Его жена была маленькая, хрупкая, элегантная женщина, все еще обожавшая того прекрасного Адониса, каким был ее супруг когда-то.
Теперь этот раздобревший шестидесятилетний старик передвигался по жизни на допотопном бордовом «кадиллаке», вооруженный записной книжкой и призматическим биноклем, позволявшим не только классифицировать остановившихся на перекрестке женщин – хорошенькая или страшная, – но и уделять внимание деталям, выискивая в хаосе уличного движения крутые бедра, высокие бюсты, стройные ноги, лебединые шеи и колдовские глаза. Фито подходил к своим изысканиям с утомительным педантизмом, как дон Ригоберто – к ежедневным омовениям, четко распределив объекты исследования по дням недели: по понедельникам попки, по вторникам – бюсты, по средам – ноги, по четвергам – руки, по пятницам – шеи, по субботам – губы и, наконец, по воскресеньям – глаза. В конце каждого месяца Фито составлял рейтинг, оценивая женские прелести по двадцатибалльной шкале.
Познакомившись со статистикой Фито Себольи, дон Ригоберто, привыкший существовать в безбрежном океане страстей и желаний, невольно проникся симпатией к человеку, столь дерзко выставляющему напоказ свои странности. (Его собственные были надежно спрятаны от глаз и освящены узами брака.) Несмотря на свою робость и осмотрительность, коих Фито был напрочь лишен, дон Ригоберто понимал, что они – два сапога пара. Закрыв глаза, – совершенно напрасно, потому что в комнате и так царил непроглядный мрак, – почти убаюканный рокотом волн, он вдруг увидел, как волосатая рука с обручальным кольцом на безымянном пальце и золотым перстнем на мизинце тянется облапить его жену. Звериный рев, рванувшийся из его груди, наверняка разбудил Фончито:
– Сволочь!
– Все было совсем не так, – рассказывала донья Лукреция. – Мы разбежались по маленьким группкам, человека по три-четыре, и Фито довольно быстро накачался виски. Вошла Хустиниана, и он с разбега кинулся флиртовать с ней.
– До чего хороша ваша служаночка! – заявил он, глотая слюнки. – Разрази меня гром! Какое тельце!
– Служанка – слово плохое, оскорбительное и расистское, – отчитала гостя донья Лукреция. – Хустиниана – домашняя работница, Фито. Она – служащая, такая же, как и ты. Мы с Ригоберто и Альфонсито ее очень любим.
– Работница, воспитанница, наперсница… В общем, я никого не хотел обидеть, – пробормотал Фито Себолья, провожая девушку глазами. – Хотел бы я иметь у себя дома такую вот квартероночку.
И тут донья Лукреция почувствовала сильную, горячую и слегка влажную мужскую руку на внутренней стороне левого бедра, в самом чувствительном месте, там, где начинался лобок. На несколько мгновений она застыла, не в силах ни оттолкнуть обидчика, ни отстраниться самой, ни выразить возмущение. Мужчина прятался за кадкой с раскидистым деревцем и мог не опасаться, что кто-нибудь заметит его жест. Дон Ригоберто вспомнил французское выражение: la main baladeuse. Как это перевести? Странствующая рука? Шустрая? Беспокойная? Шаловливая? Так и не сумев разрешить эту лингвистическую задачку, дон Ригоберто еще больше разозлился. Этот наглец как ни в чем не бывало смотрел его жене в глаза, а сам лез к ней в трусики. Донья Лукреция резко высвободилась.
– Я была просто вне себя, пришлось сбежать в ванную и выпить стакан воды, – призналась она.
– Что с вами, сеньора? – спросила Хустиниана.
– Этот негодяй ко мне полез. Не знаю, как я удержалась и не влепила ему пощечину.
– Надо было влепить, разбить об его башку кофейник, расцарапать физиономию и выставить вон! – кипел от ярости дон Ригоберто.
– Я так и сделала: влепила, разбила, расцарапала и выставила. – Донья Лукреция потерлась кончиком носа о щеку мужа. – Но не сразу. До этого еще много чего произошло.
«Ночь длинна», – подумал дон Ригоберто. Он изучал Фито, как энтомолог изучает редкое насекомое, гордость своей коллекции. И все же отчаянному храбрецу, решившемуся выставить напоказ то, что в приличном обществе принято скрывать, нельзя было не позавидовать. Непомерный эгоизм помог ничтожному Фито Себолье достичь такой степени свободы, о которой ему, в своем роде утонченному интеллектуалу, приходилось лишь мечтать («Впрочем, как и Кафке, и поэту Уоллесу Стивенсу», – утешил себя дон Ригоберто). Давным-давно он по памяти записал в тетрадь разговор в баре «У Цезаря», когда Фито признался, что самое интенсивное сексуальное переживание посетило его не в постели одной из многочисленных любовниц, не за кулисами парижского «Фоли-Бержер», а в забытой богом Луизиане, в общежитии Батон-Ружского университета, куда его запихнул респектабельный папаша в надежде сделать из сына специалиста в области химической промышленности. Там на стене dormitory одним прекрасным весенним вечером разыгралось самое неистовое сексуальное действо с тех пор, как вымерли динозавры.
