– Приезжайте к нам еще.
– Вы сколько раз за ночь просыпаетесь?
– Какое это имеет значение?
– Большое…
– Раза три.
– Я тоже. Значит, доживем до шестидесяти, и у нас все впереди.
Друзья вскинули рюкзаки. Продавщица ушла в магазин, но потом передумала, вернулась и стала смотреть им вслед.
Станица вскоре исчезла, и уже ничто не напоминало о присутствии человека, разве только сильно заросшая травой старая дорога. Ручьи стали попадаться теперь на каждом шагу. Горы здесь были щедры родниками, которые принимали самую причудливую форму, то сочились из скал слезами, то бурно вытекали из-под корней деревьев, то спокойно ютились среди опавшей листвы в небольших бочажках, сразу и не заметные. День был жарче других, и все время хотелось пить, а может, сказывался вчерашний сытный обед. Пили почти у каждого ручья. Бутылка, опущенная в родник и поднятая вверх для определения прозрачности, сейчас же запотевала. Вода была разного вкуса, но неизменно отдавала запахом дубового листа.
Привал сделали возле широкого, но мелкого ручья. Здесь водилась форель, правда совсем мелкая, не больше пескаря. Кутищев достал из рюкзака хлеб и стал бросать в воду крошки.
– Я все думаю о твоем старике. Что с ним было потом?
– Потом? Потом была атомная война, и старик остался совсем один. На земном шаре. Сначала он не знал этого. Косил свою траву, пил мед. Молодые ушли воевать, а пожилых мучило любопытство, и они по одному уходили к морю, благо оно было недалеко. Назад никто не возвращался. Старик один косил траву и пил столетний мед. Так он дожил до ста пятидесяти лет, и когда ему исполнилось сто пятьдесят, он начал бояться, что некому будет закрыть ему глаза. И тогда старик побрел к морю. Искать людей. Но людей не было. Он видел огромные ржавые, выброшенные на берег корабли, видел разрушенные и целые города. И удивлялся, как велика земля и как много сделал человек И впервые пожалел, что так просто прожил жизнь.
– А потом?
– А потом он умер. Последний.
Форель столпилась у берега и кидалась на крошки, которые оседали на дно белыми крупинками.
– На следующее лето приеду сюда в отпуск и буду писать. Возьму жену, дочку. Мы еще ни разу не были вместе. Боже мой, как хорошо, что мы пошли с тобой, что встретили старика… Какую пустую, бесцельную жизнь я вел до сих пор… Игорь, ведь ни строчки, ни одной настоящей строчки за столько лет.
– Да нет, что ты…
– А-а, брось…
Кормежкой заинтересовалась более крупная форель, по всей видимости обитавшая вблизи правого нависшего берега, где была темная вода и медленное течение. Мелькнула тень, но остановилась вдали, боясь мелководья. Кутищев сунул в карман рюкзака руку, достал крючок на длинной леске, забросил.
– Кажись, будет ушица.
– Все говорят, талантлив. Из него получится толк. А мне уже почти сорок. Удивительная штука – жизнь. Время летит, седина, у самого дочка, а все считаешь себя ребенком. Я только сейчас понял, что мне под сорок и что большая-то часть жизни уже того… Слышишь, старик, наверно, и умирать станешь, а все будешь считать себя ребенком? Ты чего молчишь?
– Ужу.
– Я тебе завидую, старик. Ты всегда такой спокойный, рассудительный, умеешь управлять своими желаниями. Ты знаешь, я решил перейти в твою веру. Беру на учет каждый день. Строгий график, никаких выпивок, случайных командировок. Старик, ты должен взять меня под железный контроль. Слышишь, я продаю себя в рабство к тебе. Что скажешь, то и буду делать. Ты правильный человек, старик. Чего же ты молчишь?
– Я беру тебя в рабство, – сказал Кутищев, вынимая и забрасывая крючок. – Ты действительно слишком подвержен желаниям и у тебя нет никакой воли.
– Правильно, старик!
– Тебя просто-напросто надо взять в руки.
– Бери, старик!
– А что – и возьму.
– Бери, бери!
– Беру, прямо с этой минуты.
– С этой минуты? Гм… Хотя правильно! Пожалуйста!
– Вот ты уже пятнадцать минут бичуешь себя. Давно бы уже написал страницу романа. Надо прямо сейчас Кончать с неорганизованностью.
– А что! – восхитился Глорский. – Правильно! Вот возьму и прямо сейчас начну Ты молодец, старик! Именно так и надо жить! Эх, мне бы твою волю! Я бы давно стал великим! – Борис стал копаться в карманах, достал ручку, блокнот. – Составим план. Назовем просто. «Жизнь Василия Петровича». Книга первая…
Глорский стал торопливо строчить в блокнот, вычеркивая и увлеченно бормоча.
Слабо донесся рокот грома. За все это время был первый гром. Самая высокая гора курилась, словно начинал действовать вулкан. И, подобно лаве, дождь с горы ринулся в ущелье.
– Палатку!
– Бесполезно…
Ручей скривился недовольно. Форель, обеспокоенная барабанным боем на поверхности, ушла в более глубокие места. Друзья забежали под дерево. Дерево оказалось небольшим, но искать другое было уже поздно. Ущелье наполнилось туманном, словно вдруг наступила осень и дело шло к мрачному вечеру. Поток двигался большой силы, он ломился напролом все ближе, и вот наконец между стволами показалась могучая белая грудь.
– Надо было все-таки палатку, хоть накрыться.
– Ничего, так даже интересней.
– Потом ставить на мокрую траву.
– Он скоро пройдет.
– Бывает, сутками идет.
– Гляди, на горе уже нет.
На горе, с которой спускался дождь, клубилось солнце. Над вершиной встала мокрая пушистая радуга. Ручей уже не был прозрачным и спокойным. Он раздулся и несся вниз, ворочая камни и кидаясь на корни деревьев, которые вдруг оказались в воде.
Дождь еще стучал по земле, листьям, воде, но это уже было отступление. Товарищи вылезли из-под дерева, и, пока дошли до ручья, солнце уже окончательно вытеснило мглу из ущелья. Глорский и Кутищев сели на горячие дымящиеся камни. Дымилось все: земля, лес, ручей, даже небо. По верхушкам вдруг прошуршал ветерок, кинул пригоршню капель, принес запах вымытых гор.
Глорский вытащил мокрый блокнот.
– Старик, – сказал он. – Ты чувствуешь, как пахнут горы? Я никогда не знал, что горы могут пахнуть, что бывает такой воздух. Старик, я начну роман вот этой фразой: «Горы пахли страстно». Правда, гениальная фраза? Можно, конечно, сказать «Горы дышали страстью», но это слишком напыщенно. А это здорово; «Горы пахли страстно» Правда ведь, здорово? Огромные горы, поросшие лесами, с ручьями, с ледниками, с опавшими листьями, с осыпями, с оленями, потухшими кострами, нами с тобой – и вдруг пахнут… Пахнет цветок, ну город… А тут вдруг целые горы, да еще не как-нибудь, а страстно. Кто бы мог ожидать от них? А правда, хорошо? И из таких фраз будет весь роман. Клянусь тебе, старик!
– Да, горы пахли страстно… Это правда хорошо…
– Старик, эта фраза – поворотный момент в моей жизни. Клянусь тебе! С этой фразы начинается новый период в нашей литературе. Вот посмотришь, когда-нибудь будут писать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35