Ну их к чертям.
— Сиди где сидишь, моя прелесть, и никого не слушай, — сказал Генри. Но тут он заметил в глубине бара двух знакомых плантаторов и пошел к их столику, не дожидаясь заказанного.
— Ну, все, — сказал Вилли. — Теперь он и про гыномиху забудет.
— Очень он рассеянный, — сказала Умница Лил. — Уж такой рассеянный.
— Это от той жизни, которую мы ведем, — сказал Вилли. — Все ищем развлечений просто так, чтобы развлекаться. Искать развлечений нужно с толком.
— А вот Том не рассеянный, — сказала Умница Лил. — Том грустный.
— Слушай, кончай эту хреновину, — сказал Вилли. — Моча тебе в голову ударила, что ли? Этот ей рассеянный. Тот ей грустный. А еще раньше я был ужасный. Дальше что? Всякая шлюха тут будет критику наводить на людей. Ты что, не знаешь, что твое дело веселиться и других веселить?
Умница Лил заплакала настоящими слезами, крупными и блестящими, как в кино. У нее всегда были наготове настоящие слезы, как только захочется, или понадобится, или обидит кто-нибудь.
— Эта шлюха умеет лить такие слезы, каких мать надо мной не проливала, — сказал Вилли.
— Зачем ты меня так обзываешь, Вилли?
— Брось, Вилли, слышишь? — сказал Томас Хадсон.
— Вилли, ты злой и жестокий человек, и я тебя знать не хочу, — сказала Умница Лил. — Не знаю, почему такие люди, как Томас Хадсон и Генри, с тобой водятся. Ты просто пакостник, вот ты кто.
— Что ж ты, дама, а такие слова говоришь, — сказал ей Вилли. — Пакостник — некрасивое слово. Все равно что плевок на конце сигары.
Томас Хадсон опустил руку ему на плечо.
— Пей, Вилли. Не у тебя одного невесело на душе.
— У Генри весело. Сказать бы ему то, что ты мне сказал, он сразу заскучал бы.
— Я тебе ответил на твой вопрос.
— Да не в том дело. Какого черта ты давишься своим горем и молчишь? Почему не поделился ни с кем за две недели?
— Горе поделить нельзя.
— Скряга ты, вот ты кто, — сказал Вилли. — Копишь горе, как скряга копит золото в сундуке. Никак я этого от тебя не ожидал.
— Перестань, Вилли, не надо, — сказал Томас Хадсон. — Спасибо тебе, но не надо. Я и сам справлюсь.
— Копи, копи, скряга. Но не думай, что так будет легче. Ни хрена не легче, я знаю, ученый.
— Я тоже ученый, — сказал Томас Хадсон. — Так что давай без дураков.
— Ну как хочешь. Может, для каждого лучше своя система. Но я ведь вижу, как тебя за это время подвело.
— Просто я много пью, и устал, и еще не успел отойти хоть немного.
— От той письма были?
— Да. Целых три.
— Ну и как?
— Хуже некуда.
— Н-да, — сказал Вилли. — Тоже радости мало. Ну, копи хоть это, все-таки кое-что.
— Кое-что у меня есть.
— Да, как же. Кот Бойз со своей любовью. Знаем. Слыхали. Как он, кстати, поживает, этот сукин кот?
— Все такой же, как был.
— Этот кот из меня душу выматывает, — сказал Вилли. — Ей-богу, выматывает.
— Он, конечно, истосковался.
— Верно ведь? Если б мне столько приходилось тосковать, сколько этому коту, я бы давно уже спятил. Чего еще будешь, Томми?
— Повторю опять.
Вилли обхватил рукой внушительную талию Умницы Лил.
— Ладно, Лилли, — сказал он. — Ты славная девушка. Я тебя обидеть не хотел. Виноват. Меня чувства одолели.
— Больше не будешь так говорить?
— Нет. Пока снова не одолеют чувства.
— Ну, выпьем, — сказал ему Томас Хадсон. — Твое здоровье, бродяга.
