брал у Джексона чемоданы, засмеялся:
— Нет такого ветеринара, который возьмется вылечить его лошадь.
— Но она еще бегает! — сказал лодочник.
— А вот призов на скачках уже не берет. Как поживаете, полковник?
— Лучше не бывает. А как члены Ордена?
— Все в порядке.
— Хорошо, — сказал полковник. — Пойду повидаюсь с Гроссмейстером.
— Он вас ждет.
— Ждать мы его заставлять не можем. Джексон, пройдите в холл с этим джентльменом и попросите меня отметить. Позаботьтесь, чтобы сержанту дали комнату, — сказал он швейцару. — Мы только на одну ночь.
— Вас спрашивал барон Альварито.
— Я увижусь с ним у «Гарри».
— Хорошо, господин полковник.
— А где Гроссмейстер?
— Сейчас я его разыщу.
— Скажите, что я буду в баре.
ГЛАВА 7
Бар «Гритти» был сразу за холлом, хотя холл, подумал полковник, неподходящее слово для зала с таким благородством пропорций. Кажется, Джотто дал определение круга? Нет, это один математик. Из анекдотов о Джотто ему нравился вот какой: «Это так просто!» — сказал художник, начертив безукоризненный круг. Кто и где, черт побери, ему это рассказывал?
— Добрый вечер, Тайный Советник, — сказал он бармену; тот был только кандидатом в члены Ордена, но полковнику не хотелось его обижать. — Чем могу служить?
— Выпейте рюмочку, полковник.
Полковник поглядел через окна и стеклянную дверь на Большой канал. Он увидел высокий черный столб, к которому причаливают гондолы, и отсвет вечернего зимнего солнца на беспокойной от ветра воде. На той стороне стоял старинный дворец, а по каналу двигалась деревянная баржа, черная и широкая, разводя тупым носом волну, хотя ветер был попутный.
— Дайте мне сухого мартини, — сказал полковник. — Большую рюмку.
Тут вошел Гроссмейстер. На нем был фрак, как и положено метрдотелю. Он был по-настоящему, по-человечески красив — изнутри: улыбка его шла от самого сердца или от того, что зовут душой человека, а потом весело и открыто выходила на поверхность, то есть освещала лицо.
Лицо у него было лукавое, с длинным прямым носом, как у всех уроженцев этой части Венето, с добрыми, веселыми, правдивыми глазами и седыми волосами, приличествующими его возрасту, — он был на два года старше полковника.
Он подошел с сердечной улыбкой, хотя и с видом заговорщика — ведь у них было немало общих тайн, — и протянул свою руку, большую, сильную руку с длинными пальцами, холеную, как и подобало человеку в такой должности, а полковник протянул ему свою, дважды простреленную и чуть-чуть скрюченную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54