Но я, дочка, книг не пишу.
Он сделал Gran Maestro знак налить бокалы.
— Gran Maestro, — спросил он, — вы любите воевать?
— Нет.
— Но ведь мы воевали?
— Да. Слишком много.
— А как у вас со здоровьем?
— Великолепно, если не считать язвы, ну и сердце чуть-чуть пошаливает.
— Не может быть, — сказал полковник и почувствовал, как забилось его сердце, у него даже перехватило дыхание. — Вы мне говорили только про язву.
— Ну вот, а теперь вы знаете. — Gran Maestro не закончил фразы и улыбнулся широкой, ясной улыбкой, озарившей его лицо, как луч солнца.
— Сколько у вас было приступов?
Gran Maestro поднял два пальца, как человек, который сигнализирует на скачках своему букмекеру и ждет ответного кивка, скрепляющего сделку.
— Я вас обскакал, — сказал полковник. — Но довольно ныть! Подлейте лучше донне Ренате этого превосходного вина.
— Ты не говорил мне, что у тебя они были опять, — сказала девушка. — Ты от меня это скрыл.
— С тех пор, как мы в последний раз виделись, ничего больше не было.
— А ты не думаешь, что это из-за меня? Не то я приеду к тебе, и останусь с тобой, и буду о тебе заботиться.
— Это всего-навсего мышца, — сказал полковник. — Но видишь ли, это главная мышца. Она работает, как хорошо налаженная машина. И беда в том, что, когда она сдает, ее не пошлешь в гарантийный ремонт. А когда она остановится, ты этого даже не узнаешь. Умрешь — и все.
— Пожалуйста, не надо об этом.
— Ты сама меня спросила, — сказал полковник.
— А у этого рябого с потешным лицом, у него таких вещей не бывает?
— Конечно, нет, — сказал полковник. — Если он посредственный писатель, он будет жить вечно.
— Почем ты знаешь? Ты ведь не писатель.
— Бог миловал, я не писатель. Но кое-что читал. У нас, пока мы не женаты, на чтение остается уйма времени. Может, и не столько, сколько у моряков торгового флота. Ho все же достаточно. Я могу отличить одного писателя от другого, и уж ты мне поверь: посредственному писателю суждена долгая жизнь. Им всем надо назначить пенсию по старости.
— Давай не будем об этом говорить — слишком мне это горько, расскажи лучше какую-нибудь историю.
— Я могу рассказать тебе сотню всяких историй. Ничего не выдумывая.
— Расскажи хотя бы одну. Потом мы допьем вино и поедем кататься.
— А тебе не будет холодно? — спросил полковник.
— Конечно, нет.
— Что бы тебе рассказать? Тем, кто не воевал, скучно слушать про войну. Разве что какие-нибудь небылицы.
— Я бы хотела знать, как вы брали Париж.
— Почему? Ты вспомнила, что я тебе говорил, будто ты похожа на Марию-Антуанетту по дороге на казнь?
— Нет. Я, правда, была польщена и знаю, что в профиль мы немножко похожи. Но меня никогда не везли в тележке на казнь, и я хочу, чтобы ты мне рассказал о Париже. Когда любишь и он для тебя герой, всегда интересно слушать, где он был и что делал.
— Пожалуйста, повернись в профиль, — сказал полковник, — и я все тебе расскажу. Gran Maestro, в этой несчастной бутылке еще что-нибудь осталось?
— Нет, — ответил Gran Maestro.
— Тогда дайте другую.
— Я ее уже заморозил.
— Отлично. Несите ее сюда. Итак, дочка, мы отделались от колонны генерала Леклерка в Кламаре. Они пошли на Монруж и Пор-д'0рлеан, а мы двинулись прямо на Ба-Медон и захватили мост в Пор-де-Сен-Клу. Это не слишком подробно, тебе не скучно?
— Ничуть.
— Жаль, что нету карты.
— Дальше.
— Мы захватили мост и предмостные укрепления на той стороне реки, сбросив в Сену немцев, оборонявших мост, — и живых и мертвых. — Он помолчал. — Да, мост они нам просто подарили. Его надо было взорвать. Немцев сбросили в Сену. Но, кажется, там были одни писари.
— Дальше.
— На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.
— А как это делается?
— Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил — патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.
— Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?
— Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.
— Неужели вам совсем не пришлось драться?
— Всего три раза. Да и то не по-настоящему.