— Вот это другой разговор, — сказал Вилли. — Вот теперь ты на человека похож. Жаль, твоего кота Бойза нет с нами. Он бы гордился тобой. Понял, значит, что я имел в виду, когда говорил насчет того, чтобы поделиться?
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Понял.
— Ну и ладно, — сказал Вилли. — Ну и хватит об этом. Мусор весь из дома вон, едет мусорный фургон. Нет, ты посмотри на этого поганца Генри. Такой прохладный день, а он весь мокрый от пота. С чего бы это он так взмок?
— Из-за девочек, — сказала Умница Лил. — Он на девочках совсем помешался.
— Верно, что помешался, — сказал Вилли. — Пробуравь ему голову в любом месте, так из дырки сразу девки полезут. Помешался. Слово какое-то хлипкое, неужели лучше не нашла?
— По-испански это довольно крепкое слово.
— Помешался? Да ну, ерунда. Вот выдастся сегодня свободное время, подберу тебе словечко похлеще.
— Том, давай пересядем к тому концу стойки, там я не буду как на иголках и можно будет поговорить спокойно. Только не угостишь ли меня сандвичем? А то я с самого утра поесть не успела. Ношусь с Генри.
— Я пошел в «Баскский бар», — сказал Вилли. — Приводи его туда, Лил.
— Ладно, — сказала Умница Лил. — А может быть, я его отправлю, а сама здесь останусь.
Она величаво прошествовала мимо мужчин, сидевших у стойки, одним улыбаясь, с другими заговаривая на ходу. И все отвечали ей уважительно и ласково. Почти каждый из тех, с кем она обменивалась приветствиями, когда-нибудь да любил ее за двадцать пять лет. Наконец она дошла до конца стойки, села и улыбнулась издали Томасу Хадсону, и он тотчас пошел за ней, захватив с собой все свои чеки на выпитое. У нее была милая улыбка, и чудесные темные глаза, и красивые черные волосы. Как только вокруг лба и вдоль пробора начинала вылезать седина, Умница Лил просила у Томаса Хадсона денег на парикмахерскую, и когда она выходила оттуда, волосы опять были черные и блестящие, как у молодой девушки, и даже не выглядели крашеными. Ее гладкая кожа походила на оливковую слоновую кость — если бы слоновая кость когда-нибудь бывала оливковой — с легким дымчато-розовым оттенком. Томасу Хадсону цвет ее кожи напоминал выдержанную древесину mahagua в месте распила, когда она только что отшлифована чистым песком и слегка навощена. Нигде больше не встречал он этот дымчатый тон, чуть даже ударяющий в прозелень. Правда, розового налета у mahagua не было. Розовый налет получался от румян, которыми Умница Лил подцвечивала свои щеки, гладкие, как у молодой китаяночки. Красивое ее лицо улыбалось ему, когда он шел к ней вдоль стойки, и чем ближе, тем оно становилось красивее. Но вот он сел, и рядом с ним оказалось большое грузное тело, и заметен стал слой румян на лице, и от тайны этого лица ничего не осталось, но все-таки и вблизи оно было красивым.
— А ты все еще хороша, Умница, — сказал он ей.
— Ох, Том, я стала такая толстая. Мне даже стыдно.
Он положил руку на ее мощное бедро и сказал:
— Ты симпатичная толстушка.
— Мне стыдно, когда я прохожу через бар.
— У тебя это получается красиво. Плывешь, точно корабль.
— Как наш дружок?
— Отлично.
— А когда я увижу его?
— Когда пожелаешь. Хоть сейчас.
— Нет, сейчас не нужно. Том, о чем это Вилли тут говорил? Я что-то не все поняла.
— Да так, психовал просто.
— Нет, он не психовал. Про тебя, про какие-то твои огорчения. Это насчет твоей сеньоры?
— Нет. Ну ее к матери, мою сеньору.
— Что толку ругать ее, когда ее здесь нет.