– Два паучка? – Ноздри дона Ригоберто заходили ходуном. Он так разволновался, что едва не начал шевелить развесистыми, как у слоненка Думбо, ушами.
– Вот такусенькие. – Фито Себолья сложил кончики большого и указательного пальцев. Они приметили друг друга и стали сближаться, готовые или слиться в экстазе, или умереть. Умереть от любви и залюбить друг друга до смерти. А когда один вскочил на другого, мне показалось, что началось землетрясение. Вся комната пропахла семенем.
– Откуда ты знаешь, что они совокуплялись? – поддразнил дон Ригоберто. – Может, дрались?
– Дрались и совокуплялись одновременно, как и должно быть, как всегда и бывает. – Фито Себолья привстал; он возбужденно размахивал руками, рисуя в воздухе непонятные фигуры всеми десятью пальцами. – Они переплелись лапками, суставчиками, чешуйками, даже глазными сетками. Я никогда не видел таких счастливых тварей. Никогда не видел такой страсти, клянусь моей святой матушкой, которая глядит на меня с небес, Риго.
Вид слившихся в экстазе паучков привел Фито в немыслимое возбуждение, которое едва удалось снять при помощи сеанса самоудовлетворения и ледяного душа. Спустя сорок лет, после бессчетных любовных похождений, воспоминание о том, как под вечерним небом Батон-Ружа самозабвенно спаривались два паучка, действовало на него лучше любого стимулятора, даже теперь, когда возраст поневоле предписывал воздержание.
– Расскажи, как ты работал в Фоли-Бержер, Фито, – попросила Тете Баррига, сотни раз слышавшая эту историю. – Ты, конечно, врешь, но очень уж забавно.
– Она играла с огнем, – вмешался дон Ригоберто. – Впрочем, у Тете это любимое занятие.
Фито Себолья, мирно потягивавший виски, подскочил на месте:
– Я вру! Да это была лучшая работа в моей жизни. Хотя начальство тиранило меня так же, как теперь твой муж, Лукре. Садись с нами, послушай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Теперь этот раздобревший шестидесятилетний старик передвигался по жизни на допотопном бордовом «кадиллаке», вооруженный записной книжкой и призматическим биноклем, позволявшим не только классифицировать остановившихся на перекрестке женщин – хорошенькая или страшная, – но и уделять внимание деталям, выискивая в хаосе уличного движения крутые бедра, высокие бюсты, стройные ноги, лебединые шеи и колдовские глаза. Фито подходил к своим изысканиям с утомительным педантизмом, как дон Ригоберто – к ежедневным омовениям, четко распределив объекты исследования по дням недели: по понедельникам попки, по вторникам – бюсты, по средам – ноги, по четвергам – руки, по пятницам – шеи, по субботам – губы и, наконец, по воскресеньям – глаза. В конце каждого месяца Фито составлял рейтинг, оценивая женские прелести по двадцатибалльной шкале.
Познакомившись со статистикой Фито Себольи, дон Ригоберто, привыкший существовать в безбрежном океане страстей и желаний, невольно проникся симпатией к человеку, столь дерзко выставляющему напоказ свои странности. (Его собственные были надежно спрятаны от глаз и освящены узами брака.) Несмотря на свою робость и осмотрительность, коих Фито был напрочь лишен, дон Ригоберто понимал, что они – два сапога пара. Закрыв глаза, – совершенно напрасно, потому что в комнате и так царил непроглядный мрак, – почти убаюканный рокотом волн, он вдруг увидел, как волосатая рука с обручальным кольцом на безымянном пальце и золотым перстнем на мизинце тянется облапить его жену. Звериный рев, рванувшийся из его груди, наверняка разбудил Фончито:
– Сволочь!
– Все было совсем не так, – рассказывала донья Лукреция. – Мы разбежались по маленьким группкам, человека по три-четыре, и Фито довольно быстро накачался виски. Вошла Хустиниана, и он с разбега кинулся флиртовать с ней.
– До чего хороша ваша служаночка! – заявил он, глотая слюнки. – Разрази меня гром! Какое тельце!
– Служанка – слово плохое, оскорбительное и расистское, – отчитала гостя донья Лукреция. – Хустиниана – домашняя работница, Фито. Она – служащая, такая же, как и ты. Мы с Ригоберто и Альфонсито ее очень любим.