— Всего три раза, чтобы взять такой город?
— Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.
— Расскажи, как дерутся.
— Скажи, что ты меня любишь.
— Я люблю тебя, — сказала девушка. — Если хочешь, можешь напечатать об этом в «Gazzetino». Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза — я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.
— Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.
— А почему бы тебе не купить хорошего стекла? — спросила вдруг девушка. — Мы можем вместе съездить в Мурано.
— Я ничего не понимаю в стекле.
— Я могу тебя научить. Вот было бы весело!
— В нашей бродячей жизни не обзаводятся венецианским стеклом.
— Ну а когда ты выйдешь в отставку и поселишься здесь?
— Тогда и купим.
— Я бы хотела, чтобы это было сегодня.
— Я тоже, но сегодня это сегодня, а завтра я поеду на охоту за утками.
— А мне можно поехать с тобой на охоту?
— Если Альварито тебя пригласит.
— Я могу заставить его меня пригласить.
— Сомневаюсь.
— Невежливо сомневаться в том, что говорит твоя дочка, она уже слишком взрослая, чтобы лгать.
— Ладно, дочка. Беру свои слова обратно.
— Спасибо. За это я не поеду и не буду вам мешать. Я останусь в Венеции и пойду к мессе с мамой, и ее теткой, с моей теткой, а потом навещу своих бедняков. Я ведь единственная дочь, и у меня много обязанностей.
— Меня всегда интересовало: что делаешь ты целый день?
— Вот это я и делаю. А потом попрошу горничную помыть мне голову и сделать маникюр.
— Но ведь будет воскресенье.
— Тогда я займусь этим в понедельник. А в воскресенье прочту все иллюстрированные журналы, и самые неприличные тоже.
— Может, там будет фотография мисс Бергман. Ты все еще хочешь быть на нее похожа?
— Уже нет, — сказала девушка. — Я хочу быть похожа на самое себя, только много, много лучше, и я хочу, чтобы ты меня любил. И еще, — добавила она вдруг, глядя на него прямо и не таясь, — я хочу быть такой, как ты. Можно мне сегодня быть такой, как ты?
— Конечно. И спасибо, что ты больше не просишь рассказывать про войну.
— Ну, ты должен мне потом рассказать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Он сделал Gran Maestro знак налить бокалы.
— Gran Maestro, — спросил он, — вы любите воевать?
— Нет.
— Но ведь мы воевали?
— Да. Слишком много.
— А как у вас со здоровьем?
— Великолепно, если не считать язвы, ну и сердце чуть-чуть пошаливает.
— Не может быть, — сказал полковник и почувствовал, как забилось его сердце, у него даже перехватило дыхание. — Вы мне говорили только про язву.
— Ну вот, а теперь вы знаете. — Gran Maestro не закончил фразы и улыбнулся широкой, ясной улыбкой, озарившей его лицо, как луч солнца.
— Сколько у вас было приступов?
Gran Maestro поднял два пальца, как человек, который сигнализирует на скачках своему букмекеру и ждет ответного кивка, скрепляющего сделку.
— Я вас обскакал, — сказал полковник. — Но довольно ныть! Подлейте лучше донне Ренате этого превосходного вина.
— Ты не говорил мне, что у тебя они были опять, — сказала девушка. — Ты от меня это скрыл.
— С тех пор, как мы в последний раз виделись, ничего больше не было.
— А ты не думаешь, что это из-за меня? Не то я приеду к тебе, и останусь с тобой, и буду о тебе заботиться.
— Это всего-навсего мышца, — сказал полковник. — Но видишь ли, это главная мышца. Она работает, как хорошо налаженная машина. И беда в том, что, когда она сдает, ее не пошлешь в гарантийный ремонт. А когда она остановится, ты этого даже не узнаешь. Умрешь — и все.
— Пожалуйста, не надо об этом.
— Ты сама меня спросила, — сказал полковник.
— А у этого рябого с потешным лицом, у него таких вещей не бывает?
— Конечно, нет, — сказал полковник. — Если он посредственный писатель, он будет жить вечно.
— Почем ты знаешь? Ты ведь не писатель.
— Бог миловал, я не писатель. Но кое-что читал. У нас, пока мы не женаты, на чтение остается уйма времени. Может, и не столько, сколько у моряков торгового флота. Ho все же достаточно. Я могу отличить одного писателя от другого, и уж ты мне поверь: посредственному писателю суждена долгая жизнь. Им всем надо назначить пенсию по старости.