— Да. Это тоже верно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Сиди где сидишь, моя прелесть, и никого не слушай, — сказал Генри. Но тут он заметил в глубине бара двух знакомых плантаторов и пошел к их столику, не дожидаясь заказанного.
— Ну, все, — сказал Вилли. — Теперь он и про гыномиху забудет.
— Очень он рассеянный, — сказала Умница Лил. — Уж такой рассеянный.
— Это от той жизни, которую мы ведем, — сказал Вилли. — Все ищем развлечений просто так, чтобы развлекаться. Искать развлечений нужно с толком.
— А вот Том не рассеянный, — сказала Умница Лил. — Том грустный.
— Слушай, кончай эту хреновину, — сказал Вилли. — Моча тебе в голову ударила, что ли? Этот ей рассеянный. Тот ей грустный. А еще раньше я был ужасный. Дальше что? Всякая шлюха тут будет критику наводить на людей. Ты что, не знаешь, что твое дело веселиться и других веселить?
Умница Лил заплакала настоящими слезами, крупными и блестящими, как в кино. У нее всегда были наготове настоящие слезы, как только захочется, или понадобится, или обидит кто-нибудь.
— Эта шлюха умеет лить такие слезы, каких мать надо мной не проливала, — сказал Вилли.
— Зачем ты меня так обзываешь, Вилли?
— Брось, Вилли, слышишь? — сказал Томас Хадсон.
— Вилли, ты злой и жестокий человек, и я тебя знать не хочу, — сказала Умница Лил. — Не знаю, почему такие люди, как Томас Хадсон и Генри, с тобой водятся. Ты просто пакостник, вот ты кто.
— Что ж ты, дама, а такие слова говоришь, — сказал ей Вилли. — Пакостник — некрасивое слово. Все равно что плевок на конце сигары.
Томас Хадсон опустил руку ему на плечо.
— Пей, Вилли. Не у тебя одного невесело на душе.
— У Генри весело. Сказать бы ему то, что ты мне сказал, он сразу заскучал бы.
— Я тебе ответил на твой вопрос.
— Да не в том дело. Какого черта ты давишься своим горем и молчишь? Почему не поделился ни с кем за две недели?
— Горе поделить нельзя.
— Скряга ты, вот ты кто, — сказал Вилли. — Копишь горе, как скряга копит золото в сундуке. Никак я этого от тебя не ожидал.
— Перестань, Вилли, не надо, — сказал Томас Хадсон. — Спасибо тебе, но не надо. Я и сам справлюсь.
— Копи, копи, скряга. Но не думай, что так будет легче. Ни хрена не легче, я знаю, ученый.
— Я тоже ученый, — сказал Томас Хадсон. — Так что давай без дураков.
— Ну как хочешь. Может, для каждого лучше своя система. Но я ведь вижу, как тебя за это время подвело.
— Просто я много пью, и устал, и еще не успел отойти хоть немного.
— От той письма были?
— Да. Целых три.
— Ну и как?
— Хуже некуда.
— Н-да, — сказал Вилли. — Тоже радости мало. Ну, копи хоть это, все-таки кое-что.
— Кое-что у меня есть.
— Да, как же. Кот Бойз со своей любовью. Знаем. Слыхали. Как он, кстати, поживает, этот сукин кот?
— Все такой же, как был.
— Этот кот из меня душу выматывает, — сказал Вилли. — Ей-богу, выматывает.
— Он, конечно, истосковался.
— Верно ведь? Если б мне столько приходилось тосковать, сколько этому коту, я бы давно уже спятил. Чего еще будешь, Томми?
— Повторю опять.
Вилли обхватил рукой внушительную талию Умницы Лил.
— Ладно, Лилли, — сказал он. — Ты славная девушка. Я тебя обидеть не хотел. Виноват. Меня чувства одолели.
— Больше не будешь так говорить?
— Нет. Пока снова не одолеют чувства.
— Ну, выпьем, — сказал ему Томас Хадсон. — Твое здоровье, бродяга.
