Это уже был настоящий успех. Глорский приступил к созданию романа в стихах. Неизвестно, чем бы кончилось «воспевание» учителя литературы, если бы кто-то (скорее всего это была примерная ученица) предупредительно не положил полное собрание сочинений Глорского на стол Ван Ича.
Иван Ильич внимательно прочитал поэму (на это ему потребовалось пол-урока, в течение которых класс сидел, затаив дыхание, а Глорский серьезно подумывал, не выброситься ли ему из окна), потом спросил:
– Кто же автор?
Класс молчал.
Иван Ильич почему-то уставился на примерную ученицу и стал пожирать ее глазами.
– Вы?
– Что вы, Ван Ич! – вспыхнула ученица. – Разве я бы позволила такое?! Вы заявите, Ван Ич, в милицию, они сразу разберутся.
– Это я, – встал Глорский.
– A… это тот товарищ, который слушал Герцена из-под пола?
Глорский опустил голову.
– Я вас попрошу остаться после уроков.
После уроков Ван Ич сказал:
– А что, неплохо написано. Вам надо серьезно заняться литературным творчеством. Вы находчивы, изобретательны: это надо же додуматься – залезть под пол, – а самое главное, вы владеете образным словом.
Глорский ожидал услышать что угодно, но не это.
– Я не хотел именно про вас, Ван Ич, – забормотал он в растерянности. – Это само собой получилось…
С этого вечера началась их дружба.
Иван Ильич дал Борису несколько тем для стихов. Потом они вместе попробовали силы в рассказе. Ван Ич остался доволен первыми опытами. С его сопроводительным письмом Глорский отослал все свое творчество в областную комсомольскую газету. Вскоре там напечатали небольшой рассказ, а остальное вернули с бодрой рецензией: «Продолжайте работать».
На радостях Иван Ильич пригласил своего ученика к себе домой. Борис впервые посетил домик учителя литературы. Об этом домике в школе ходили самые невероятные слухи. Первоклашки, например, утверждали, что Иван Ильич разводит змей и кладет их на ночь под подушку. Среди учеников старших классов ходили смутные слухи о каких-то запрещенных книгах, «еще с буквой „ять“».
Домик Ивана Ильича оказался маленьким, чистеньким, обсаженным со всех сторон старыми акациями. Никаких змей там, конечно, не оказалось, запрещенных книг тоже не было видно, хотя с буквой «ять» имелось предостаточно. Домик состоял из трех комнат. В одной из них жил Иван Ильич. Во второй помещалась библиотека, (полки с книгами от пола и до потолка). В третьей был архив. Здесь в аккуратных папках лежали подлинные письма советских и русских литераторов, старинные фотографии, рукописи, редкие издания книг. Иван Ильич вел большую переписку с такими же, как он, чудаками. На некоторых конвертах даже стояли заграничные штемпели.
Совершенно неведомый мир открылся перед Борисом. Мир привязанностей, дружбы и ненависти, честности и подлости, давно угасших страстей. Бесстрастные лики великих, смотревших со страниц учебника, вдруг ожили, заговорили, стали ухаживать за женщинами, драться на дуэлях, восхищаться друг другом или, наоборот, ненавидеть. В знакомые произведения вдруг вторглись цари, начальники жандармских управлений, чиновники, женщины, вообще люди неизвестные, посторонние. Они стали как-то влиять на произведения великих, на образ их мыслей. Все это было невероятно интересно и даже немного страшно. Как будто с пьедестала спустился отлитый в бронзу человек и заговорил с тобой простым языком о самых земных делах, например, спросил, как пройти на Щепной рынок.
Глорский полюбил литературу, полюбил до страсти. На уроках Ван Ича он не пропускал теперь ни слова из восторженной, сумбурной речи учителя. Он рылся в его архивах, читал взахлеб все подряд. Собственные опыты казались ему теперь жалким бредом. Он уничтожил все, с горя пошел в станционный буфет и выпил там сто граммов водки и кружку пива. Пьяный, он явился домой к Ивану Ильичу и устроил ему скандал. Он бегал по комнате учителя, норовя сбросить с полок тома сочинений великих, и кричал, что Иван Ильич поступил нечестно, жестоко, просто подло, заставляя его писать дерьмо, потом взял за руку и повел в кладовую, где стояли кованые сундуки с золотом и драгоценными камнями. Ван Ич метался, защищая от пьяного ученика свои сокровища, и тоже кричал. Он кричал, что великие тоже начинали с дерьма, что он, Иван Ильич, перечитавший в тысячу раз больше, чем стоящий перед ним пьяный желторотый щенок, ответственно заявляет, что талант у этого щенка есть, что даже сейчас, в невменяемом состоянии, он имеет образный язык, сравнив свои опусы с дерьмом, а произведения великих со скрынями, в которых золото и драгоценные камни. Потом он напоил поэта крепким чаем и уложил спать.