— Давай не будем об этом говорить — слишком мне это горько, расскажи лучше какую-нибудь историю.
— Я могу рассказать тебе сотню всяких историй. Ничего не выдумывая.
— Расскажи хотя бы одну. Потом мы допьем вино и поедем кататься.
— А тебе не будет холодно? — спросил полковник.
— Конечно, нет.
— Что бы тебе рассказать? Тем, кто не воевал, скучно слушать про войну. Разве что какие-нибудь небылицы.
— Я бы хотела знать, как вы брали Париж.
— Почему? Ты вспомнила, что я тебе говорил, будто ты похожа на Марию-Антуанетту по дороге на казнь?
— Нет. Я, правда, была польщена и знаю, что в профиль мы немножко похожи. Но меня никогда не везли в тележке на казнь, и я хочу, чтобы ты мне рассказал о Париже. Когда любишь и он для тебя герой, всегда интересно слушать, где он был и что делал.
— Пожалуйста, повернись в профиль, — сказал полковник, — и я все тебе расскажу. Gran Maestro, в этой несчастной бутылке еще что-нибудь осталось?
— Нет, — ответил Gran Maestro.
— Тогда дайте другую.
— Я ее уже заморозил.
— Отлично. Несите ее сюда. Итак, дочка, мы отделались от колонны генерала Леклерка в Кламаре. Они пошли на Монруж и Пор-д'0рлеан, а мы двинулись прямо на Ба-Медон и захватили мост в Пор-де-Сен-Клу. Это не слишком подробно, тебе не скучно?
— Ничуть.
— Жаль, что нету карты.
— Дальше.
— Мы захватили мост и предмостные укрепления на той стороне реки, сбросив в Сену немцев, оборонявших мост, — и живых и мертвых. — Он помолчал. — Да, мост они нам просто подарили. Его надо было взорвать. Немцев сбросили в Сену. Но, кажется, там были одни писари.
— Дальше.
— На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.
— А как это делается?
— Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил — патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.
— Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?
— Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.
— Неужели вам совсем не пришлось драться?
— Всего три раза. Да и то не по-настоящему.
— Всего три раза, чтобы взять такой город?
— Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.
— Расскажи, как дерутся.
— Скажи, что ты меня любишь.
— Я люблю тебя, — сказала девушка. — Если хочешь, можешь напечатать об этом в «Gazzetino». Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза — я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.
— Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.
— А почему бы тебе не купить хорошего стекла? — спросила вдруг девушка. — Мы можем вместе съездить в Мурано.
— Я ничего не понимаю в стекле.
— Я могу тебя научить. Вот было бы весело!
— В нашей бродячей жизни не обзаводятся венецианским стеклом.
— Ну а когда ты выйдешь в отставку и поселишься здесь?
— Тогда и купим.
— Я бы хотела, чтобы это было сегодня.
— Я тоже, но сегодня это сегодня, а завтра я поеду на охоту за утками.
— А мне можно поехать с тобой на охоту?
— Если Альварито тебя пригласит.
— Я могу заставить его меня пригласить.
— Сомневаюсь.
— Невежливо сомневаться в том, что говорит твоя дочка, она уже слишком взрослая, чтобы лгать.
— Ладно, дочка. Беру свои слова обратно.
— Спасибо. За это я не поеду и не буду вам мешать. Я останусь в Венеции и пойду к мессе с мамой, и ее теткой, с моей теткой, а потом навещу своих бедняков. Я ведь единственная дочь, и у меня много обязанностей.
— Меня всегда интересовало: что делаешь ты целый день?
— Вот это я и делаю. А потом попрошу горничную помыть мне голову и сделать маникюр.
— Но ведь будет воскресенье.
— Тогда я займусь этим в понедельник. А в воскресенье прочту все иллюстрированные журналы, и самые неприличные тоже.
— Может, там будет фотография мисс Бергман. Ты все еще хочешь быть на нее похожа?
— Уже нет, — сказала девушка. — Я хочу быть похожа на самое себя, только много, много лучше, и я хочу, чтобы ты меня любил. И еще, — добавила она вдруг, глядя на него прямо и не таясь, — я хочу быть такой, как ты. Можно мне сегодня быть такой, как ты?
— Конечно. И спасибо, что ты больше не просишь рассказывать про войну.
— Ну, ты должен мне потом рассказать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54