Она внимательно разглядывала репродукцию, повинуясь какому-то неясному предчувствию, и вполуха слушала Фончито, голос которого становился все звонче, как всегда, когда он говорил о своем кумире. Мальчик объяснял Хустиниане, что «мы находимся в зеркале и оттуда смотрим на картину». Натурщица, стоящая лицом к зрителям, не живой человек, а отражение в зеркале, а сам художник и натурщица, которая стоит к нам спиной, настоящие. Эгон начал писать Моа со спины, но, увидев ее отражение, решил сделать двойной портрет. Глядя в зеркало, он написал двух Моа, которые на самом деле были одной: Моа как она есть, Моа с двух сторон, Моа, которой в реальности никто не видел, ибо «мы видим только то, что впереди, а того, что кроется за ним, видеть не можем». Теперь ты понимаешь, отчего Эгон Шиле придавал зеркалу такое значение?
– А вам не кажется, сеньора, что у него крыша съехала? – Хустиниана покрутила пальцем у виска.
– И уже давно, – подтвердила донья Лукреция. Она повернулась к Фончито: – Кто она, эта Моа?
– Таитянка. Едва приехав в Вену, она сделалась любовницей художника, который был к тому же мимом и безумцем, Эрвина Доминика Озе. Мальчик листал альбом, демонстрируя донье Лукреции и Хустиниане портреты таитянки Моа, танцующей, завернутой в пестрые туники, открывавшие ее маленькие груди с торчащими сосками и темные кустики под мышками, напоминавшие цепких паучков. Моа плясала в кабаре, побывала музой бесчисленных поэтов и художников, позировала Эгону и, конечно, стала его любовницей.
– Я так и знала, – заявила Хустиниана. – Этот негодяй укладывал в постель всех своих натурщиц перед тем, как их написать.
– Иногда перед, а иногда и во время, – хладнокровно заверил Фончито. – Но не всех. В последний год жизни через его мастерскую прошли сто восемнадцать натурщиц. Разве он успел бы переспать со всеми за такой короткий срок?
– Да еще и страдая от чахотки, – поддержала Хустиниана. – Он ведь умер от легких?
– Он умер от гриппа «испанки» в двадцать восемь лет, – ответил Фончито. – Значит, и мне суждено погибнуть в таком возрасте.
– Не шути так, нечего кликать беду, – рассердилась девушка.
– Здесь кое-что не сходится, – вмешалась донья Лукреция.
Она протянула Фончито альбом, раскрытый на сепии, на которой были запечатлены четкими тонкими штрихами натурщица, ее отражение (или другая сторона?) в зеркале и художник, равнодушно, почти неприязненно взиравший на меланхоличную, нежную и страстную Моа, танцовщицу с васильковыми ресницами. И все же смутное подозрение не давало сеньоре Лукреции покоя. Все упиралось в шляпу. Если бы не эта деталь, дважды повторенный тонкий, изящный, соблазнительный силуэт таитянки с черными паучками под мышками и на лобке казался бы безупречным; невидимое зеркало и взгляд живописца превращали одну очаровательную женщину в двух безупречных красавиц. Они были бы одинаковыми, если бы не шляпа. На голове у натурщицы, которая стояла спиной, было что-то странное, совсем не похожее на шляпу, что-то непонятное, тревожное, отдаленно напоминающее то ли капюшон, то ли морду какого-то зверя. Ну да, кошачью голову. Ничего похожего на кокетливую дамскую шляпку, украшавшую головку второй Моа.
– Забавно, – повторила мачеха. – У фигуры, что стоит к нам спиной, шляпка превратилась в маску. Звериную голову.
– Вроде той, которую папа просил тебя примерять перед зеркалом?
На губах у доньи Лукреции застыла улыбка. Теперь стало ясно, какую цель преследовал мальчишка, когда показал ей «Шиле, пишущего обнаженную натуру перед зеркалом».
– Что с вами, сеньора? – испугалась Хустиниана. – Вы так побледнели.
– Так это ты! – прошептала донья Лукреция, недоверчиво глядя на Фончито. – Ты отправлял мне анонимки, грязный маленький лгун.
Это был он, вне всякого сомнения. Роковая анонимка пришла предпоследней или чуть раньше. Искать ее нужды не было, каждое слово намертво врезалось в память: «Ты разденешься перед круглым зеркалом, оставив лишь черные чулки с алыми подвязками, и скроешь свое прекрасное лицо под маской дикого зверя, предпочтительно бенгальской тигрицы из „Лазури“ Рубена Дарио … Или суданской львицы. Ты изогнешь правое бедро, выставишь вперед левую ногу, упрешь руку в бок, станешь дикой и соблазнительной. Я сяду на стул задом наперед и, как всегда, буду любоваться тобой, чуть дыша от восторга».