— Вот это другой разговор, — сказал Вилли. — Вот теперь ты на человека похож. Жаль, твоего кота Бойза нет с нами. Он бы гордился тобой. Понял, значит, что я имел в виду, когда говорил насчет того, чтобы поделиться?
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Понял.
— Ну и ладно, — сказал Вилли. — Ну и хватит об этом. Мусор весь из дома вон, едет мусорный фургон. Нет, ты посмотри на этого поганца Генри. Такой прохладный день, а он весь мокрый от пота. С чего бы это он так взмок?
— Из-за девочек, — сказала Умница Лил. — Он на девочках совсем помешался.
— Верно, что помешался, — сказал Вилли. — Пробуравь ему голову в любом месте, так из дырки сразу девки полезут. Помешался. Слово какое-то хлипкое, неужели лучше не нашла?
— По-испански это довольно крепкое слово.
— Помешался? Да ну, ерунда. Вот выдастся сегодня свободное время, подберу тебе словечко похлеще.
— Том, давай пересядем к тому концу стойки, там я не буду как на иголках и можно будет поговорить спокойно. Только не угостишь ли меня сандвичем? А то я с самого утра поесть не успела. Ношусь с Генри.
— Я пошел в «Баскский бар», — сказал Вилли. — Приводи его туда, Лил.
— Ладно, — сказала Умница Лил. — А может быть, я его отправлю, а сама здесь останусь.
Она величаво прошествовала мимо мужчин, сидевших у стойки, одним улыбаясь, с другими заговаривая на ходу. И все отвечали ей уважительно и ласково. Почти каждый из тех, с кем она обменивалась приветствиями, когда-нибудь да любил ее за двадцать пять лет. Наконец она дошла до конца стойки, села и улыбнулась издали Томасу Хадсону, и он тотчас пошел за ней, захватив с собой все свои чеки на выпитое. У нее была милая улыбка, и чудесные темные глаза, и красивые черные волосы. Как только вокруг лба и вдоль пробора начинала вылезать седина, Умница Лил просила у Томаса Хадсона денег на парикмахерскую, и когда она выходила оттуда, волосы опять были черные и блестящие, как у молодой девушки, и даже не выглядели крашеными. Ее гладкая кожа походила на оливковую слоновую кость — если бы слоновая кость когда-нибудь бывала оливковой — с легким дымчато-розовым оттенком. Томасу Хадсону цвет ее кожи напоминал выдержанную древесину mahagua в месте распила, когда она только что отшлифована чистым песком и слегка навощена. Нигде больше не встречал он этот дымчатый тон, чуть даже ударяющий в прозелень. Правда, розового налета у mahagua не было. Розовый налет получался от румян, которыми Умница Лил подцвечивала свои щеки, гладкие, как у молодой китаяночки. Красивое ее лицо улыбалось ему, когда он шел к ней вдоль стойки, и чем ближе, тем оно становилось красивее. Но вот он сел, и рядом с ним оказалось большое грузное тело, и заметен стал слой румян на лице, и от тайны этого лица ничего не осталось, но все-таки и вблизи оно было красивым.
— А ты все еще хороша, Умница, — сказал он ей.
— Ох, Том, я стала такая толстая. Мне даже стыдно.
Он положил руку на ее мощное бедро и сказал:
— Ты симпатичная толстушка.
— Мне стыдно, когда я прохожу через бар.
— У тебя это получается красиво. Плывешь, точно корабль.
— Как наш дружок?
— Отлично.
— А когда я увижу его?
— Когда пожелаешь. Хоть сейчас.
— Нет, сейчас не нужно. Том, о чем это Вилли тут говорил? Я что-то не все поняла.
— Да так, психовал просто.
— Нет, он не психовал. Про тебя, про какие-то твои огорчения. Это насчет твоей сеньоры?
— Нет. Ну ее к матери, мою сеньору.
— Что толку ругать ее, когда ее здесь нет.
— Да. Это тоже верно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119