У них состоялся серьезный разговор.
– Все уже написано, – говорил Борис, когда они сели ужинать. – Повторять зады я не хочу. Скучно, противно и унизительно. Как на уроке, когда списываешь с учебника.
– От тебя это уже не зависит: хочешь ты писать или Нет. Если тебя природа снабдила пригласительным билетом в зал, где идет диспут на тему «Зачем мы?» и где в президиуме сидят великие, ничего обидного нет постоять на балконе, а потом послать в президиум записку. Например, «Шаганэ ты моя, Шаганэ». А вдруг твоя записка окажется той каплей, наполнившей чашу, которую наполняло человечество в течение тысячелетий. Ты просто не можешь не прийти. Не каждому присылают пригласительный билет. Пусть шанс один из миллиарда, но он существует.
– Вы уверены, что билет мне этот послан?
– Пока нет. Даже на балкон. Но думаю, что заглянуть в дверь тебе можно.
Тогда Борис так и не понял, обиделся он или, наоборот, был польщен этим странным разговором. Он много работал. Уже в десятом классе печатался в областных газетах, и даже в одном «толстом» журнале дали его рассказ с портретом.
– Но только не зазнавайся, – шутливо говорил Иван Ильич своему любимому ученику. – Билет на балкон дам только я. Договорились?
У Глорского появились поклонницы. На литературных вечерах он читал свои стихи, многие, особенно семиклассницы, переписывали их в альбомы.
На выпускном вечере танцевали до рассвета, пили шампанское, клялись в вечной дружбе, объяснялись в любви, тайком резали на партах свои имена. В общем, все было, как на всех выпускных вечерах и как, наверно, будет всегда.
Иван Ильич хватил лишнего. Еще никто не видел его так сильно выпившим.
– Все… – бормотал он. – Не для кого… Ну, Борька, смотри… дай я тебя поцелую… У меня ты первый да и последний, наверно… Долго мне не протянуть… Ты только смотри, тово… Что-нибудь этакое… Хоть одну строчку… Понял? Иначе не пущу на балкон, понял?
– Ага… Иван Ильич… Я вам буду высылать все… до единой строчки. Честное слово! Если бы не вы…
– Я… не я… Ты работай… Ты на всех наплюй… Работай, как сам чувствуешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Иван Ильич внимательно прочитал поэму (на это ему потребовалось пол-урока, в течение которых класс сидел, затаив дыхание, а Глорский серьезно подумывал, не выброситься ли ему из окна), потом спросил:
– Кто же автор?
Класс молчал.
Иван Ильич почему-то уставился на примерную ученицу и стал пожирать ее глазами.
– Вы?
– Что вы, Ван Ич! – вспыхнула ученица. – Разве я бы позволила такое?! Вы заявите, Ван Ич, в милицию, они сразу разберутся.
– Это я, – встал Глорский.
– A… это тот товарищ, который слушал Герцена из-под пола?
Глорский опустил голову.
– Я вас попрошу остаться после уроков.
После уроков Ван Ич сказал:
– А что, неплохо написано. Вам надо серьезно заняться литературным творчеством. Вы находчивы, изобретательны: это надо же додуматься – залезть под пол, – а самое главное, вы владеете образным словом.
Глорский ожидал услышать что угодно, но не это.
– Я не хотел именно про вас, Ван Ич, – забормотал он в растерянности. – Это само собой получилось…
С этого вечера началась их дружба.
Иван Ильич дал Борису несколько тем для стихов. Потом они вместе попробовали силы в рассказе. Ван Ич остался доволен первыми опытами. С его сопроводительным письмом Глорский отослал все свое творчество в областную комсомольскую газету. Вскоре там напечатали небольшой рассказ, а остальное вернули с бодрой рецензией: «Продолжайте работать».
На радостях Иван Ильич пригласил своего ученика к себе домой. Борис впервые посетил домик учителя литературы. Об этом домике в школе ходили самые невероятные слухи. Первоклашки, например, утверждали, что Иван Ильич разводит змей и кладет их на ночь под подушку. Среди учеников старших классов ходили смутные слухи о каких-то запрещенных книгах, «еще с буквой „ять“».
