– Вижу, вы взяли с собой парочку сумок, – произнес доктор своим обычным иронически-приподнятым тоном.
Сильвер откликнулся на шутку быстрым взглядом и улыбкой, а затем стал серьезен:
– Здесь – он похлопал по саквояжу – все необходимые мне вещи. Человеку вроде меня нравится, чтоб в его возрасте ему было поудобнее. А эти – и он звонко шлепнул ладонью по двум сундукам – привезут домой мою долю того, что мы там найдем. Можно думать, я подсчитал все довольно точно.
– Нам понадобятся конторщики, чтобы все подсчитать, – пробормотал доктор.
Видя, что взгляд доктора изменил направление, Сильвер повернулся к двум отделанным медью оружейным футлярам.
– А вот эти я пущу в ход, чтоб получить то, что заслужил.
Угроза у Сильвера редко шла отдельно от шутки. Он ласково взял в свои огромные руки один футляр, раскрыл его, показал нам хранящиеся в нем пистолеты и ухмыльнулся той ухмылкой, какую я видел у него, когда он замышлял нечто большее, чем озорство. К счастью, мое лицо было закрыто муслиновой повязкой (я снова носил повязку, готовясь к жизни на борту черного брига): она помогла скрыть отразившуюся на нем тревогу.
В это утро Сильвер господствовал над всей набережной. Он был человеком, который не видит разницы между той жизнью, к какой он стремится, и той, какой живет в действительности. Его громовой голос, его шуточки, которые он произносил на смеси разных языков, обращаясь ко всем проходившим мимо или к тем, кто задерживался подле его экипажа, говорили о том, что он – человек в этом портовом городе заметный, известный многим, и у большинства пользующийся уважением. Он всем сообщал, что снова уходит в море, что благословенная земля стала слишком тверда под его ногой и что он надеется на еще один «стоящий вояж».
В какой-то миг я испугался, что он оговорится и назовет меня – давнего «товарища по плаванию» – как одну из причин его нового ухода в море. Но Сильвер был слишком скрытен, чтобы допустить такую ошибку, и удовлетворялся тем, что обменивался громогласными шутками со всеми и каждым на набережной.
Вскоре все его вещи были собраны в одно место, и он громовым голосом призвал к себе двух матросов с брига. Те заколебались, и я заметил, что они обратились за указаниями к кому-то на борту; потом я увидел заостренную физиономию тощего секретаря, и матросы бегом спустились на причал, чтобы доставить Сильвера на борт.
Мы с доктором Баллантайном последовали за ним. Нам ни на миг не пришло в голову, что мы можем взойти на корабль прежде Сильвера, хотя, по правде говоря, по своему рождению и моральным качествам мы оба обладали гораздо большим правом на статус, который он теперь себе присвоил. Он поднялся по трапу, словно владелец судна, бросая оценивающий взгляд прищуренных глаз то налево, то направо, постукивая по обшивке тут, задумчиво присвистывая там, разглядывая паруса, рифы и реи, как человек, который способен дать весьма основательную оценку того, как это судно будет вести себя в открытом море.
На борту тощий секретарь подошел к Сильверу и пожал ему руку. Мы с доктором к этому времени дошли уже до половины трапа. Сильвер повернулся к нам – лицо его взмокло от усилий и зноя – и крикнул мне:
– Мистер Миллз! Вам лучше уйти с солнца! Вы еще в плохом состоянии!
Я почувствовал, что доктор усмехается про себя.
– Не беспокойтесь, капитан Сильвер! – ответил он за меня. – Он спустится вниз буквально через несколько минут. А там тень и прохлада.
Когда мы проходили мимо стоявших на палубе Сильвера и секретаря, Сильвер сказал так громко, чтобы я мог услышать:
– На набережной я с мистером Миллзом малость поговорил, и, по-моему, я знавал его батюшку в Бристоле: приличный человек, корабельный плотник, мастер на все руки – все про дерево понимал.
– Этот мистер Миллз, кажется, человек очень храбрый, – сказал секретарь своим писклявым голоском.
– Да уж. Доктор мне его раны описывал, верно, доктор? Не так уж много таких, кто так долго на плоту в открытом море выжить сумеет.
В этот момент на палубе началась какая-то странная толкотня, и я инстинктивно (или это мне подсказало шестое чувство?) спрятался за спину доктора Баллантайна у самого входа на главный трап брига. Сильвер обернулся на какой-то шум, раздавшийся в носовой части судна. Лицо его раздраженно нахмурилось, и он пробормотал что-то себе под нос. Я взглянул в том направлении и похолодел.
Горбун, Авель Распен (как благодарен я был, что успел спрятаться!), прыгал по палубе бака, преувеличенно передразнивая человека с одной ногой. Было совершенно ясно, что он изображает Джона Сильвера; делая это, он смеялся во все горло и перепрыгивал с места на место, подхватив рукой одну ногу, а горб его подрагивал под тонким коричневым сукном рубахи, которую я всякий раз на нем видел.
Сильвер отвернулся, но затем снова взглянул в ту сторону. Он тихо заметил что-то тощему секретарю, который тут же повернул вместе с ним в другом направлении, как видно, намереваясь отвести его вниз, чтобы его мог приветствовать Молтби.
Мы с доктором Баллантайном направились к ближайшему трапу – он вел к моей каюте, которую, как я понял, я должен был теперь делить с доктором – к величайшему моему удовольствию. Я еще раз взглянул на горбуна: он все еще прыгал по палубе, но уже не столь бодро – он так много смеялся своей собственной шутке, что у него перехватило дух. А я почувствовал облегчение оттого, что дурачество Распена отвлекло его, и он не слишком внимательно меня рассматривал.
В каюте, к моему удивлению, доктор Баллантайн велел мне немедленно лечь в постель, хотя было едва за полдень.
– Это не просто тактика, – сказал он спокойным тоном. – Вы должны считаться со своим состоянием. Вам по-прежнему необходим отдых. В конце концов, нас ведь могут ждать обстоятельства, требующие огромного напряжения сил.
Немного раньше мое уважение к доктору еще возросло, когда я понял, что он простился с женой наедине, в ее покоях. Однако дети весело бежали за ландо и долго махали нам вслед руками, пока мы не скрылись из виду.
Как было велено, я улегся в постель. Когда, спустя значительное время, я проснулся, то понял, что спал глубоким и крепким сном. Мы уже вышли в море – я слышал, как волны плещут о борта брига.
Корабли знают, кто они такие. В сельской местности поскрипывание одной фермерской телеги, фургона или почтовой кареты, когда они, дребезжа, трясутся по нашим дорогам, кажется похожим на все другие. А вот корабли говорят о себе тем, кто на них плывет. Когда бриг принял меня с плота к себе на борт, одним из первых моментов ясного сознания был тот, когда я понял, что, где бы я ни лежал, я нахожусь не на борту «Испаньолы». У брига – голос посветлее, как бы тенор, тогда как шпангоуты «Испаньолы» издают басовые ноты, а потрескивание парусов, когда она идет по воле ветра, более полнозвучно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86