– Работница, воспитанница, наперсница… В общем, я никого не хотел обидеть, – пробормотал Фито Себолья, провожая девушку глазами. – Хотел бы я иметь у себя дома такую вот квартероночку.
И тут донья Лукреция почувствовала сильную, горячую и слегка влажную мужскую руку на внутренней стороне левого бедра, в самом чувствительном месте, там, где начинался лобок. На несколько мгновений она застыла, не в силах ни оттолкнуть обидчика, ни отстраниться самой, ни выразить возмущение. Мужчина прятался за кадкой с раскидистым деревцем и мог не опасаться, что кто-нибудь заметит его жест. Дон Ригоберто вспомнил французское выражение: la main baladeuse. Как это перевести? Странствующая рука? Шустрая? Беспокойная? Шаловливая? Так и не сумев разрешить эту лингвистическую задачку, дон Ригоберто еще больше разозлился. Этот наглец как ни в чем не бывало смотрел его жене в глаза, а сам лез к ней в трусики. Донья Лукреция резко высвободилась.
– Я была просто вне себя, пришлось сбежать в ванную и выпить стакан воды, – призналась она.
– Что с вами, сеньора? – спросила Хустиниана.
– Этот негодяй ко мне полез. Не знаю, как я удержалась и не влепила ему пощечину.
– Надо было влепить, разбить об его башку кофейник, расцарапать физиономию и выставить вон! – кипел от ярости дон Ригоберто.
– Я так и сделала: влепила, разбила, расцарапала и выставила. – Донья Лукреция потерлась кончиком носа о щеку мужа. – Но не сразу. До этого еще много чего произошло.
«Ночь длинна», – подумал дон Ригоберто. Он изучал Фито, как энтомолог изучает редкое насекомое, гордость своей коллекции. И все же отчаянному храбрецу, решившемуся выставить напоказ то, что в приличном обществе принято скрывать, нельзя было не позавидовать. Непомерный эгоизм помог ничтожному Фито Себолье достичь такой степени свободы, о которой ему, в своем роде утонченному интеллектуалу, приходилось лишь мечтать («Впрочем, как и Кафке, и поэту Уоллесу Стивенсу», – утешил себя дон Ригоберто). Давным-давно он по памяти записал в тетрадь разговор в баре «У Цезаря», когда Фито признался, что самое интенсивное сексуальное переживание посетило его не в постели одной из многочисленных любовниц, не за кулисами парижского «Фоли-Бержер», а в забытой богом Луизиане, в общежитии Батон-Ружского университета, куда его запихнул респектабельный папаша в надежде сделать из сына специалиста в области химической промышленности. Там на стене dormitory одним прекрасным весенним вечером разыгралось самое неистовое сексуальное действо с тех пор, как вымерли динозавры.
– Два паучка? – Ноздри дона Ригоберто заходили ходуном. Он так разволновался, что едва не начал шевелить развесистыми, как у слоненка Думбо, ушами.
– Вот такусенькие. – Фито Себолья сложил кончики большого и указательного пальцев. Они приметили друг друга и стали сближаться, готовые или слиться в экстазе, или умереть. Умереть от любви и залюбить друг друга до смерти. А когда один вскочил на другого, мне показалось, что началось землетрясение. Вся комната пропахла семенем.
– Откуда ты знаешь, что они совокуплялись? – поддразнил дон Ригоберто. – Может, дрались?
– Дрались и совокуплялись одновременно, как и должно быть, как всегда и бывает. – Фито Себолья привстал; он возбужденно размахивал руками, рисуя в воздухе непонятные фигуры всеми десятью пальцами. – Они переплелись лапками, суставчиками, чешуйками, даже глазными сетками. Я никогда не видел таких счастливых тварей. Никогда не видел такой страсти, клянусь моей святой матушкой, которая глядит на меня с небес, Риго.
Вид слившихся в экстазе паучков привел Фито в немыслимое возбуждение, которое едва удалось снять при помощи сеанса самоудовлетворения и ледяного душа. Спустя сорок лет, после бессчетных любовных похождений, воспоминание о том, как под вечерним небом Батон-Ружа самозабвенно спаривались два паучка, действовало на него лучше любого стимулятора, даже теперь, когда возраст поневоле предписывал воздержание.
– Расскажи, как ты работал в Фоли-Бержер, Фито, – попросила Тете Баррига, сотни раз слышавшая эту историю. – Ты, конечно, врешь, но очень уж забавно.
– Она играла с огнем, – вмешался дон Ригоберто. – Впрочем, у Тете это любимое занятие.
Фито Себолья, мирно потягивавший виски, подскочил на месте:
– Я вру! Да это была лучшая работа в моей жизни. Хотя начальство тиранило меня так же, как теперь твой муж, Лукре. Садись с нами, послушай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80