Знакомая картина, не правда ли? Чертов молокосос насмехался над ней, как хотел! Донья Лукреция схватила альбом и в слепой ярости швырнула его в Фончито. Тот не сумел увернуться. Тяжелая книга угодила ему прямо в лицо; он громко вскрикнул от боли, а Хустиниана от ужаса. От удара ошеломленный Фончито рухнул на ковер, закрыв лицо руками. Донья Лукреция не понимала, что творит. Гнев застилал ее разум. Пока девушка помогала Фончито подняться, она продолжала вопить, вне себя от гнева:
– Лжец, лицемер, ничтожество! Кто позволил тебе, щенку, играть со мной в эти грязные игры?
– Что с тобой? Что я сделал? – бормотал Фончито, вырываясь из объятий Хустинианы.
– Сеньора, успокойтесь, вы ему лицо разбили, посмотрите, кровь из носа идет, – повторяла Хустиниана. – Стой спокойно, Фончо, дай я посмотрю.
– Что ты наделал, шут проклятый? – закричала донья Лукреция, разъяряясь все сильней. – По-твоему, этого мало? Посылать мне анонимки? Ломать комедию, чтобы я поверила, будто они от твоего отца?
– Не отправлял я тебе никаких анонимок, – упрямо твердил Фончито, пока горничная промокала ему разбитый нос бумажной салфеткой:
– Не вертись, ну не вертись же, ты весь перепачкался.
– Тебя выдало чертово зеркало твоего чертова Эгона Шиле! – в бешенстве завопила донья Лукреция. – Думал, ты очень умный, да? Ничего подобного, кретин. Откуда ты знал, что в письме говорилось о маске?
– Да ты же мне сама рассказывала, – начал было Фончито, но, увидев, что женщина привстала, испуганно притих и закрыл лицо руками, словно защищаясь от удара.
– Не ври, я никогда не говорила тебе о маске, – возразила мачеха, гневно сверкая глазами. – Сейчас я принесу письмо и дам тебе прочесть. Ты его съешь и попросишь у меня прощения. И ноги твоей больше не будет в этом доме. Слышишь? Никогда!
Донья Лукреция бросилась прочь из столовой, едва не сбив с ног Фончито и Хустиниану. Но, вместо того чтобы сразу ринуться в спальню, где на туалетном столике стопкой лежали письма, она ненадолго заперлась в ванной, умылась холодной водой и смочила виски одеколоном. Она все не могла успокоиться. Маленький негодяй. Играл с ней, точно котенок с большой старой мышью. Писал таким изысканным слогом, чтобы она поверила, будто письма приходят от Ригоберто, будто он и вправду хочет помириться. Чего он хотел? Что за интригу затевал? К чему весь этот фарс? Неужели мальчишка просто хотел позабавиться, играя с ее чувствами, ломая ей жизнь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
– А вам не кажется, сеньора, что у него крыша съехала? – Хустиниана покрутила пальцем у виска.
– И уже давно, – подтвердила донья Лукреция. Она повернулась к Фончито: – Кто она, эта Моа?
– Таитянка. Едва приехав в Вену, она сделалась любовницей художника, который был к тому же мимом и безумцем, Эрвина Доминика Озе. Мальчик листал альбом, демонстрируя донье Лукреции и Хустиниане портреты таитянки Моа, танцующей, завернутой в пестрые туники, открывавшие ее маленькие груди с торчащими сосками и темные кустики под мышками, напоминавшие цепких паучков. Моа плясала в кабаре, побывала музой бесчисленных поэтов и художников, позировала Эгону и, конечно, стала его любовницей.
– Я так и знала, – заявила Хустиниана. – Этот негодяй укладывал в постель всех своих натурщиц перед тем, как их написать.
– Иногда перед, а иногда и во время, – хладнокровно заверил Фончито. – Но не всех. В последний год жизни через его мастерскую прошли сто восемнадцать натурщиц. Разве он успел бы переспать со всеми за такой короткий срок?
– Да еще и страдая от чахотки, – поддержала Хустиниана. – Он ведь умер от легких?
– Он умер от гриппа «испанки» в двадцать восемь лет, – ответил Фончито. – Значит, и мне суждено погибнуть в таком возрасте.
– Не шути так, нечего кликать беду, – рассердилась девушка.
– Здесь кое-что не сходится, – вмешалась донья Лукреция.