Домик Ивана Ильича оказался маленьким, чистеньким, обсаженным со всех сторон старыми акациями. Никаких змей там, конечно, не оказалось, запрещенных книг тоже не было видно, хотя с буквой «ять» имелось предостаточно. Домик состоял из трех комнат. В одной из них жил Иван Ильич. Во второй помещалась библиотека, (полки с книгами от пола и до потолка). В третьей был архив. Здесь в аккуратных папках лежали подлинные письма советских и русских литераторов, старинные фотографии, рукописи, редкие издания книг. Иван Ильич вел большую переписку с такими же, как он, чудаками. На некоторых конвертах даже стояли заграничные штемпели.
Совершенно неведомый мир открылся перед Борисом. Мир привязанностей, дружбы и ненависти, честности и подлости, давно угасших страстей. Бесстрастные лики великих, смотревших со страниц учебника, вдруг ожили, заговорили, стали ухаживать за женщинами, драться на дуэлях, восхищаться друг другом или, наоборот, ненавидеть. В знакомые произведения вдруг вторглись цари, начальники жандармских управлений, чиновники, женщины, вообще люди неизвестные, посторонние. Они стали как-то влиять на произведения великих, на образ их мыслей. Все это было невероятно интересно и даже немного страшно. Как будто с пьедестала спустился отлитый в бронзу человек и заговорил с тобой простым языком о самых земных делах, например, спросил, как пройти на Щепной рынок.
Глорский полюбил литературу, полюбил до страсти. На уроках Ван Ича он не пропускал теперь ни слова из восторженной, сумбурной речи учителя. Он рылся в его архивах, читал взахлеб все подряд. Собственные опыты казались ему теперь жалким бредом. Он уничтожил все, с горя пошел в станционный буфет и выпил там сто граммов водки и кружку пива. Пьяный, он явился домой к Ивану Ильичу и устроил ему скандал. Он бегал по комнате учителя, норовя сбросить с полок тома сочинений великих, и кричал, что Иван Ильич поступил нечестно, жестоко, просто подло, заставляя его писать дерьмо, потом взял за руку и повел в кладовую, где стояли кованые сундуки с золотом и драгоценными камнями. Ван Ич метался, защищая от пьяного ученика свои сокровища, и тоже кричал. Он кричал, что великие тоже начинали с дерьма, что он, Иван Ильич, перечитавший в тысячу раз больше, чем стоящий перед ним пьяный желторотый щенок, ответственно заявляет, что талант у этого щенка есть, что даже сейчас, в невменяемом состоянии, он имеет образный язык, сравнив свои опусы с дерьмом, а произведения великих со скрынями, в которых золото и драгоценные камни. Потом он напоил поэта крепким чаем и уложил спать.
У них состоялся серьезный разговор.
– Все уже написано, – говорил Борис, когда они сели ужинать. – Повторять зады я не хочу. Скучно, противно и унизительно. Как на уроке, когда списываешь с учебника.
– От тебя это уже не зависит: хочешь ты писать или Нет. Если тебя природа снабдила пригласительным билетом в зал, где идет диспут на тему «Зачем мы?» и где в президиуме сидят великие, ничего обидного нет постоять на балконе, а потом послать в президиум записку. Например, «Шаганэ ты моя, Шаганэ». А вдруг твоя записка окажется той каплей, наполнившей чашу, которую наполняло человечество в течение тысячелетий. Ты просто не можешь не прийти. Не каждому присылают пригласительный билет. Пусть шанс один из миллиарда, но он существует.
– Вы уверены, что билет мне этот послан?
– Пока нет. Даже на балкон. Но думаю, что заглянуть в дверь тебе можно.
Тогда Борис так и не понял, обиделся он или, наоборот, был польщен этим странным разговором. Он много работал. Уже в десятом классе печатался в областных газетах, и даже в одном «толстом» журнале дали его рассказ с портретом.
– Но только не зазнавайся, – шутливо говорил Иван Ильич своему любимому ученику. – Билет на балкон дам только я. Договорились?
У Глорского появились поклонницы. На литературных вечерах он читал свои стихи, многие, особенно семиклассницы, переписывали их в альбомы.
На выпускном вечере танцевали до рассвета, пили шампанское, клялись в вечной дружбе, объяснялись в любви, тайком резали на партах свои имена. В общем, все было, как на всех выпускных вечерах и как, наверно, будет всегда.
Иван Ильич хватил лишнего. Еще никто не видел его так сильно выпившим.
– Все… – бормотал он. – Не для кого… Ну, Борька, смотри… дай я тебя поцелую… У меня ты первый да и последний, наверно… Долго мне не протянуть… Ты только смотри, тово… Что-нибудь этакое… Хоть одну строчку… Понял? Иначе не пущу на балкон, понял?
– Ага… Иван Ильич… Я вам буду высылать все… до единой строчки. Честное слово! Если бы не вы…
– Я… не я… Ты работай… Ты на всех наплюй… Работай, как сам чувствуешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35