Она протянула Фончито альбом, раскрытый на сепии, на которой были запечатлены четкими тонкими штрихами натурщица, ее отражение (или другая сторона?) в зеркале и художник, равнодушно, почти неприязненно взиравший на меланхоличную, нежную и страстную Моа, танцовщицу с васильковыми ресницами. И все же смутное подозрение не давало сеньоре Лукреции покоя. Все упиралось в шляпу. Если бы не эта деталь, дважды повторенный тонкий, изящный, соблазнительный силуэт таитянки с черными паучками под мышками и на лобке казался бы безупречным; невидимое зеркало и взгляд живописца превращали одну очаровательную женщину в двух безупречных красавиц. Они были бы одинаковыми, если бы не шляпа. На голове у натурщицы, которая стояла спиной, было что-то странное, совсем не похожее на шляпу, что-то непонятное, тревожное, отдаленно напоминающее то ли капюшон, то ли морду какого-то зверя. Ну да, кошачью голову. Ничего похожего на кокетливую дамскую шляпку, украшавшую головку второй Моа.
– Забавно, – повторила мачеха. – У фигуры, что стоит к нам спиной, шляпка превратилась в маску. Звериную голову.
– Вроде той, которую папа просил тебя примерять перед зеркалом?
На губах у доньи Лукреции застыла улыбка. Теперь стало ясно, какую цель преследовал мальчишка, когда показал ей «Шиле, пишущего обнаженную натуру перед зеркалом».
– Что с вами, сеньора? – испугалась Хустиниана. – Вы так побледнели.
– Так это ты! – прошептала донья Лукреция, недоверчиво глядя на Фончито. – Ты отправлял мне анонимки, грязный маленький лгун.
Это был он, вне всякого сомнения. Роковая анонимка пришла предпоследней или чуть раньше. Искать ее нужды не было, каждое слово намертво врезалось в память: «Ты разденешься перед круглым зеркалом, оставив лишь черные чулки с алыми подвязками, и скроешь свое прекрасное лицо под маской дикого зверя, предпочтительно бенгальской тигрицы из „Лазури“ Рубена Дарио … Или суданской львицы. Ты изогнешь правое бедро, выставишь вперед левую ногу, упрешь руку в бок, станешь дикой и соблазнительной. Я сяду на стул задом наперед и, как всегда, буду любоваться тобой, чуть дыша от восторга».
Знакомая картина, не правда ли? Чертов молокосос насмехался над ней, как хотел! Донья Лукреция схватила альбом и в слепой ярости швырнула его в Фончито. Тот не сумел увернуться. Тяжелая книга угодила ему прямо в лицо; он громко вскрикнул от боли, а Хустиниана от ужаса. От удара ошеломленный Фончито рухнул на ковер, закрыв лицо руками. Донья Лукреция не понимала, что творит. Гнев застилал ее разум. Пока девушка помогала Фончито подняться, она продолжала вопить, вне себя от гнева:
– Лжец, лицемер, ничтожество! Кто позволил тебе, щенку, играть со мной в эти грязные игры?
– Что с тобой? Что я сделал? – бормотал Фончито, вырываясь из объятий Хустинианы.
– Сеньора, успокойтесь, вы ему лицо разбили, посмотрите, кровь из носа идет, – повторяла Хустиниана. – Стой спокойно, Фончо, дай я посмотрю.
– Что ты наделал, шут проклятый? – закричала донья Лукреция, разъяряясь все сильней. – По-твоему, этого мало? Посылать мне анонимки? Ломать комедию, чтобы я поверила, будто они от твоего отца?
– Не отправлял я тебе никаких анонимок, – упрямо твердил Фончито, пока горничная промокала ему разбитый нос бумажной салфеткой:
– Не вертись, ну не вертись же, ты весь перепачкался.
– Тебя выдало чертово зеркало твоего чертова Эгона Шиле! – в бешенстве завопила донья Лукреция. – Думал, ты очень умный, да? Ничего подобного, кретин. Откуда ты знал, что в письме говорилось о маске?
– Да ты же мне сама рассказывала, – начал было Фончито, но, увидев, что женщина привстала, испуганно притих и закрыл лицо руками, словно защищаясь от удара.
– Не ври, я никогда не говорила тебе о маске, – возразила мачеха, гневно сверкая глазами. – Сейчас я принесу письмо и дам тебе прочесть. Ты его съешь и попросишь у меня прощения. И ноги твоей больше не будет в этом доме. Слышишь? Никогда!
Донья Лукреция бросилась прочь из столовой, едва не сбив с ног Фончито и Хустиниану. Но, вместо того чтобы сразу ринуться в спальню, где на туалетном столике стопкой лежали письма, она ненадолго заперлась в ванной, умылась холодной водой и смочила виски одеколоном. Она все не могла успокоиться. Маленький негодяй. Играл с ней, точно котенок с большой старой мышью. Писал таким изысканным слогом, чтобы она поверила, будто письма приходят от Ригоберто, будто он и вправду хочет помириться. Чего он хотел? Что за интригу затевал? К чему весь этот фарс? Неужели мальчишка просто хотел позабавиться, играя с ее чувствами, ломая ей жизнь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80